Это ли жизнь моя, – женщина с удивленным лицом? И почему она смотрит так, как будто считает меня подлецом? Быть может, зовут её – Анна, она мне не все сказала, А я оставил её одну на платформе вокзала. Кто я для неё – Сережа, Вронский, попавший на рельсы мужик? В принципе – все равно, главное – рядом лежит. Закрывая глаза, я чувствую холод стали. Это ли жизнь моя, – женщина в черной вуали. Это ли жизнь моя, – бесполезный пар и беззвучный свист, Паровоз на запасных путях, а я в нем даже не машинист, А пассажир без билета, пытающийся уговорить проводницу Пустить меня внутрь, только это мне снится, снится…

Вечные серо-зеленые дали, Север да скука Ткут заунывную песню печали: Время – разлука. Сосны, березы, всё проще простого: Ты – подорожник, Что бесконечно бежит из пустого Смысла в порожний. Там, вдалеке от ненастья и горя, Гущи событий, На побережье замерзшего моря Дремлет Овидий. Что тебе, варвару, нужно от старца – Молнии, грома? Тихо попросишься на ночь остаться… Вот ты и дома.

Луций Анней, что ты бродишь среди живых? Почто бреешь бороду, зачем тебе их C2;H5;OH, за завесой которого босоногие снятся весталки? Для тебя здесь по парам: кипарисы, гвоздики, фиалки. Брось монетку в Лету, и Сенека тебе почитает всласть О том, что можно лежать, но невозможно упасть Со скамьи на вокзале, где все пассажиры безлики, А в руках у них кипарисы, фиалки, гвоздики. Когда услышишь звук поезда, не беспокойся, - он Всего лишь средство передвижения. В этот раз из сторон Света перед тобой открыта даже та, где живут поднебесные лисы, В чьих бескрайних садах расцветают гвоздики, фиалки, растут кипарисы. Быть садовником там – высшее из блаженств: Можно просто молиться главному из божеств, Чтобы навеки остаться между страниц ненаписанной книги Цветом фиалки, запахом кипариса, тенью гвоздики.

Вот темнота, берущая разбег Из снов твоих, она чернее ночи. В ней ты шагаешь за собой след в след, И размыкаешь жизни круг порочный. Но тот, кто держит циркуль, наперед Просчитывает радиус, похоже. Он грифелем листок бумаги рвет, Вонзая острие иглы под кожу. Полночный морфий, желтый никотин Луны. Слова, познавшие природу Титаника, скользят меж белых льдин Бессонницы и, уходя под воду, Пищат морзянкой, складываясь в стих, А ты – лишь эхо каждого из них.

Зимой в село приходит тишина, Столь невесомая, что даже Фудзияма Пером упавшим серой утки дикой Парит посланцем между двух миров. И вместе с ней - та слива, под которой Я первый раз тебя поцеловал. Была ты в ярко-красном кимоно, Что был завязан золотистым оби, С таким тысячекрылым журавлём, Что кажется – один негромкий звук Мог вызвать и лавину и полёт. И я стоял, не в силах разомкнуть Тяжёлые, чужие будто, губы, Чтоб вымолвить заветное ”люблю”. Оби – пояс для кимоно.

Тучи, тучи пролетают над Аничковым мостом. Мокрая собака лает в поле Марсовом пустом. Над Фонтанкой, над Невою в беспредельной вышине Ветер стылый воем воет, надрывая сердце мне. Пусто в городе и тяжко, желтые дома вокруг. Полетит душа - тельняшка под глухой морзянки стук. Градом, градом, льдом по жести выполощи добела. Долетели честь по чести. Что теперь – хвала, хула? Сам себе – письмо в конверте. Вот и здравствуй, Демиург. Все поэты после смерти попадают в Петербург.

Вот как кончится мир - Не взрыв, но всхлип Т С Элиот Катится день, подгоняемый светом тяжёлым. В рыхлом тумане летит оторвавшийся жёлудь. Сосны скрипят, отсчитав половину дня, Где нет ни тебя, ни меня. Мы - это мысли природы о тщетности лета, О невозможности шага в предчувствии следа, Гроздья рябины в глазах снегириной орды, Индифферентность воды В выборе русла и дна. Вот пространство рябое, Что не имеет границ и не чувствует боли. Карпы играют в затоне, являя свой блеск. Слышится всплеск.

