По дороге разочарований Снова очарованный пройду. Алексей Романов Ободрали нарисованный очаг. Дверку выломали ловко, без ключа. Вновь на гвоздике болтается пьеро, И скулит непобедившее добро. Путь к успеху и запутан и колюч. Дверь какая примет твой уставший ключ? Боль какую суждено ещё пройти На колючем и запутанном пути. Отдохни, да крутизну свою потешь, Поплескайся малость в озере надежд. Но учти, что после этого знобит На ветру неопорожненных обид. Через пропасть ежедневной суеты Наводи скорей висячие мосты. Постепенно приближаются к тебе Горизонты поражений и побед. Поясницу ты себе не надорви На подъеме романтической любви. Научись не прорываться напролом Через женского коварства бурелом. Путь к успеху и запутан и колюч. Дверь какая примет твой уставший ключ? Боль какую суждено ещё пройти На колючем и запутанном пути. 1990

(Шломо Арци, вольный перевод с иврита) Тихонько, тихонько ветра улеглись, Устали дрожать жалюзи. Легонько, легонько ко мне прикоснись. Прислушайся, притормози. Тысячу слов пропоют голоса. Новая боль тебе по плечу. Ну, что же ты хочешь? Сегодня я сам уж не знаю чего я хочу. Тихонько, тихонько ломается лёд. И грозно глядит полынья. Пустой шелухой в нас разлука плюёт. И ненависть капает яд. Тысячу ран растревожит роса. Сколько вокруг рваных кольчуг? Ну, что же ты ропщешь? Сегодня я сам пусть вполголоса, но ропщу. Тихонько, тихонько ищу уголок в твоей недогретой душе. Раздуем огонь, вскипятим котелок. Запишемся в рай в шалаше. Тысячу слёз прольют небеса. Новый потоп - это ты чересчур. Ну, что же ты плачешь? Сегодня я сам чтоб не плакать, все больше молчу. Так тихонько, тихонько на донышке чувств мы тысячу лет просидим. Чего же ты хочешь? Чего я хочу? Чего мы с тобою хотим?

(Леонард Коэн, перевод с английского, оригинал здесь) Пригласи меня на танец скрипки и огня. Растворится в танце недоверия броня. Ветвь оливы протяни, в обитель позови. В танце на краю любви. Дай на красоту твою взглянуть наедине. Жрицей Вавилонскою прильни тесней ко мне. Приоткрой завесу, скрытый образ прояви В танце на краю любви. Проведи меня ты через жизнь и через смерть, Поменяй местами небеса и твердь. Пусть играет свадьба, счастья миг останови В танце на краю любви. Мимо малышей, что никогда мы не родим, Мимо поцелуев тех, чей след неизгладим. Возведи шатер, в былое нити оборви В танце на краю любви. Пригласи меня на танец скрипки и огня. Растворится в танце недоверия броня. Вне забот, вне времени в руках моих плыви В танце на краю любви.

“…You say you\'re lookin\' for someone Never weak but always strong, To protect you an\' defend you Whether you are right or wrong, Someone to open each and every door, But it ain\'t me, babe…” Bob Dylan Осень шебуршит листвою ржавой, Утепляет сцену к ноябрю. Угоню с парковки дирижабль И над суетою воспарю. Вознесусь, не шатко и не шибко. Тут скудней озон, Земля круглей. Не стучи, родная, мне в обшивку Твёрдою метёлкою своей. Сверху, как известно, всё виднее, И закат виднее и восход. Видно, ты уже не Дульсинея. Видно, я не Дон и не Кихот. Долго я могу идти по списку Наших недоделанных витрин. Как ни поклоняйся тамариску, Он не превратится в тамбурин. Нет, давай оставим эту тему. Ни к чему пустая болтовня. Ты искала каменную стену, А нашла, нечаянно, меня. Но не тот я, дорогая леди. Я привык в ботинках по коврам. Обойдусь я без твоих комедий, Без невыносимых мелодрам. Без тебя покой не только снится.

Крепенький, уверенный и рыжий, Удивляясь жизни чудесам, Славно жил в предместии Парижа, Маленький Эжен Де Равансаль. С комиксом в обнимку, вечерами Он с отцовских не слезал колен. И стрелой носился над горами Самый быстрый в мире Супермен. Дня рожденья всё семейство ждало. Дню рожденья был мальчишка рад. Восемь лет - не так уж это мало. Говорил Эжену старший брат. Отмечать не захотел он дату. Попросил родителей взамен О поездке в город, где когда-то Жил любимый всеми Супермен. По Нью-Йорку шел, как одержимый, Разевая рот на всё подряд. И купил отец ему с витрины Сине-красный шелковый наряд. Воздавая должное фортуне, Ликовал в гостинице Эжен. Ведь в похожем щеголял костюме Самый сильный в мире Супермен. Он надел костюм поверх пижамы Подождал, пока отец уснул. Кулаком на форточку нажал он, Даже встав для этого на стул. Поманили звёзды ли, огни ли, Голоса ли жалобных сирен? …Мы тебя вчера похоронили. Самый лучший в мире Супермен.

