Под снегом мои ноги чувствуют унылое однообразие. Лежащий неподалеку будущий труп комиссарской лошади лишь конвульсирует копытами - единственное развлечение. Комья грязи, вперемежку с кровью. Степь да степь кругом… Слишком рано для первого снега - бабье лето, и в этом рыже-белом степном безмолвии тем более уныло выглядит картина происшедшей катастрофы. Ужасающе скучно. Совсем не хочется читать. Роман, еще недавно будораживший воображение, втоптан в студенистую кашу с тушенкой. Полевая кухня, прошитая со всех сторон, лежит на боку, придавив собой ротного кашевара. Теперь он с интересом листает справочник сержанта кавалерии. Из разбитой повозки… Любимы гусь старшины чинно, вперевалочку, шлепает по месиву, вдруг падает, черпая клювом грязь, и жалобно просит воды. Поднимаюсь сначала на колени, потом встаю во весь рост и наступаю ему на голову. Босая нога стынет в луже.

Кто бы знал, эту Ингеборгу, не ткни я ее вилкой в задницу. Под столом, украдкой от гостей. Секунду спустя началось. Визжать ее научили, очевидно, в школе пыток, на курсах дробления пальцев. Когда все угомонилось, я сунул руку и погладил ее холодное колено. Оно напоминало обтянутую кожей спинку кресла в гостиной. Если кресло запихать в чулок, то получится именно это ощущение – холодной кожи на деревянной доске в чулке. В этот раз она не дернулась, лишь поправила волосы, и икнула так, не по-нашему… с акцентом. Я ликовал, - по крайней мере, сегодня теремок мой будет с курочкой. Никто вокруг не обращал на нас внимания: все кушали халяву, пили халяву - через час они станут распихивать ее по карманам и исчезнут. И мне было плевать на все. И ей тоже. А я уже лез совсем не в салат; а она смотрела не на меня, а куда-то в сторону, туда, где очкастый тип клеил рыжую. А я снова лез… Она не выдержала, отстранилась и выдернула мою руку. Я зажмурился в ожидании подачи… -Вы катаетесь на лошадях?

Вечером, испытывающий легкое недомогание, связанное в первую очередь с растратой душевных сил, Данила Радов прилег под кипарис. Перебирая в памяти события уходящего дня, он вдруг вспомнил, что, помогая людям, он совсем упустил из виду насекомых и планктон. Люди, встречающие Данилу Радова на своем пути, неизменно отмечают легкость, с которой он подпрыгивает на левой ноге. В этот момент одна его рука успевает дотянуться до ветвей дикорастущей яблони, другая же черпает горсть лесной ягоды из корзинки грибника. Развязанный шнурок его кеда застывает в воздухе длинной лентой, поражая воображение и отвлекая внимание от сосредоточенного вида Данилы. Неиссякаемый источник щедрости, Данила Радов всегда готов поделиться последним, что у него есть. А поскольку, по сути, у него ничего нет, то делиться ему приходится крайне редко. Как правило, в таких случаях это делают за него другие уважаемые граждане тех мест, которые были удостоены его пристального внимания.

Моя мама с детства приучала меня к интернациональной дружбе между мексиканцами и конголезцами. Она давала мне в руки маленькие цветные мелки и поливала их уксусом. Мелки шипели и растворялись, стекая между пальцев пенистой кашицей. Я плакал, жалея мелки, а мама плакала, жалея пошатнувшиеся идеалы последнего Интернационала. -Вот такая она, международная солидарность!.. – всхлипывала мама и дула мне на ладони. - Не волнуйся, - успокаивал я ее, шмыгая пятилетним носом и поправляя ушами панаму, - только люди высокой идейной убежденности, политической зрелости, образованности, крепкой дисциплины и организованности, не боящиеся никаких трудностей и испытаний, могут с честью решить задачи, выдвинутые историей перед народами! -Ты все еще надеешься на сознательность подрастающей смены? – спрашивала мама. Я не знал, что ей ответить, поскольку еще не понимал значения слова «смена» вне контекста графика работы воспитателей в нашем детском саду.

Один мой знакомый конюх замечал за своим хозяином редкие странности, порожденные, как ему казалось, синдромом вседоступной дозволенности. Он был простой малый, из простой семьи, не раб, не крепостной, и даже не вассал своего господина. Он был просто конюх в четвертом колене и служил за деньги, которые, если ему и задерживали, то лишь на короткий срок. Шутить с конюхом было не резон, поскольку был он велик ростом и слаб умом, хоть и дитятей был еще тем, в сердце своем, но по морде-то заслать мог еще как! Так вот, служил наш конюх вольнонаемным при дворе одного господина, назвать имя которого не имеется возможности, поскольку таких имен масса по всему свету, и оно ровным счетом ничего не может сказать ни за себя, ни против. Сам конюх уже давно забыл это имя, а нам оно и вовсе ни к чему.

