На Тоболе край соболий, а не купишь воротник. Заболоченное поле, заколоченный рудник... Но, гляди-ка, выживают, лиху воли не дают, Бабы что-то вышивают, мужики на что-то пьют. Допотопная дрезина. Керосиновый дымок. На пробое магазина зацелованный замок. У крыльца в кирзовых чунях три угрюмых варнака - Два пра-правнука Кучума и потомок Ермака. Без копеечки в кармане ждут завмага чуть дыша: Иногда ведь тетя Маня похмеляет без гроша! Кто рискнет такую веру развенчать и низвести, Тот не мерил эту меру и не пробовал нести. Вымыл дождь со дна овражка всю историю к ногам: Комиссарскую фуражку, да колчаковский наган... А поодаль ржавой цацкой - арестантская баржа, Что еще при власти царской не дошла до Иртыша... Ну, и хватит о Тоболе и сибирском кураже. Кто наелся здешней воли, не изменится уже. Вот и снова стынут реки, осыпается листва Даже в двадцать первом веке от Христова Рождества.

Любимая, сегодня выходной, Позволь же сну еще чуть-чуть продлиться, Пока заиндевевшая столица Ругается с метелью продувной. Не вслушивайся в злые голоса, Пускай зима за окнами долдонит, А ты, нательный крестик сжав в ладони, Поспи еще хотя бы полчаса: Янтарных глаз своих не открывай, Постой еще на сказочной дороге, Пусть доедят твои единороги Из теплых рук волшебный каравай. Дай доиграть все ноты трубачу, Дай храбрецу управиться с драконом... А я пока яичницу с беконом Поджарю и чаёк закипячу.

Прага, как старая дама в вуали - Профиль готичен. Здесь электрический смайлик трамвая Анекдотичен. Тонем в истории улочек узких - Даты и прочерк. Толпы туристов. Но, кажется, русских Больше чем прочих. Влтава гоняет усталые волны Между мостами. Буквы на вывеске бара неполны - Стерлись местами. Двое подсели за столик, спросили, Вы не из Тынды? Что ж, признаваться, что ты из России Стало не стыдно. Нас узнают не по вычурным платьям, Не по каратам, А по тому, как беспечно мы платим Ихнему брату, И по тому, как душевно гуляем, Вольно глаголем, Гоголем ходим, где раньше буянил Глиняный Голем. Темное пиво, гуляя по замку, Мы ли не пили? И восхищались, как держат осанку Древние шпили... На гобеленах в покоях монарших. Пражские ночи. Толпы туристов. И, все таки, наших Больше, чем прочих.

Мы и ухари, мы и печальники, Разнолики в гульбе и борьбе. Как тряпичные куклы на чайнике, Каждый – столоначальник себе. Каждый раз по державной распутице Выходя свою самость пасти, Ждем, что ангелы все-таки спустятся От ненастной напасти спасти. Ни фен-шуй, ни шаманские фенечки Не защита от ночи лихой. Осень лузгает души, как семечки, И нахально сорит шелухой. Обретаясь у края безбрежного, Сам себе я успел надоесть: Ты прости меня, Господи, грешного, Если знаешь, вообще, что я есть! Мне ответный вопрос закавыкою Око выколет из темноты: Если всякому Якову «выкаю», Почему со Всевышним «на ты»? Сверху падают снега горошины, Снисходительно бьют по плечу, И стою я во тьме огорошенный, И фонариком в небо свечу.

Дымится кровью и железом Заката рана ножевая - Еще один ломоть отрезан От солнечного каравая, Отрезан, и почти доеден Земным народом многоротым, И мир вот-вот уже доедет До пустоты за поворотом. Массовке, занятой в параде, Воздав под журавлиный лепет, По желтой липовой награде Под сердце осень щедро влепит, Одарит царственно, и канет, И снова щенною волчицей Тоска с обвисшими сосками За нами будет волочиться. Почти сгорел в ночном камине Запас октябрьских ассигнаций, Но нет печали и в помине - Тоске за нами не угнаться, Ведь о Творце поговорив, мы За ним признали дар поэта, Который ради звонкой рифмы За летом повторяет лето.