Избавляют ручьи мостовую от зимнего сора. А взамен петухов - перебранка соседской шпаны. На часах только семь, но на сердце натикало сорок. Ты откроешь глаза, в них испуганно прячутся сны. Не могло это утро случиться никак по-другому. Где найти оператора, снять всю картину, как есть?! И тебя, в роли спящей царевны, и лужи, и гомон, Ивы скорбную прелесть и зеркала мягкую лесть. Не подумав о муже, забыв про детей и работу, Ты окно - нараспашку, и звуки тебя захлестнут. И на улицу выйдешь, надев прошлогодние боты. И глаза занавесишь на пару бесценных минут. Этот ветер, безбожно-весенний, заносчиво-шалый, Кавалер и наперсник, и юбочник, и шантажист. Твою кожу щекочет, знаменьем тепла искушая. И плетёт небылицы на ухо про сладкую жизнь. Будет сладкою жизнь, будет долгою и заводною. Ветер дует, и солнце над нами сияет огнём. Всё, что после зимы, наречём по привычке весною. Всё, что перед весною, забудем и перечеркнём.

На зелёной лужайке в Калифорнии жаркой, Где петух на рассвете всю округу будил, Ты росла хризантемой, грациозной и яркой. Он из сорных растений происходил. В непогоду любую, вы всегда были вместе. Ты цвела под защитой сорняка-удальца. Не томился в бутоне твой оранжевый пестик Не сидела без дела его пыльца. Да, вы знали законы размножения видов, И страдал дарвинизмом ваш знакомый сверчок. Но под властью волшебных, эфемерных флюидов Ваши стебли сплетались в тугой пучок. Вы забыли о страхе и о девичьей чести. Вы хотели друг друга долюбить до конца. Жаждал света и ласки твой отзывчивый пестик. И стремилась к цели его пыльца. Было утро туманным в Калифорнии зябкой. Мексиканцев команда на лужайку пришла. Он был срублен под корень беспощадною тяпкой. Ты от горя завяла и умерла. Лепестки распластались в неподвижном протесте. Ты с любимым простилась на земле у крыльца. Неоплодотворённый, твой отмучался пестик. И пропала напрасно его пыльца.

По лучам закатным шёл ты, мерно и легко. Белым обвивая жёлтый: мёд и молоко... Платонически сугубо, мимолётно так, Ты ласкал сухие губы уличных зевак. Я шептал тебе “Постой-ка!”, наполняя горсть. В сердце тонкого востока ты - нечастый гость. Совершенно без усилий нам разбавил стресс, Белый, трепетный мессия, засланный с небес. Пел ты нежную осанну лицам и ушам. Согревал парадоксально твой морозный шарм. Не галопом, не нахрапом, от большой души Нам на лысины и шляпы мягко порошил. Коротка была сиеста, кончился пикник. Зябкой сапою залез ты к нам за воротник. Отметелил нас прилежно, всем сорвал режим. В белом танце с бабой снежной был неудержим. Так, пророк или пройдоха, ты пробрался к нам. Подпустил переполоха местным племенам. То, холодный и кусачий, запер нас в домах. То, завидев Стену Плача, таял на глазах. Истощив свои затеи, бабник и нахал, Ты в объятьях Иудеи мирно задремал. И, раскрашен добела искусным маляром, Отдыхал Ерушалаим под твоим ковром.

Я не знаю, где восток, где запад. Наугад брожу по площадям, Окунаясь в паpниковый запах Мокpых улиц, свежего дождя. Засвеpкал асфальт от божьей влаги, Тротуар остался без людей. Я встаю под проливные флаги Коpолевства мокpых площадей. Дождь царит в покоях королевства. Бег по лужам входит в этикет. На одежде нет сухого места, И слезам нет места на щеке. Заливает дождь Москве за ворот Прямо из небесного ведра. Ощетинился промокший город Гарпунами парковых оград. И, пока волнуется столица, Я спешу туда, где под дождём Пеpеулок медленно стpуится И в нирвану путь освобождён. Там, где лев язык чугунный свесил - Так похож на бpошенного пса. Там, за гранью дождевой завесы, С нами пpоисходят чудеса. Поднырну под арочные своды, Где стена суха и холодна. Двор лежит под колпаком погоды, Ты сидишь на троне у окна. Под окном застыну я на стpаже, Ты кивнешь, неспешно уходя... А Москву все также будоpажит Стойкий запах свежего дождя.

