Мачеха мамы, Раиса Михайловна, мечтала о даче. Её муж, художник-портретист, которому иногда везло с деньгами, сунул банкноты в карман и пошёл покупать дачу. По дороге деньги выкрали. Взбешённый, он вернулся домой, начеркал на газетной странице кукиш и, запихнув в карман будто денежную пачку, двинулся тем же маршрутом.... Газетка ворам не понадобилась. При жизни мужа - он умер перед войной - Раиса Михайловна так и не обзавелась дачей, и только в пятидесятые годы, когда горожанам стали выделять садово-товарищеские сотки, мечта её осуществилась. - Поиск нового жилья - как поиск новой жизни, - плакатно вещает агент по недвижимости и, зябко поёживаясь: - Вы на машине? - Нет, пешком. - От станции, значит, шли? - Да. - Я летом тоже от станции пешком хожу: никаких тебе машин и пробок; пивка можно выпить, воздуха понюхать. Вон там, за садовыми участками, видите: лес. Я первое время даже работать не мог, клиент приедет, а у меня в голове только одно: как бы не заснуть - воздух такой.

Иногда мне снится поле, которое было за деревней. Поле как поле - луг. Но теперь луга нет, а есть дачные участки. Там с утра стучат молотки и визжит циркулярка: строятся дачники. Когда-то было поле, и по утрам в деревню приходила корова из «Волжской зари». Сторож турбазы отпускал её в стадо, и корова топала к нам, в Ильинку, и, когда прибывала, оповещала - голос у неё был густой и мощный как пароходный гудок. Ей отвечали деревенские подруги - радостно, по-свойски. И шли пастись на поле, а, когда вечером возвращались, турбазовская провожала их, заглядывая в огород какой-нибудь зазевавшейся хозяйки. Побродив, она издавала прощальное трубное «му-у»,… и в опадающей тишине слышался легкий звон - это из укрытия выходил пёс Лорик. Щенком его напугали, он вырвался и стал диким: днём хоронился, а ночью, звеня обрывком цепи, шастал в поисках съестного. Когда-то в деревню летал кукурузник, потом осталось лишь автобусное сообщение, но и оно почти иссякло. Деревня обезлюдела.

Где-то посередине между Новоспасским мостом и Автозаводским Москва-река делает изгиб - на карте это место похоже на обиженно выпяченную губу. От Павелецкого вокзала тянется нитка железной дороги и «губу» подрезает, отделяя от большой Москвы; получается почти островок, местечко, вот именно: местечко. На этом островке я и живу. Добираюсь до него на автобусе или маршрутке, иногда на электричке, а чаще прямо от метро пешком – вдоль автомобильных пробок. К ночи поток машин спадает, дробится светофорами на забеги и, в конце концов, превращается в одиночных участников движения, - вот теперь можно выйти на улицу и пробежаться трусцой по набережной - для здоровья. Приезжают откуда-то издалека велосипедисты. Кто-то прикатывает на роликовых коньках. Тепло. Тёплые ночи. На другой стороне Москвы-реки ярко светится ночной клуб «ZONA», бывший заводской ДК.

Она была одной из многих; многие – это оркестр дирижера, послушное большинство одной личности. Она хорошо передавала послушание, растворяясь в движении смычка. Скрипка была её лошадкой, которой ещё в детстве она научилась управлять в совершенстве, хотя и не в той степени, чтобы выступать сольно. Лошадка оказалась покладистой, но «без полёта», и скрипачка стала частью оркестра, одной из тех, без кого не может существовать дирижёр. Он мог - летом уволился с работы и ушёл в горы. Теперь его нет, осталась любовь - небольшой маневровый тепловозик толкает вагоны, пыхтит, выпуская из трубы черный дым; на боку надпись: тепловоз управляется в одно лицо. Обходя пожилую пару, услышала: «Как будто до этого и не жил». Она шла и неспешно ела сдобу, отщипывая от булки кусочки; иногда бросала хлеб собаке, которая увязалась за ней у палатки и теперь трусила рядом и заглядывала в глаза. «Будто закрыл чужой семейный альбом, - долетали слова, - незнакомые лица, незнакомая жизнь».