Гутен абэнт, дорогая, миль пардон, Пожалей меня, сегодня, пожалей! По жаре я выпил крепкого бордо, А потом еще добавил божоле. И от винного безвинно разомлев, Посмотреть надумал, дозу перебрав, Как теряет в зоопарке разум лев, От того, что даже именем не прав. Между клеток, словно стража по дворам, Я себя гортанным окриком бодрил. Вот архар (читай, по нашему – баран), Вот гривастый сомалийский гамадрил... Я ему: «Ну, как баланда, франкенштейн? Хочешь фиников подброшу или слив?» Он мне жестами ответил: «Нихт ферштейн!» И ссутулился, как узник замка Иф. Я тогда ему: «Муа, коман са ва?» Он в ответ мне: «Сэ трэ бо, авек плезир!» И напрасно в ухо ухала сова, И вертелась злая белочка вблизи - Ведь родство уже почуяв, вуа ля, (Не одни мы на планетном корабле!) Я читал ему по памяти Золя, Он показывал мне сценки из Рабле. Может быть тому причиной допинг вин, Но я понял, раздавая ливер блюд, Почему на солнце ежится пингвин, И за что всю жизнь горбатится верблюд. Я кормил их сладкой булочкой

Хмурый вяз узлом завязан сквозняками в парке старом, Как нахохленные ноты воробьи на проводах, А под ними на скамейке человек сидит с футляром, Зажимая пальцем струны на невидимых ладах. Опустевшая аллея незлопамятного года, Милосердная погода, позабытая давно – Здесь когда-то наши мамы танцевали до восхода, И смотрели наши папы черно-белое кино. Над эстрадою фанерной громыхала хабанера, Медной музыкой качало фонари над головой, И по небу проплывала желтоглазая Венера, Словно тоже танцевала под оркестрик духовой. А сегодня на площадке только листьев кружат пары, Пляшут призрачные тени в отдаленном свете фар... Музыкант достанет скрипку из потертого футляра, И она негромко вскрикнет, не узнав осенний парк.

С неба падает злой снег. Ветер валит людей с ног. Мир бы прожил еще век, если б ночь пережить смог. На дороге хромой пес - он не помнит своих лет, и бежит от седых ос, оставляя косой след. У него в колтунах шерсть, а в глазах пустоты высь. Молодежь говорит: «Жесть!» Старики говорят: «Жизнь»... И его горловой вой, как последних надежд крах. И качается дом твой, словно тоже познал страх. И мешает понять мрак, очертив на снегу круг, кто сегодня кому враг, кто сегодня кому друг. Под ногой ледяной тьмы ненадежный хрустит наст. И остались одни мы - кто еще не забыл нас. На часах без пяти шесть. Замедляет земля бег. Молодежь говорит: «Жесть!» Старики говорят: «Снег»… И дрожит на ветру свет занесенных ночных ламп. И кружит по земле след неприкаянных трех лап.

Молодой нахал языком махал, В небесах лакал облака - Медный колокол, бедный колокол, В синяках теперь все бока. Не из шалости бьют без жалости, Тяжела рука звонаря… Пусть в кости хрустит, коли Бог простит, Значит, били тебя не зря. От затрещины брызнут трещины, Станешь голосом дик и зык. Меднолобая деревенщина, Кто ж тянул тебя за язык? Из-под полога стянут волоком, Сбросят олуха с высока. Медный колокол, бедный колокол, Домолчишь свое в стариках... Отзвенит щегол, станет нищ и гол, Но, пока сам себе закон, Громыхает упрямый колокол Раскалившимся языком. Суп фасолевый, шут гороховый, Флаг сатиновый на ветру, С колоколенки на Елоховой Звон малиновый поутру... --- *Подмосковное село Елох (это то же самое, что "ольха") с храмом было известно еще с 14-15 в. Нынешнее здание Елоховского собора было построено в 1835 году. С тех пор храм, сейчас уже находящийся в черте Москвы, не закрывался.