Художница. Хрустальная худышка. Углы и грани. Восемьсот карат. Носок облюбовал лодыжку-льдышку. Сосок укрылся в шелковый халат. Актриса. Амазонка озорная. Венок из лилий. Взгляд из глубины. Погас экран в трагическом финале, И зрители тобой потрясены. Любовница. Лукавница. Лисица. Трещат сердца поэтов и бродяг. Того послать. А с этим согласиться. Но каждый остаётся, уходя. Бегут по телу крупные мурашки. Двенадцать бьёт. Заухала сова. Принцесса обернулась замарашкой. Без магии. Без чар. Без волшебства. Любовница. Художница. Актриса. Сменился шелк на жалкое тряпьё. Объятие никчемного Париса. Проклятие жестокое твоё.

На сорок восьмом этаже я стою у окна. Привычно пульсируют города пыльные вены. Шершавым вельветом стена добегает до дна, И ухо почти не тревожат шальные сирены. Погода отличная, в рюмке - крутой эликсир. Стучится в стекло от полёта уставшая муха... Желтеет в глазах от скользящих веснушек-такси. Моргай, не моргай, но не лечится эта желтуха. На сорок восьмом этаже до всего далеко. Здесь наши проблемы мелки, а заботы ничтожны. Здесь ценят закон, здесь удачу не ставят на кон. И нож не стремится покинуть уютные ножны. Внизу же, все знают, как низко скатилась мораль! Исчезли начитанность, скромность и страх перед Богом. И даже Центральный Проспект растворился вчера В глубоком тумане, пропитанном утренним смогом. На сорок восьмом этаже каждый вечер - канун. Приёмы, концерты, балы, величальные речи. Но, странно, меня к недомытому тянет окну. Ищу я всё чаще с вельветовым городом встречи. А город забылся, а город беспечно уснул. А я всё ворочаюсь, мне не забыться, однако. Мы с другом-бокало

Ветер. Резкий выдох, и город гудит, как разбуженный улей. Ливень. Не поможет ни плащ-промокашка, ни хлипенький зонтик. Дети, да и взрослые, все разбежались, все хлынули с улиц. Дивен вид сердитой стихии, попробуй её урезонить. В щели заливает, собакам в подвале никак не укрыться. Свора. Все скулят, но их вид не относится к роду амфибий. Тщетно своей курткой промокнуть за даму пытается рыцарь. Скоро вместе с дамой осядет на дно, там их скушают рыбы. Рыбы и акулы из ближнего озера водят хвостами. Редко положить можно средний плавник на асфальт вездесущий. Вы бы на их будучи месте в пятнашки гонять бы не стали? Предкам вашим, помнится, тоже когда-то хотелось на сушу. Хляби разверзались недолго, и солнце просвет отыскало. Кто-то уже вызвал дежурный ковчег, нас спасут до обеда. Дабы всех под корень людей извести, ветра с дождиком мало. Фото на комоде стоит, иллю

(вольный перевод с иврита, музыка и слова Шломо Арци) 1. Бархат неба. Воздух тугой. Над Средиземным Морем парит луна. Этот грустный художник портрет нарисует твой. Может выйдет похоже, но это не важно нам. Давай лежать, не размыкая рук. Пускай торопится судьба. Меня знобит некстати на ветру. А может - на твоих губах. Припев: Под небесным шатром Вечер на акациях уснёт. Помечтаем вдвоём, Сядем на ковёр, на самолёт. Вот ты в моих руках. Вот кадров череда. И вот мы врозь опять. Волнуется пока Сердитая вода, Нам не понять... Стоит, стоит, стоит нам, Сколько это стоит нам. 2. Бархат неба. Воздух тугой. Обворожить меня умеешь, как никто. Выйдешь в город с гордо поднятой головой. Он загонит тебя обратно с поджатым хвостом. Внутри тебя такой бездонный мир! Но в мире жить нам недосуг. Меня знобит опять, поди пойми, Кто нам враг, а кто нам друг? Припев: 3. Бархат неба.

Мне звезда упала на ладошку, До кости прожгла ладошку мне. Я воскликнул, поорав немножко: Лучше б ты осталась в вышине! Но она ответила беспечно Понимал бы, что нибудь, дурак! Там звезде такой шестиконечной, Светит только черная дыра. Я к тебе давно летела, сволочь, Сквозь густой метеоритный дождь. Ты моё желание исполнишь! А потом уж к доктору пойдешь. Я решил, ну, раз необходимо: Говори, звездуля, без затей! Я хочу любить и быть любимой, Я хочу иметь с тобой детей. Для моей чтоб жаркой светосилы У тебя хватало фитиля. Чтоб меня вы на руках носили, Положив в асбестовый футляр. Говорила долго, но напрасно. Зря меня назвала дураком. Не договорив, звезда погасла. Под моим бесстрастным каблуком.