Я один в кабинете. Сижу за столом. Напротив гостевой стул, за ним белая стена. На ней ничего нет, на стене справа от меня висит календарь, а позади меня - фотография; мои гости взгляды на неё бросают, расслабляются, и напряжение из разговора уходит. Фото попало ко мне случайно. Три года назад наше подразделение сменило адрес; мы переехали в другой район, незнакомый для меня, и первое время я выходил в обеденный перерыв прогуляться: бродил по соседним улицам, разглядывая особнячки, которых ещё не успели обратить в декоративную оболочку офисов, - в общем, удовлетворял своё географическое любопытство. Как-то завернул в переулок - узкий даже по меркам дореволюционной московской застройки. Кирпичное двухэтажное здание (в своё время, наверное, доходный дом) прижимало его с одной стороны, с другой – теснил особняк - высокий; мне даже пришлось задрать голову, чтобы взглядом дотянуться до крыши. - Обман зрения, - услышал я из раскрытого окна надо мной и увидел старика.

Пётр - огромного роста, если взглянуть на него со стороны, и руки у него размашистые, и пальцы длиннющие - смогли бы ухватить на рояле две октавы. Но он не обучен музыке и в смысле восприятия самого себя - человек маленький; ему нравится думать, что есть на земле люди, которые разбираются во всем больше, чем он, а в космосе есть много планет, по сравнению с которыми Земля совсем маленькая, - не всем быть великими. Когда он об этом думает, ему становится хорошо, он чувствует, что на своём месте. Пётр плиточник, числится в штате инженерно-технической службы предприятия - когда-то огромного и процветающего, а теперь сдающего свои площади в аренду коммерческим структурам. Поэтому он только числится, а на самом деле кладет плитку в туалетах, ванных и кухнях для замечательных людей, которые платят ему за это тоже замечательно. Галина Григорьевна - из их числа и тоже бы могла заплатить ему замечательно, но не заплатила.

1 День привычно укрою делами, Ночь зашторю и выключу свет, И усну. И украденный снами Вновь почувствую воли хребет. Я король, и года мои – слуги, И дорога вдоль вечных примет. Вдруг ослабнут опять мои руки, И меня распластает рассвет. День проснется, младенцем рыдая, - Срок готовить ячменную быль. Поднимусь, мишура золотая, Потускнев, разлетится, как пыль. 2 Толпа, шум, гам; целый день все пялятся на него, да еще, случается, обливают пивом. Он измучен, он ждет, когда барменша Катя распорядится: - Слезай. Она закроет заведение, и поведет его на автобусную остановку - напрямик, вдоль берега, по кромке тихой воды. И будут белые сумерки: и грань, как зыбь, и море, как небо, - далекое окажется близким, а пространство временем. Он вскачет на коня - самодержцем, сильный, крепкий, уверенный в себе тиран.… На горизонте нечеткая полоска земли – Кронштадт, слева видится Петербург. Край земли, России; где-то близко дышит Европа.

Его привезли, завернув в мокрую тряпицу, - небольшой, загнутый, как рог барашка, отросточек, отделенный от материнского растения где-то далеко в Африке, - прихватили с собой на память. В холодной северной стране приятно видеть то, что когда-то было частью жаркой природы. Его поставили в банку с водой, а когда у него появились корешки, пересадили в горшок, и постепенно отросток превратился в большой кучерявый цветок, с закрученными рогами толстых мясистых листьев, тех самых листьев, одним из которых некогда был он сам. Зимой цветок ставили на подоконник. Когда долгие ночные часы сменяли короткие дневные, плотные гардины на окне захлопывались, и цветок оставался один, отгороженный от света и тепла в комнате; и тогда недобрая ночь пробиралась через стекло и дышала на него холодом. Весной, с наступлением тепла, цветок отвозили на дачу, и до осени он оставался среди травы и одуванчиков.

В моём рассказе «Плохая погода» есть такие строчки: «…а какой там воздух! Правду говорят: пить можно. В поле – с горчинкой прелой соломы, а в лесу – с отваром белых грибов, как будто где-то недалеко припрятан чан с грибным крепчайшим бульоном. Грибы никто не собирает. Наверно, некому. Из-под ног вдруг выскакивает фазан и очумело, как наша курица, начинает метаться, а потом шарахнется неожиданно в сторону и затихнет под кустом, фазанья окраска слилась с бурой ржавью сухой листвы. Идешь по тропинке, а листья, точно картофельные чипсы во рту, трещат под ногами. Шуршат по одиночке, планируя с макушек деревьев на землю. Шуршат дробно, когда утренний туман обращается в капли и стучит по ним, будто играет на ксилофоне. Все остальные звуки затихают: исполняется соло падающих капель. В городе этого не услышишь никогда…» Ссылку на этот рассказ я обнаружил в одном из писем, которые время от времени залетают в мой почтовый ящик.