Рыба-луна Сколько рыбу ни пои, а она всё смотрит в реку; чистит зубы утром и, словно в пику человеку, выпив молоко с утра, Рыба говорит: "Пора!" И из Мойки на Фонтанку, С маком кушая баранку, Рыба весело плывёт, Рыба песенку поёт: "Ехал карась на велосипеде, А вслед за ним ехали дети - Андрей, Вероника, Павел и Юлия - Вдоль по Лебяжьей канавке в июле. Ехал карась с рыбалки домой И был весьма доволен собой". Оттого что весна настала, рыбы хором поют подо льдом, Оттого что в реке их мало, рыбы знают, что будет потом, И танцуют они в свете лунном - Ведуны, друиды, колдуньи. Оттого что так много неба каждой рыбе дано в воде, Им не нужно вина и хлеба, и в любой, самой страшной беде Никогда тебя вобла не бросит, И награды потом не спросит. И пескарь поможет советом, И ни слова не скажет об этом. Наблюдая за нами из толщи вод, Даже корюшка знает, где выход, где вход, И что собственный ум ей обуза, И что жизнь её - только иллюзия. - Ом, ом, ом Вся наша жизнь - водоём. Я плоский, как ско

После нас ничего не будет, даже потопа. Ни пустых обещаний в ночи, ни любви до гроба. Мы оба - Всё, что есть под луной, под землёй и гораздо ниже. Я знаю, механик, что ты знаешь и ты меня слышишь. Ближе Не может быть никого, даже если врасти друг в друга. Я приварен к ней, я прикручен к ней туго. С луга В город летит сентябрь в своём хрустале и в блёстках. Он поёт на латыни мне о других городах и звёздах. Воздух - Он один для всех, как вода, как любовь, как жажда, Всё равно ничего с тобой не бывает дважды. Каждый Умирает и не воскресает снова. И тебя убивает одно лишь тихое слово. Иного Исхода ты и не ждал, хоть и был уверен, что прочен Мир вокруг и внутри, и т. д, и т. п., и прочее. Точка В центре круга вмиг обернулась мишенью. Мы стоим у стены и не в силах просить прощения. А в моей руке – короткий меч, а в твоей – две вишни. Мы вернёмся с тобой туда, откуда вышли. Закрой глаза. Это не больно. Это всё когда-то было любовью. Поднимают ружья Где-то вдали: 10 9 8 7 6 5 4 3 2 1 Пли!

Потому что небо синее, но не синее твоих глаз. Потому что любовь – это не здесь и не сейчас, А – всегда. И мы не можем знать о ней ничего заранее. До свидания, Фрида, до свидания. Вот дождь, который нужен лишь кругам на воде. Они идеальны, словно мишени, но и те Разбегаются в стороны, и валится осень - насквозь пробита. До свидания, до свидания, Фрида. Помаши мне рукой, как будто тебе вправду жаль. Нет, я не сентябрь, а глухой и бездомный февраль. И если ты крикнешь, то я тебя вряд ли услышу. До свидания, Фрида! Тебя всё меньше во мне, И голос твой Тише, Тише…

Здравствуй, февраль, я Овидий твой безголосый. Снеговики во дворе как немые стражи. Снова метель распустила по миру косы, И о несчастии бабьем воет протяжно. Как я люблю тебя, белый кагор Византии! Эту простую жизнь, что проходит мимо. Горький табак, портянки вечно сырые, И занесённые снегом задворки Рима. Вечером спустишься вниз по ступеням облезлым. В правой руке – зажигалка, во рту – сигарета, И онемеешь в восторге у двери подъездной, Жмурясь как мартовский кот, от обилия света. На бледно-жёлтый накал заключённой лампочки, Как к вожаку неведомой блеклой стаи Слетаются с неба гигантские, белые бабочки, А я, к сожалению, дома сачок оставил.

На то оно и сердце, чтобы вовремя остановиться. Кавабата Он выходит из комнаты и закуривает, чиркая спичкой. Океан вокруг озаряется ослепительным белым светом. Он думает о том, что никто никогда не знал его лично, И что он, в общем-то, совсем не жалеет об этом. Он выходит из комнаты, толкая дверь в струпьях облезлой краски. Вспоминает своё лицо – у него прекрасная память на лица. Делает шаг, бормоча под нос себе: “Раз, и”, Но, досчитав до шести, решает остановиться. На нём пальто из твида, в кармане несколько яблочных зёрен, Часы без стрелок. На ногах - сапоги из змеиной кожи. Внутренний голос твердит ему, что он иллюзорен. Кто-то под плеск волны шепчет всё тише: ”О боже!” Как будто перед ним пытаются загладить вину свою, Нацарапав профиль рыбы на мокром песке залива… Он подносит сигарету ко рту и затягивается, чувствуя, Как замирает сердце в преддверии большого взрыва.

Ах, почему же глаза печальны у продавщицы? Не потому ли, что жизнь случайна и снится, снится. И длится, длится, как неприкаянный день осенний, Бежит строкою без препинаний, без ударений. Всё дальше, дальше, ежеминутно – в проулок дальний, Где мёртвый свет зажигают ртутный, в полуподвальный Приют с увядшими овощами в железных клетях. И остаётся, пожав плечами, с утра воспеть их. Слова шуршат, как сухие слёзы по коже тонкой. Романс написан суровой прозой, лежит картонкой На самом входе, листвой усыпан заиндевелой. А голос тихий давно надтреснут, как кафель белый.

