Порой копну своё Вчера – Любое Завтра будет лучше. Плачу судьбе я гонорар, Пока она мне пишет душу. Отец мой сам (ещё лет в тридцать) В одной из глав поставил точку. Коль самострелянная птица – Обоим нам платить в рассрочку. И я понёс свои срока… Сначала с отчимом под боком, Когда гневил в нём дурака… Потом уже гневил я Бога. Мне домом – всё, что кроме дома, И в этом «кроме» безоконном Душа валялась так нескромно… А рядом мир лежал неровно… Чего я только не украл… У света – свет, у жизни – волю… Лучи, пролезшие в подвал, Тогда мне стали хлебом с солью. И запах этой свежей корки, И привкус той зари застенной Сменялись чаем и махоркой… И я с клопами лез на стены...

Черёмух медные волосья Пучками в глиняной горсти… Под сердце смотрит эта Осень, Да так, что глаз не отвести. Ах, Осень, сколько ты старела, Ведь я – девчонка пред тобой. И сколько раз ты стала белой Своей кудрявой головой? Стоишь то голодом, то мором… Мороз по коже… Бог с тобой… И смотришь в небо без укора, Вдыхая волю и покой. К твоим свечам слетелись стаи Творить молитву с тишиной… Я знаю, Осень, ты святая И ты – младенец предо мной.

Сентябрь уже в берёзьих косах Премудрою проглядывает прядью… Качаются на стеблях осы, На заступы осенние не глядя. Вот так шагнёт, не глядя, солнце С огромного небесного обрыва… Красиво так… легко… сорвётся И кровью расплескается красиво. Осины зашумят по-вдовьи, Отплачут, загрубев и опадая. Как прошлые мои любови, Которым до сих пор числа не знаю.

Что в имени тебе моём, в котором август, Непонятый никем, почти ушёл… Вот-вот к земле приладит дождь из сосен лавку, - Прямую… не скривить на ней душой. Я вечно голая и вечно, как живая, Дышу, скрестив запястья на груди. То слово выйдет из-под рук, то запятая, Никак самой не выйти… не пойти. Прокашляться не может век, сипит на вдохе, Нетопленой избушкою стою, Но чьё-то счастье – я и чьи-то крохи, А может, чей-то окрик на краю. Что в имени тебе моём, латынью сшитом, Заношенном как белый день до чёрных дыр. Вернувшимся на серость лет пустым корытом, Чтоб узкой трещиной смотреть на жадный мир.

Твои глаза – уже не камни, А угли высохших времён. И на моих пробитых ставнях Ты сажей пишешь свой закон. Закон любви, поспешно сшитый Из красной кожи душ и вен. Мы в этом счастье – троглодиты, Едва встающие с колен. Пусть небо пуще разгорится И сбросит искру на меня. Твоей судьбы мне быть царицей При свете Божьего огня. С твоей души сгребать мне листья – Прошедших осеней меха И, поджигая ворот лисий, Дымиться сыростью стиха. Теперь у нас ни зим, ни вёсен – Сплошной недвижимый туман. Уже сошедший, нежно просишь – Оставить сердце без ума. Умыть лицо, не пачкать руки И старым дёгтем в мёд не лезть… Моих друзей твои подруги Спеша, в глухой уводят лес. А наши птицы там отпели, В снега печальные вросли. Не мы остались в тех неделях, Где снежным полем – ковыли. Там наши выпитые гущи… Там счёт измен дошёл до ста… Там менделеевская сущность К кресту уносит от Христа. Мы в том лесу среди умерших Ещё друг друга не нашли И чью-то жизнь зачем-то тешим Любовью, чахнущей в пыли. Ах, бедный

Я горлом, видимо, намного уже, Чем духом, жаждущим с бумагой говорить. И старую свою сминаю душу В надежде новую, сейчас же, сотворить. Была и порванной, себя не стоя, Как снег летела к принимающей земле. Горела бело-синей берестою И жалась к свету, словно муха на стекле. Как жизнь зачёркнута, как песнь пропета, Как память спрятана за долгие года… Моя безмерная душа поэта, Никем не выпита ещё, ни с кем – пуста.

Лиашке Закрутишься, завертишься, и вдруг Часы в тебя воткнут копьё минуты, И странною внезапною простудой Зашвыркаешь в ладонях летних вьюг. Представишь одиночество… вот так… Увидишь в нём глаза своей подруги, И жизнь тогда поймаешь на испуге За этот надушевный кавардак. Который не в тебе, а там - вот в том Родном и очень близком человеке… И в осень окунутся эти веки, Что ищут оправданье в голубом… Таком же одиноком море неба, Куда нас смерть приводит искупаться… Но как мы малодушны нынче, братцы… И как - до равнодушия свирепы.

"Задержимся на цифре 37. Коварен Бог — Ребром вопрос поставил: или-или! На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, А нынешние как-то проскочили." В.Высоцкий В.Н. Когда стучится тридцать семь в твою блуждающую душу, Когда тоска – не сон, не явь, а просто правая рука, Всегда готовая прийти и подсолить твой пресный ужин И чаем горьким напоить. А что возьмёшь с неё – тоска. На что похоже тридцать семь?