Чем отличаются вещи от хлама? Я думаю, что вещи - хоть иногда, - но все же пускают в дело, употребляют, используют, а хлам почему-то прячут на антресоль. Хоронят! Потом какой-нибудь «кладоискатель», новый хозяин квартиры, вроде меня, начнет разбираться. Вот ржавая электроплитка с одним диском (второй исчез, вместо него – дыра), – на помойку! Рулон заскорузлых обоев, - выбросить! Женские сапоги со стесанными каблуками и сломанными молниями, сумки с оторванными ручками, – на помойку, хлам, на помойку! Еще коробка из-под обуви, перевязанная бечевкой (под веревочным перекрестием листок в клеточку и на нем надпись: «память»). Кто начеркал коричневым грифелем аккуратные буковки и когда? В коробке сверток - какие-то вязаные лохмотья из красной шерсти, - всё изъедено молью. Чья память? Кому память? Захаживаю в конторки по ремонту одежды. - Реставрируете? - Нет. - Реставрируете?

Укол в десну. - Сплюньте. Мужчина в стоматологическом кресле нагнулся, взял с подставки белый пластиковый стаканчик с разведенной марганцовкой, прополоскал рот, смывая сладковатый привкус заморозки. Зовут пациента Хромов Геннадий Васильевич; он человек без излишнего достатка, для него и 130 рублей уже деньги и повод для расстройства. Но оказался г-н Хромов в дорогом платном заведении, и скоро ему придется расстаться и с этими, и другими деньгами - куда большими. Началась эта история утром, когда Хромов, собираясь в бассейн, не обнаружил на привычном месте свою шапочку для плавания. Он бросил негодующий взгляд на спящую супругу и принялся вспахивать в шкафу полку за полкой, мысленно костя жену за умение рассовывать вещи так, что потом не отыщешь и с собаками; в результате забрал женскую, с выпуклыми штампованными цветочками, - не покупать же, в конце концов, новую! - и помчался на автобусную остановку, ещё надеясь, что 17-ый задержится.

Свалка находится недалеко от нас, на въезде в деревню. Хотя можно сказать, и на выезде. Вернее, не находится, а хранит. Ведь на месте такой помойки потом, через много-много лет или веков, появятся археологи. А может, и не появятся, если помойку вычистят. Хотя вряд ли. Предыдущую помойку, на другом конце деревни, просто зарыли. Правда, кого благодарить за это - неизвестно. Одни считают, что это новые власти затеяли, другие говорят: - Да откудова у них на это деньги. Они ж всё на обнову себе потратили, а баню закрыли. Когда баню закрыли, её тут же разворовали, как до этого разворовали клуб, который тоже закрыли. Может, там, в помойке, что-то и лежит, что в дом несли, да выбросили за полной ненадобностью - пусть теперь археологи решают загадки: что за напасть свалилась на деревню и почему. Хотя лучше спросить у Василия Фёдоровича, можно сказать, последнего учителя. Потому что школу тоже закрыли, и скоро её тоже разворуют и разбомбят, как разбомбили клуб, баню, детский сад и ясли.

За стеной орет телевизор. Мы с женой начинаем ворочаться – послал же господь соседку – еще час можно было спать. - Слушай, - шипит моя любимая, спрятав голову под подушку, - ты бы зашел к ней; может, она звук не умеет регулировать. Раньше мы и ведать не ведали, кто там за стеной. На своей лестничной площадке не знаешь толком, кто проживает, а уж в соседнем подъезде тем более. Да и какая была разница - никто не беспокоил. Выяснили: за стеной обитает старуха, глухая, одинокая. Четверг. Я простудился, просидел три дня дома и «прелесть» соседства со старушкой и ее телевизором прочувствовал своими ушами, заметив, однако, закономерность: днем в промежутке между тремя и пятью часами ее громогласный «приятель» умолкал. Возможно, старуха, притомившись, ложилась вздремнуть, но где характерный храп? – тишина. Я взял программу передач и стал ждать. Телевизор отключился как раз посреди сериала для домохозяек. Выглянул в окно: может, там что-то особенное.

Дорога пуста, словно раскатана для тебя одного, ненормального, потому что нормальные сейчас прячутся в тени и отдыхают, а ты давишь ногой на педаль и получаешь от этого удовольствие: пусть автомобиль разгоняется до скорости совсем не предусмотренной правилами дорожного движения и даже здравым смыслом, но ведь хочется знать, на что способно твое личное транспортное средство. Одно дело - рядки серых цифр в техпаспорте, это что должно быть, а другое дело – педаль газа, втопленная до упора, - и ты видишь, что получается в реальности. Прямая трасса стремительно рассекает косогор на две половинки, точно горбушку хлеба. Ели и сосны, разведенные по разные стороны дороги, удивленно пялятся друг на друга и на небо. А на небе здоровенной лепешкой висит облако и бросает на землю тень – еще немного и автомобиль вкатится в нее. Представляю, как облако закрывает солнце… Но ничего такого не происходит – автомобиль ровно и резво движется, а до тени все тоже расстояние.