На седьмом ли, на пятом небе ли, Не о стол кулаком, а по столу, Не жалея казенной мебели, Что-то Бог объяснял апостолу, Горячился, теряя выдержку, Не стесняя себя цензурою, А апостол стоял навытяжку, И уныло блестел тонзурою. Он за нас отдувался, Каинов, Не ища в этом левой выгоды. А Господь, сняв с него окалину, На крутые пошел оргвыводы, И от грешной Тверской до Сокола Птичий гомон стих в палисадниках, Над лукавой Москвой зацокало И явились четыре всадника. В этот вечер, приняв по разу, мы Состязались с дружком в иронии. И пока расслабляли разумы, Апокалипсис проворонили.

Гроза над Становым хребтом В шаманские колотит бубны. И пароходик однотрубный, Взбивая сумерки винтом, Бежит подальше от греха К причалу, пахнущему тесом, Туда, где дремлет над утесом Благословенный город «Ха». Я с детства помню тальники И лопоухие саранки, И уходящие за рамки Кварталы около реки, Коленопреклоненный дом В дыму сирени оголтелой - Ведь до сих пор сквозь все пределы Я этим городом ведом. Я вижу и закрыв глаза Сквозь сеть ненастного ажура, Как от Хекцира до Джугджура Гремит шаманская гроза, И переборками звеня, Держа в уме фарватер трудный, Мой пароходик однотрубный Опять уходит без меня.

Человек за рамки вышел. Фотоснимки опустели. Навсегда поднявшись выше Опостылевшей постели, Где ты нынче обитаешь, Недотыкомка вчерашний, Под какой стрехой витаешь, Над какою кружишь пашней? Постигаешь ли вершины, Проникаешь ли в глубины, Обживаешь ли крушину Вместе с парой голубиной? Свет не виден за свечами. Не суди же нас, любезный, Погрузившихся в печали Маракотовые бездны. Нас покуда кормит с блюда Суета горизонтали. Нам хватает злого люда С однотонными зонтами. А тебе цветной дугою, Перламутровою дымкой Хорошо ли над тайгою И любимою Ходынкой?

Мой сосед - не фраер, имеет Лексус и пьет Шабли, У него в квартире на стенке подлинник Пикассо. Но вчера, сучок, своего же пса кипятком облил, Потому что тот помочиться вздумал на колесо. Я отбил беднягу, сменил ошейник и, верь - не верь, Пес лежит теперь на моей постели и лижет бок, На меня рычит и тоскливым глазом глядит на дверь, Потому что я для него никто, а хозяин - бог. Ты прости нас, Господи, мы не ведаем, что творим. На душе ненастно, как после собственных похорон, Полыхает дымным рекламным заревом Третий Рим, И соседа выжигу, как нарочно, зовут Нерон. А ведь был Мироном, но имя в паспорте подскоблил, И летает в Ниццу, как VIP-персона, и в Хургаду. У него есть банк, где старушки держат свои рубли - В самый раз мотаться по заграницам сто раз в году. Пес уснул, устав дожидаться «бога», Но мне не рад. Подлечу страдальца и на охоту возьму в тайгу.

Не тоскою городскою, Не Тверскою воровскою - Глубиною и покоем Дышит небо над Окою. Подмигнул далекий бакен. Слышен тихий лай собаки. Эхо между берегами Разбегается кругами… У реки сегодня течка. Вот заветное местечко, Где она волною чалой Мирно ластится к причалу - Подойдя волной седою, Гладит берег с лебедою, А волною вороною Оббегает стороною… Я, наверно, очень скоро, Позабуду склочный город, Навсегда закрою двери И, покинув дымный берег, Через омуты и травы Уплыву на берег правый Неземною тишиною Под луною ледяною…

У берез косы русы, Ноги белые босы, Васильковые бусы На широких покосах, Где заря-ворожея Капли синего воска Обронила в траншеи Муравьиного войска. Я тебя обнимаю Под валдайской рябиной, Перед небом и маем Нарекая любимой. И волною напева Медоносные травы Поднимаются слева И волнуются справа. Срубы древних церквушек, Крест, парящий над чащей... Родниковые души Здесь встречаются чаще. И ржаные дороги Преисполнены сути Словно вещие строки, Или линии судеб.