Одинокие всадники мои сны бороздят. Затуманены лица их, не видны силуэты. В плащевидное нечто незнакомцы одеты. Восседают безмолвно на гнедых лошадях. Чем сюда занесло вас, что толкает вас прочь? Кто вы, сонные витязи, гайдамаки, гайдуки? Мне за что-то ниспосланы эти конные духи! Не случайно встречаю с ними каждую ночь! Подождёт терпеливо, пока очи сомкну, И восстанет из мрака молчаливый наездник. Замерев на мгновение, он направится к бездне. Равнодушная иноходь разорвёт тишину. Гороскопы и сонники зачитал я до дыр. Мой покой растоптала верховая химера. Кто же это гарцует на краю Ойкумены? Кто же тянет поводья и кусает бразды? Может мне попытаться разговор завязать? Он расскажет откуда и куда и какого. Может мало но что-то же в нём осталось людского?! Может он повернётся и поедет назад? И опять путешественник на ретивом коне, Пустотою наполнен капюшон у бурнуса. И, невольный свидетель, я мечтаю очнуться. И мечтаю остаться в роковом полусне.

(Леонард Коэн, перевод с английского, оригинал здесь) Как на проводе птица, Как в пространстве частица, Я свободой как мог дорожил. Как червяк на крючке, Как тот Дон на хромом рысаке, Моей леди я верно служил. И если был, если был я суров или груб, То расстаю при виде гранатовых губ. И если я, если я согрешил пару раз, То покаюсь во имя ореховых глаз. Как пугливая мышь, Как в истерике глупый малыш. Я наделал немало врагов. Но клянусь я, ей-ей, Ради слабой улыбки твоей, Моя леди, на всё я готов. Мне советовал нищий с кривою клюкой: «Будь скромней и найдёшь ты душевный покой!». Но прелестная девушка, стоя в дверях, Подбодрила меня: «Будь смелее, моряк!» Как на проводе птица, Как в пространстве частица, Я свободой как мог дорожил.

Мой взгляд скользит поверх Великих Озёр, хранящих трепет грёз русалочьих. Рябые блики рвут отражения берёз на части. Зыбкое мерцанье летучесть придаёт волнам седым. Порою созерцанье приятней обладанья нам. И ускользающей нирваной несёт всесильная мечта к тебе. Моей обетованной и чистой, словно береста (пусть и с прожилками). Фортуна была щедра ко мне. Уже меня не укачала шхуна той жизни, что на букву "Ж". Жеманной, Желчной и Жестокой. Её бездействует швартов. Плывём на ней порой к востоку, порой - на запад. Важно, что вдвоём... Пока же я на суше стою. С собою совладать сумел. Порыв всё тише, глуше. Природа учит соблюдать покой… Планктон, волны невольник, блуждает, падок на азот. И яхты дерзкий треугольник спешит упасть за горизонт.

Спят медведи по берлогам, спят богини в облаках. По нехоженным дорогам ходят ноги в башмаках. Вспыхнет дальняя зарница, чиркнет шалая звезда. Пусть тебе скорей приснится Аракульская гряда. Между водкой и фесталом, между снегом и дождём Мы по скалам, как по шпалам, паровозиком идём. Если кто-то зазевался, до карниза не достав. За вагоном в Зазеркалье может ёкнуться состав. Мы пускаемся в дорогу, каждый с верою своей. Кто восходит ближе к Богу. Кто – подальше от людей. Шепчут горы нам на эхо и воруют наши сны. А в душе растёт прореха, ей заплаты не нужны. Здесь ты сам себе соперник, заключенный и конвой. Горы – ересь, ты – Коперник. Горы – вирус, ты – больной. Засыпай, глуши моторы, время сердце разгрузить. Нам дано увидеть горы. Не дано вообразить.

«Он любил ее, она любила летать по ночам.» Андрей Макаревич Отогреть непросто будет душу ведь мою: Поселилась в ней холодная печаль. Оказалась моя милка сущей ведьмою. И к тому ж летает по ночам. Под мостами, вдоль каналов и над тучами. Маргаритой в бесшабашной наготе. Меж деревьями скользит, как мышь летучая. И, как кошка, видит в темноте. Одинокий, обкусал до крови губы я. Но нельзя же всё оправдывать судьбой. Я, собрав в кулак остатки самолюбия, Увяжусь однажды за тобой. Между ног твоих метлою сучковатою Я протиснусь, от желания дрожа. Усмехнёшься на феерию закатную, Предвкушая радость кутежа. Упадём в объятья ветерка внезапного И опишем круг над центром городским. Так, в полёте колдовском родившись заново, Излечусь от ледяной тоски.