Туман лицо лишает профиля, А звук троллейбуса - просодии. Плоды небесного картофеля Ещё краснеют в огороде, И дереву, дождём обугленному, бинты несёт льняные, ветхие, полуживое утро смуглое, развешивая их на ветки. Макают клёны листьев пальчики В пустую плошку позолоченную. На остановке белой дачники Выспрашивают время точное, Как будто что-то переменится До без пятнадцати двенадцать… В их носовых платках сестерции На самый чёрный день хранятся, Как будто рядом бродит тень его... И жизнь проносится - чужая. Их рюкзаки полны осеннего, Несобранного урожая. Текут там времени пески Потоком сказочным и новым, Впадая в хаос докосмический И в то, что было перед словом.

Как тонок стрекот цикад в эту туманную пору… Соте 1 День истончился. Гортензии отцвели. Сургуч осенней луны надтреснул, осыпается сад. Лети, лети, мой гусь почтовый, до самого края земли - Из Азии в Византию, и возвращайся назад. Солнце садится. Туман ползёт из долины, Ватный халат мой совсем износился, он Соткан из дыр.

Я вышел вон, был день горяч и влажен, А мир так густо смазан и налажен, Что все его двенадцать колесниц Беззвучно – плавно над землёю плыли, Не торопясь, не поднимая пыли. Так мы живём, не поднимая лиц. Земля была черна, и в этом цвете Хранилась память о грядущем лете. Здесь будущие травы и цветы В беззвучном вальсе путаясь, кружили, И вырастая всё-таки, служили Лишь подтвержденьем этой черноты. Врастали в облака деревьев кроны, Над ивою темнел полёт вороны, Немыслимый, как поворот ключа, Но полдень повернул его беззвучно; Грач танцевал на пашне, потому что Земля была под лапкой горяча. И отворилась дверь, и там, за дверью, За небом, за огнём, водой и твердью, Пришедшими на небывалый смотр, Ни пустоты, ни времени не зная, Рыдают, потеряв ключи от рая, Апостол Павел и апостол Пётр.

Нет, нет, не за хлебом, за снегом, за снегом Озябшие птицы Летят плохо оштукатуренным небом, И снится им, снится, что поле укрыто раскрошенным мелом Да чёрным графитом. И видится мир ослепительно целым, Забытым, забытым. Когда твой замок металлически щёлкнет В начале седьмого И лифт этажи отсчитает, как чётки, Откроется снова За дверью декабрь, не Рождественский - белый, А тёмно - бесснежный. Ты выйдешь наружу без дела, без дела, Увидишь, что те же Огни фонарей сквозь туманную смальту Желтеют, случайны. И кружит листва по сырому асфальту, Печально, печально. И кто в этом вальсе ведущий, ведомый, Не знаю теперь я. Прислушайся, мир ослепительно новый Грохочет за дверью! Вороньими криками небо прошито, Всё ближе и ближе. И ты вспоминаешь свой сон позабытый. И музыка – тише.

Холодное утро и серо-зелёный лес. Бегущий краем дороги облезлый пёс. По жёлтой траве долго скачет за мной его лай. Когда я вернусь, золотого вина мне налей. Холодное утро, и в лёгких ментоловый дым. А с ветром холодным - как будто коктейль со льдом. В гортани моей, где должен быть тёплый чай, Всё чаще нёбо теперь холодит “ничей”. Холодное утро, в руке не дрогнет стакан. Упал бы туман, зажёг бы дома огонь. Что делать зимою в деревне – писать да пить. А лучше, конечно – читать Сенеку да спать. Холодное утро. Скажи мне, что ты со мной. А лучше негромко спой про будущий май. Про белые лотосы в синих озёрах небес. про то, что никто не сорвет их уже, кроме нас.

Ветер подушками пальцев читает меня по Брайлю И азбукой Морзе передаёт в подворотню. Вот и весна, дружок, которую нам набрали крупным газетным шрифтом выжившие вороны. Ветер играет на мне – полом, как стебель бамбука, и, отвечая ему, я, инструмент старинный, знаю, что ничего нет во мне, кроме звука. Даже если зима меня укроет периной, я всё равно сыграю, но только тише, глуше, тише, чем ”тc-c”, чем кот входит туда, где мыши, тише, чем бродит сок ветками старой груши, тише, чем снег идёт, тише, намного тише, чем если зажмурить глаза. Развей меня по миру, ветер! Я стану тем же, что ты – музыкой без обмана. Слышишь, трава во дворе пробивается к свету? Это она сквозь асфальт слышит моё Piano

Буквицы чёрные, вы мои чётки, вы мои воробьи учёные, чётные. Никчёмные дела без вас. Жизнь бьёт ключом. Не в бровь, а в глаз. Ремесло наше вымышленное, Льдом Канала Грибоедова Вымощенное. Фонарь болен ангиной. Не всё ли равно где, может, на Неглинной? Птицы мои. Вы и я - одно в принципе. Тема для медитации. На листе что ли прибраться? Лист белый-белый, Белее снега, Стихом освященный. Ночь, фонарь, улица, аптека. Чётки.