Не будет тайной для нас, что ненависть является одним из самых сильных человеческих чувств, легко переходящее, как и все другие сильные чувства в другое, противоположное – любовь. Мой рассказ о том, как Иван Сергеевич полюбил войну. Войну никто не любил, кроме тех, кто, по сути, не воевал, а зарабатывал на этом деле деньги. Иван Сергеевич не любил войну и даже ненавидел ее своеобразной жалкой ненавистью, перемешанной с завистью к тем, кто обогащался за ее счет. За счет войны, а не ненависти, разумеется. Те, кто не мог обогатиться за счет войны были вынуждены идти на фронт в количестве, значительно превышавшем тех, кто... ну, вы сами понимаете, о ком идет речь. Иван Сергеевич ненавидел войну тем сильнее, чем ближе его эшелон подбирался к передовой. А воевали мы тогда с печенегами, коррупцией и еще какой-то мифической обналичкой, и пули свистели со всех сторон, поражая, то и дело друзей и просто знакомых Ивана Сергеевича.

Жене потребовались сапоги. Как обычно внезапно, в сию секунду, в тот же миг. Миг наступил сегодня вечером. Это был новый, только что открытый торговый центр. Полное отсутствие наличности. Мы просто заглянули купить пельменей на ужин. Спокойно берем тележку, ориентируемся по стрелкам, вливаемся в поток. Милая сходу приобретает что-то - какую-то бесполезную (на мой взгляд) мелочь. Центр большой, можно целый день гулять. Отделы, модули, бутики, салоны соревнуются в привлечении клиента. Клиент суетится, шалея от обилия, энергично сметает все на пути. Нас это не касается. Не касается до тех пор, пока обувная витрина не встает на пути. Светлая, яркая… обещающая внезапную и гарантированную головную боль. Мимо бегают клоуны на ходулях, кидаются серпантином, конфетти. Пахнет сапожным кремом и девушками в ярких футболках с процентами на спине. Приглашают на акцию. Тут же стоит тележка с бесплатным аспирином для мужчин и вода, чтоб запить. Какому-то парню с залысинами измеряют давление.

За два пролета до пятого этажа я наткнулся на ее ноги. Примостил пакеты на ступенях и сделал вид, будто вожусь с развязавшимся шнурком. Понятно, узлы на кедах не поддавались и большей частью я открыто пялился на хорошенькую попку десятью ступенями выше уровня глаз. Хозяйка, стоя спиной, то ли не слышала звуков моего приближения, то ли не обращала на них внимания – курила, опершись локтями в подоконник, и шевелила бедрами, переминаясь и двигая едва прикрывавшим промежность лоскутом ткани. Мне не нравится когда курят в подъезде, но сейчас я был благосклонен и терпелив как пастор в момент исповеди. Дитя мое, погруженное в свои праведные мысли, изучало двор сверху, а я изучал дитя снизу, прощая мысленно все его грехи и вознося хвалу господу за создание совершенных форм. Возможно, в этот момент я был близок к поэтическому экстазу. В голове проносились вереницы слов, рифмующихся с тонкими душевными переживаниями, и самым подходящим из них было «Европа».

Он славился умением устраиваться. Неизвестно, кому лизал жопу, но так получалось – все время в выигрыше. В те годы было здорово попасть служить в группу войск. Чаще всего в Германию, на пять лет. Если тебе везло, то один раз за всю свою службу ты мог получить заветный загранпаспорт и укатить, пусть и в социалистическую, но все же гораздо более благополучную страну. Почти Запад. Кроме того, дома тебе перечисляли на счет советский оклад, а за границей платили эквивалент немецкими марками. Выгодно вдвойне. Ему повезло три раза. Он был нужным стране человеком, и по советским меркам состоятельным. Как и все богатые, их семья стремилась вращаться в кругу себе подобных. Но он был прапорщиком, и в этом заключалась проблема. Никто из высших чинов не желал дружить с прапорщиком, а низшие не интересовали его самого. Так и служил в вакууме – полезный и одинокий прапорщик вооруженных сил страны. Говорили о нем «дом – полна чаша». Жена, дочь, ковер «розы», сервиз «мадонна».