Кружение по окрестностям - невидимый круг, на который выхожу после завтрака, одевшись потеплей. Брожу по голому, черному лесу: каляная, в инее трава, струйка пара при выдохе, - сухо и холодно. Под руку попадает ветка, набухшие почки похожи на домики улиток - за жесткими чешуйками прячется нежная зелень. Спускаюсь в низину, к реке. У подошвы холма - асбестовая труба, как игла шприца, - давящие силы пластов - энергичный поток стягивается в водяную прозрачную косу на исходе, – родник. Пью из пригоршни мягкую, легкого известкового вкуса воду. Перевожу дух. С опущенной ладони стекают капли. Стряхиваю их и прячу руку в карман – замерзла. Снова исследую тропинки и теперь выбираюсь на простор пахотной земли; краем леса возвращаюсь обратно – круг замкнулся. Сытный горячий обед – хорошее завершение прогулки. Леность мыслей. Голова ничего не рождает – отдыхает.

Чуня, - звали её. Чуня, Чуня, - звучало её имя то на одном садовом участке, то на другом. Чуня – так звали собаку, очень изящную западносибирскую лайку серого окраса, с пушистым хвостом-баранкой, с высокими, стройными, а в лодыжках тонкими лапами, и белыми мохеровыми «штанами» на задках ляжек, с точёной мордочкой и острыми ушками. Чуня, похоже, сама знала о своих внешних достоинствах. Она была настоящей дамочкой, если так можно сказать о собаке. Нервическая, изнеженная лаской и вниманием, осознающая силу своей красоты, Чуня несколько лет кряду держала первое место на городских выставках. Вообще-то Чуня – это речка в Сибири, куда ездил охотиться Олег, сын нашей соседки по даче, Лидии Константиновны. До сезона охоты Чуня и её брат Туман отсиживались на даче, промышляя обходами участков. Им всегда перепадало что-нибудь вкусненькое - баловали их дачники. И мы с мамой тоже. Мне четырнадцать лет. У мамы отпуск, и мы отдыхаем на даче у тёти.

Мне 15 лет, зовут меня Ян Ежов, но лучше Ян или Ежов - а вместе не сочетается. Ян - тоже плохо, какая-то расплывчатость. Ян - ян, ян... Как постукивание по стеклянному стакану. Вот моя мать, Ирина Егоровна Ежова - звучит жестко, и характер у нее - жесткий, - кого хочешь построит, если ей это нужно. А у папы характер совсем другой - мягкий. Перед свадьбой ему мать сказала: «Ты возьмешь мою фамилию», и он взял, - типичный подкаблучник: что мать скажет, то и сделает. Единственное ЕГО решение (вернее это ему мать позволила) – это мое имя, в честь какого-то далекого предка-поляка. Спасибо, папуля. Уж лучше бы ты меня Сергеем назвал, получилось бы Сергей Сергеевич Ежов. Звучит твердо, уверенно. У нас учитель физ-ры, Сергей Сергеевич, - зверь мужик; мы его за глаза «Эсес» зовем - точно, эсэсовец. А меня ребята зовут «Еж» - и мне это нравится. Эсэс пришел в нашу школу в прошлом году, тогда же, когда и я. И в первый же день занятий задание: десять кругов вокруг стадиона - на время.

По Люсиновской улице шел юноша – худой, с рюкзачком за плечами - шел быстро, легко. Он увлеченно грыз яблоко, держа его в левой руке, а правой, сильно отмахивая, помогал ходьбе. Старик, который сидел на остановке и ожидал троллейбуса, подумал, что вот раньше рюкзак использовали только для походов, а так обычно ходили с большим, дутым портфелем – как его называли «министерским». В нем легко умещалась стопка тетрадей, несколько книг, пара бутылок пива, банка рыбных консервов, а также, при необходимости, и сетка картошки. Глядя на юношу, старик ощутил себя таким же пухлым и тяжелым, как носимый им в молодости портфель, от которого у него теперь правая рука ныла и хрустела в локте. Подъехал троллейбус и дружественно распахнул двери. Старик сел в него, и когда троллейбус тронулся, вновь увидел юношу, который по-прежнему шагал по тротуару и грыз яблоко, наверное, уже другое.