Я мог бы лежать на афганской меже, Убитый и всеми забытый уже. И мог бы, судьбу окликая: «Мадам, Позвольте, я Вам поднесу чемодан!»,- В Чите под перроном похмельный «боржом» По-братски делить с привокзальным бомжом... Я мог бы калымить в тобольской глуши, Где хуже медведей тифозные вши. Тяжелым кайлом натирая ребро, Под Нерчинском в штольне рубить серебро Я мог бы... Но жизнь, изгибаясь дугой, По барски дарила и шанс, и другой. Иные галеры - иной переплет. И вновь под ногами старательский лед: В словесной руде пробиваюсь пером, Меня подгоняет читинский перрон, И тот, кто остался лежать на меже, Убитый и всеми забытый уже.

На северном склоне июня поник бересклет. Вранье, что повинную голову меч не сечет. Судьба пригибает мужчину бальзаковских лет Под камень лежачий, куда и вода не течет. Судьба пригибает, а он ей не верит, чудак, Транжиря минуты, как самый отъявленный мот. Он старую мебель сегодня занес на чердак. И краски веселой купил. И затеял ремонт. Стихами исписаны стены, а плюшевый плед Шампанским залит. И любовными играми смят. Судьба пригибает мужчину бальзаковских лет. А он и не знает, что жизнью с довольствия снят. Смеется, склонять не желая дурацкого лба. Кипит сумасбродным течением горной реки... И следом едва поспевает хромая судьба. И злится. И длится самой же себе вопреки.

Доцент Петров, покинув теплый кров, Плащом укрывшись от дождя и ветра, Преодолев сто метров до метро, Спускается в грохочущие недра. Доцент Петров боится катакомб. Путь на работу – более чем подвиг. И валидол с утра под языком Он нежит по таблетке, или по две... Как по яремной вене черный тромб, Как заяц, убегающий от гончих, Во глубине столичного метро Трясется переполненный вагончик. А вместе с ним в подземной суете Среди седых матрон и вертопрахов Покорно едет в университет Доцент Петров, потеющий от страха. Доцент Петров не думал о таком, Когда тайком, еще провинциалом, По мрамору щербатым пятаком Чертил в метро свои инициалы. Но рок суров, и бросив теплый кров, Под ветром одолев свои сто метров, Доцент Петров спускается в метро - Бездонные грохочущие недра.

Крепдешиновая глушь. Дождь прошел и - стоп, машина. До чего ж непостижима Глубина расейских луж! В каждой свой таится черт. Без подмоги из ловушки Не уйти, но в деревушке Мужики наперечет. Вроде, сил полна сума, Каждый - вылитый Гагарин, Но с утра лежат в угаре, Потому, как пьют весьма. И над домом дровяным, Над сараем и загоном Небо пахнет самогоном И законным выходным. Значит, будем куковать, Может час, а может сутки, И на редкие попутки, Как на Бога уповать. Бабы смотрят из-за штор. В глухомани под Рязанью Жизнь сплошное наказанье. Им бы знать еще - за что?..

Желтые листья швыряя на ветер, Осень сдружилась с кабацкой тоской. В небе звезда непутевая светит. В поле бубенчик звенит шутовской. Боже, мой Боже, скажи почему же Сердцу все хуже с течением дней? Путь наш становится уже и уже, Ночи длиннее, дожди холодней. Мир не пружинит уже под ногами, Темных окрестностей не узнаю - Это костры погасили цыгане, И соловьи улетели на юг. Мед нашей жизни то сладок, то горек. Жаль, что не много его на весах. Так не пора ли, взойдя на пригорок, Руки раскинув шагнуть в небеса… Или водицы студеной напиться И до конца не жалеть ни о чем... Пусть бережет меня вещая птица - Жареный русский петух за плечом. Ну-ка, давай-ка, дружок, подыграй-ка, Чтобы в печи не остыла зола: Русская тумбала, тумбалалайка, Тумбалалайка, тумбала-ла!..