Вчера уже свершилось, а сейчас Прислушаюсь к себе: два сердца живы. Одно из них похоже на моё. Огромное… и бьётся через раз, Но в нём живут счастливые оливы Давнишних Иисусовых времён. Они тогда всё видели, всё знали, Костьми ложились в землю и росли… Такое было их предназначенье – Окрепнуть, устояв в своём начале, Прозреть в земной притоптанной пыли, Принять судьбу, похожую на мщенье… Тянуться к свету тонким стебельком… Под солнцем тень создать и птичий дом… Кормить кого-то… прятать… ждать века… Обрубком стать и помнить… много помнить… Собрать все силы – выстрелить в бока И снова залиствиться, всё исполнив. Такая и во мне случалась смерть, И подлинное было воскресенье. Могу в себя подолгу я смотреть, Подробно вспоминая день весенний… Вчера уже свершилось. В нём был ты... С тех пор живу двойным сердечным стуком, И ты теперь - моё седьмое я… Да столько в этих звуках немоты, Что слышать счастье в них – такая мука! Но я так нежно слушаю себя…

Недвижим, как будто прикован, В потёртых смешных башмаках Сидит на скамейке дворовой Старик с январём на щеках. Глаза не жалеют, не плачут, Но проводов всех череда Стоит на заезженных клячах И блекнет, как память в годах. Не спрячусь, готовая даже Столкнуться с одной из картин, Где старость естественно ляжет, Как снег под стыдливость рябин. И сила, сошедшая с красок, Возглавит полёт от земли. Под тяжестью здешней не сразу Все птицы подняться смогли. Но эта поднимется птица, Оставив ярмо худобе Того, кто сидит и боится, Что смерть не уместит в себе. СЕНЕКТУТА - в римской мифологии богиня старости, обитающая в преддверии подземного царства

Моему другу Владимиру Хроленко Пришлый в печи доживает день… Ты, как в себя, - в пышный сугроб постели. Там до утра руки твои пригрелись, Персом в ногах затаилась лень. Просто ещё один год прошёл. Ты б не заметил, только цвели пионы, И незабудка нежным небесным тоном Долго молчала, что год прошёл. Просто уже не сойдут снега С чёрных волос и старых сердечных ставен, В стенах – покой, c тобой он почти буквален – В доме, в котором кругом снега. Просто ещё один твой июнь Не был потушен в нескольких долгих ливнях, Так и сгорел цветущей минутой жизни. Будет ещё один твой июнь… Будет ещё один год и век, Дряхлый твой пёс на новую жизнь залает… Я ничего в этом дому не знаю, Просто на строчку пришёлся снег.

Горбится судьба - слабая, как чёрт… Скорбная, как чёрт… страстная, как чёрт. Ангельства во мне не было и нет, Семь ветров – мои крылья на спине. Выбрался наверх к векам-берегам ил. Капает из глаз соль моих тугих жил. Я в себе сотру память гробовых дней, Небо не сотрёт, ведь оно живёт ей. Старая жужжит лет моих оса… Время подойдёт – выпорхнут глаза, Сердце о любви выкрикнет на «ах», После замолчит в прожитых стихах… Ветер, помоги! Прошлого золу сдуй! Лёгкостью несёт от твоих сухих струй. Белым облакам яблонь – я несу дань… С низостью моей, солнце, наравне встань.

Лидии Печерсковой Нам – земля. Здесь не только сирень распускается в мае, И не только цветущей и грешной мы помним весну, Если голод вороний молитвою скорбной летает И склоняет кого-то к последнему крепкому сну. Да хоть как нас учи, что верёвочка жизней не рвётся, Что в закатные окна забьётся рассвет мотыльком… Если больше не слышишь, как кто-то из близких смеётся, И уже не увидишь кого-то из близких ни в ком. Если что-то нездешнее встанет и смотрит сурово: Не промазало ль в сердце, дошло ль до крестов и могил. Пережить... пережить – до чего ж это страшное слово, Коль послушался Бога и всех навсегда полюбил. Оттого и строка с бриллиантовым чёрным порогом. По-другому окрашивать камни не очень дают… Мы с Лианкой трезвы, нахлебавшись соснового сока – Материнскую землю бросает она воронью.

