Память, что я держал в руках, кажется, где-то между полуднем и девяносто шестым годом, кажется, о чем-то вроде бестолкового прошлого и умозаключений о прочном отсутствии себялюбия, растворилась, рассыпалась пеплом и просочилась сквозь костлявые пальцы, которые вечно тряслись ни то от холода, ни то от страха перед наступлением какого-нибудь очередного дерьма. У моей треснувшей пепельницы всегда пасся какой-то хрен, причитавший о бестолковости сего действа, и ветер со свистом накатывал со спины, подрывая схватиться за его жирную шею. После лекарств следовало учащённо творить добро и не шариться по задворкам своих проеденных пластиковой молью мозгов. Наверняка, я верил в сказки, когда мне было пять, когда мы драли глотки и кожу на костяшках пальцев за долбанные розоватые фантазии старых имбицилов, которых даже в глаза не видели. Наверняка, в этом что-то было. В прошлую пятницу, когда мой ботинок тонул в пятнадцатой по счету луже, я заметил собственное лицо, припечатанное к асфальту. Может быть, в тот вечер мы что-то не поделили, может быть, я что-то нам задолжал, благо в кармане неизменно оказывалась нетронутая пачка сигарет. И это был замечательный вечер. Кажется, мои губы обрели неиссякаемый металлический привкус крови, который мне уже второй год не удается вывести даже самым лучшим порошком. Крыса по кличке Тоба перегрызала натянутую бельевую веревку, а меня бранили за способ жизнедеятельности, даже постфактум никогда не объясняя, как было бы правильно. Я не испытывал к этой шлюхе никаких особых чувств, просто у неё были большие сиськи, а мне было шестнадцать. Наверняка она желала мне только добра, и не оставляла попыток состричь мои волосы, поскольку ей казалось, что я становлюсь похожим на девку. Наверно она боялась, что я могу стать такой же шлюхой как она, наверное, боялась конкуренции. Как бы там ни было, люди тоже кончаются как какие-нибудь задротные фильмы о вампирах, в которых даже не пишут «The End», надеясь когда-нибудь снять такое же задротное продолжение. Как-то на большой улице я слышал глухое и фальшивое пение скрипки в руках белёсой малолетки, то и дело строившей страдальческую мину ради симбиотического соития со своей мелодией, и определенно макака внутри меня обретала форму немного потрёпанной, но все-таки, жар-птицы из недочитанных сказок. Может быть, я дослушал бы произведение до конца, но глаза мои не особо жаловали навящивое солнце, а в кармане неизменно оказывалась нетронутая пачка сигарет, которая, как ни прискорбно, приносила большее наслаждение, нежели подобные мероприятия. Мои годы за меня считала Карин, каждый раз она дарила мне очередную хрень, а на семнадцатый год всучила свою девственность, и мне напрочь отбило становиться шлюхой, поскольку уже через полчаса мне осточертело её драть, и слушать этот эротический свинячий визг. В прошлом меня определённо как-то звали, но с весны я не мог вспомнить как именно. Все помирали с такой же активностью, с какой плодились кролики. Это были кролики наоборот – мёртвые кролики. И меня несчадно душила зависть. Мне чрезвычайно сильно хотелось стать таким же, как они, но, когда вокруг не оставалось ни единой пушистой души, я выжидал дождь и уходил к другим. Съехав по стене в жаркий полдень девяносто девятого, я обнаружил себя человеком. И человек этот не имел ни малейшего повода улыбнуться мне. Жар-птицы внутри уже не было и, как ни странно, макака подохла тоже. Моему телу изливал душу бухой и вонючий бомж, которого, как он объяснил, жизнь отымела в задницу и выкинула на свои задворки. Он очень громко плакал, и у меня разболелась голова, в воздухе вальсировала вонь разлагающегося мяса, исходившая, то ли от бомжа, толи от меня самого. В такие моменты очень хотелось кого-нибудь полюбить, и никак не удавалось сдохнуть. В бестолковом полночном трёпе с очередной мозгоёбкой я заметил, что она необъяснимо прекрасна. Речь о времени, музыке, жизни, естестве, воспоминаниях: я тонул в движениях её до омерзения пухлых губ, и сверкания свинячьих глазок ослепляли моё восприятие, так называемой, действительности. Потом пробили часы, потом я трахнул её, потом она попыталась меня задушить, и как только данное действо начало необъяснимо меня забавлять, я принялся шарить по карманам в поисках неизменно оказывавшейся там нетронутой пачки сигарет, поэтому дальнейшие размышления не имели смысла. Дым мешался с ветром, ветер с дождём, а тот смывал пепел, что без конца накапливался в ладонях, где никогда не было ничего кроме этого самого пепла. В два пятнадцать после полудня где-то между стеной и осенью, около двухтысячного года в кармане не оказалось сигарет, а прогнивший разум посетила первая за прошедший месяц форменная мысль. Наверное, перед тем как окончательно расстроиться по поводу курева я понял, что умирать, собственно, вовсе не обязательно, для того, что бы стать мёртвым кроликом. Nia Luts\2010