Всё не так, но подлез под горячий язык Славотворный комок, умываясь подплывшей слюною, Собираясь сойти под моей беспредельной рукою, Размывая сухого листа материк. Я сегодня заразна - читала стихи, Приняла через кровь правословную бродскую веру. И не спички крошу, а дышу подсердечною серой, С ней пылали и гасли большие грехи. Мне дышать, что записывать облачный вопль До шестого того сверхумелого редкого чувства. Не стони надо мною моё молодое искусство, Ибо в руки мне впала Иосифа Обь. Ныне всех заражу я теченьем её. Всякий в нём побродивший с любой смехотворной гримасой Ни за что, ни про что наберёт поэтичную массу И подсадит окрепшее семя своё. Нас земными не кормит, но поит строка, Так давайте решим оставаться с сухими губами, Ведь над нами не флаг, а язык, как словесное знамя, И сквозь сито души оседает на землю мука. Пусть она не бела и скрипит на зубах У страны, что так поздно детей называет своими, На камнях высекая года и великое имя, А в Венеции небо цветёт на великих ко

По городу, по дням его оттаявшим – Не зимним, не весенним… где-то между Я к ангелам берёз пришла блуждающей И белые солю на них одежды. От счастья, что живу… от чьей-то радости… От Божьих ручейков в душе звенящих, Зажжённая твоей второю младостью И нежным, словно губы, настоящим.

Смерть опять отошла, потому что в неё я не верю, Хоть её разодели не в чёрный, а в розовый шёлк. Хоть коса не в руках, а распущена с юга на север... Жизнь она понимает с трудом, но стихи - хорошо. Говорит - ухожу, не окреп твой нечаянный голос, Не просох, не прокашлялся, к свету ещё не пролез. Пусть трава не торопится стягивать девичий волос, Нарастать на подземный сосново-осиновый лес. Под землёй всё иначе - деревья без корня, без веток, И по дуплам расселено смирное, больно, зверьё - Не поёт, не летает и шкур не меняет по лету, Не живёт (но плодится), не кормится духом, не мрёт. Так что я не спешу зарываться сомнительным кладом, Ни колец у меня золотых, ни алмазных камней. Всё, что жизни дороже, останется петь за оградой, Над землёю летать нерастраченной жизнью моей.

Я та ещё, умеющая верить, Хоть правда так застенчива со мной. Она из окон - вон, когда я – в двери. Когда из дома я, она – домой. Но вечно из щелей пекут мне спину Глаза её и волка, и овцы. Во всём виновна и ни в чём невинна... То держится, то держит под уздцы. Связали нас небесными узлами, Забросили в земные города. И Божий зонт, расправленный над нами, То порван, то поломан… но когда Земля лежит, расстреляна дождями, И скалится на звёздный рикошет, Я снова та, с могучими корнями, В которой фальши не было и нет.

Простудился апрель, не пришёл. И весенние числа посыпались под ноги снегом. Ты гуляешь в саду нагишом, Ну а я закрываю все окна и зябну под пледом. И фиалки мои не цветут - Самозванные эти метели глаза б не смотрели. Никогда будто не было тут Ни зелёной травы, ни шуршащей осенней недели. Так зиме не хватает тепла, Что ворует она у меня трёхнедельные вёсны. Я в Сибири их столько ждала, Здесь сердечности солнечной ждать и в июле не поздно. Посмотри на сезон моих глаз, И была ль в них когда-то весна, и кончались ли ветры, Что косыми дождями - на нас, Ожидающих солнца, как песню из тёплого ретро. То закроешь, то вновь перечтёшь... Не листаются письма на пиксельной этой планете. И под сердце слова не возьмёшь В перепачканном тушью, пропахшем духами конверте. Но душа - она вот... пред тобой, И глаза мои в ней распахнулись под тонущим взглядом. Промолчишь, но ответишь... рукой, Что тебя ожидать слишком поздно, стоящего рядом.

Мой тихий город – голубиное гнездо Из вербных веточек и снежно-серой ваты. Ещё заря не одевается в бордо… Ещё скучны и кратковременны закаты. Ветра играют, затаившись, в тишину – Устали петь позавчерашним снегопадам. Я так хочу, я так надеюсь на весну, И сердце шепчет, что всегда оно ей радо. В летящем голубе и в тающих снегах, И в нотках голоса, что снова слышу в трубке - Ответ: лечу на большекрылых облаках, Чтоб где-то слева приземлиться незабудкой.

Тебе - твоя война, а мне - мой мир. Порой они как брат с сестрой похожи. Один у наших жизней конвоир, Одной рябины сок под снегом кожи. То лезвием покажется стальным Полоска горизонта предо мною, То поясом пшенично-золотым, Развязанным меж небом и землёю. Мы гибнем от любви, но им любить, Объятий никогда не разжимая. Струной легла межа, где всем нам быть – Земными ли, небесными, не зная. На той струне горазды… кто во что. И фюреры рождались здесь, и Бахи. Здесь смерть играл когда-то сам Христос В кедрово-кипарисовой рубахе. Не то, чтоб с Ним так было хорошо, Но только без Него совсем уж плохо. И то ли мир войною оглушён, А то ли все по-мирному оглохли. Пока ещё не слепы мы, взгляну В глаза тому сопливому мальчишке. Пока ни в чём не видит он войну И ждёт весну в худом своём пальтишке. Пока ещё струится белый свет Сквозь чёрные длиннющие ресницы… Но вот он волком смотрит на рассвет И на меня, которой крепко спится. Я, видно, очень долго проспала, Как страшно выходить из долгой ком