Бедные граждане, уложенные штабелями, Спят за семью замками, за МКАДом. Москва за нами. Серые эротические сны спят в обнимку с мыслями, Мыслями типа: ”Заплатить за квартиру, а то могут выселить”. В бетонной кожуре спят тела тщедушные, недолговременные, В бессмертии своём уверенные, временные поверенные Того света здесь. Их когда-то рожали матери В муках, чтоб на новые муки предать их, и, Продолжая воспевать красоту жизни, они воют от страха. Смерть не придёт к нам. Смерть не приходит к праху. Бег по кругу - это движение, лишённое смысла. Видишь, навстречу идёт девушка с коромыслом? Её вёдра пусты. Приглядишься, она с косою, с косою улыбкой на устах, и словно от зною тебя бросает в озноб, и хочется к маме. Вот так и происходит жизнь, пока ты лежишь, окружённый снами. Просыпаешься, а у тебя большой палец во рту, И подушка мокрая, тебе сорок, ты давно пересёк черту, Отделяющую детство от смерти, просыпаешься с вечным чувством вины. Доброе утро всем, кто видит цветные сны.

Знаешь, знаешь, прошло уже сто лет и три года после. Я истоптал железные сапоги, и мой хлеб превратился в камень, На котором написано: ”Если будешь проходить возле Моего дома, то позвони”, но, видимо, что-то с руками: То телефон не достать, то твой номер затерян где-то В дальней шкатулке памяти, и ключ ни один не годен, И я прохожу, а рядом со мною лето - не то чтоб идёт, а так же, как я – проходит Мимо и мимо. Ты всё это знаешь, поскольку Я об этом пишу тебе каждый день спозаранку И отпускаю листы лететь по ветру, и только Он один может увидеть изнанку Белого-белого. Это цвет тополиного пуха, Цвет снега в июне, как будто северный полюс Сместился на юг…. Мне вновь не хватает духа Эти семь цифр превратить в твой знакомый голос.

Эти белые облака разве не я? Разве не я это синее небо, в котором Стрижи режут воздух, по вечерам звеня Сталью своей о сталь. Разве не в скором Времени мне точно так же плыть Над головами, мыслями, над рекою Этой в граните? Всё истончая нить, Став сразу всем, и ничем, понимая, какою Глубиной обладает слово ”прости” промолчать его, и тёплой водой пролиться Прямо тебе в ладонь, чтоб ты смогла в горсти Сжать то, чего больше нет, и поднимая лица Все скажут: ”дождь пошёл”…

1 Мешают собственные рамки За грани выйти и за гранки. Приятель машет из загранки, Из заграницы, то бишь. "Стоп!" – Сам говоришь себе, поскольку Мозги и так танцуют польку, Живя отдельно, потихоньку всё норовят заехать в лоб. Вокруг зима, крестьянин с вялым Своим конём бредёт по талым Снегам, бредёт себе бывалым, Давно исхоженным путём. А я сижу над целиною Бумаги, что передо мною, И, как факир своей змеёю, Ей околдован день за днём. 2 По телеку шумит эпоха, Вокруг несносно всё и плохо, Хотя для лузера и лоха Любое время – чёрный день. Не лучше ли, забыв про это, Пойти, перелистать поэта, Того, кто написал: "У света Конца не будет".

Приходила любовь – в зобу всё дыхание спёрла, Приходила, мурлыкала да об ногу тёрлась. Вычистила сапоги, чернее всякого крема, Приходила, любезная, и уходила налево. А ты лети, лети лепесток, куда раньше тебя посылали. Приходила болезная, в три колена гнулась – лишь бы отстали. Через запад, да на восток – подарю тебе компас и карту квартиры. Ты лети, лети, хорошая, от кухни и до сортира. Как на левом берегу Алёша Попович народ крестил булавою, Как народ ему кланялся и кричал: “Отныне нас двое!”, Как народ ему божился: “Гадом буду, Алёша, если Ты мне, Алёша, не Рюрик”. Приходила и пела песни. Птица Гамаюн нервно курила, вздыхая. Спрашивала: “Кто там поёт?”. Ей говорили: “Не знаем”. Эта песня зовётся стоном, – слышишь, по округе стон раздаётся? Это к кому-то пришла та, что любовью зовётся.

Скажите Ларисе Ивановне, что её больше нет в живых. Скажите ей, что она умерла, когда узнала, что её жених Вышел замуж за бармена из местного паба. Скажите ей так же, что он поступил как баба, Когда отказался платить алименты на трёх детей. Скажите, что она умерла, а также скажите ей, Что конец света настал, что все мы в самом начале тьмы. В которой мы все и живём, сами того не зная, мы и Лариса Ивановна. Стикс за окном обмелел, и Харон работает разносчиком пиццы. Орфей до того осмелел, что водит экскурсии по седьмому кругу, напевая “Санта Лючия”, Скажите Ларисе Ивановне, что мы потеряли ключи, и Остатки совести. Керосин закончился, спички отсырели, Все тычутся на ощупь, тщась услышать звуки волшебной свирели, Но слышат только тихое горлумовское “ш-ш-ш”. Скажите Ларисе Ивановне, что слово “шиш” - Это то, что было написано на нашем роддоме. Пожалуй, это всё. Нет ничего, кроме Того, что Лариса Ивановна умерла прошлым летом. Когда увидите, сообщите ей об этом.

Ах, нет, не спрашивай меня – куда я еду, И почему вся жизнь моя подобна бреду. О чём я брежу, не скажу, но в одночасье В самом себе, как квас брожу, с мечтой о счастье. Ах, нет, вся жизнь моя метро - зелёный поезд, И на часах – зеро, зеро, но что за корысть В вагоне ехать в никуда, во тьме качаясь, И без особого труда, другим на зависть Жуя копеешный хот-дог с сосиской ватной, Знать, хоть и мизерный, но толк во тьме плацкартной. Ах, жизнь моя, любовь – морковь, кровавый кетчуп, Вся из вокзалов да из снов, всё лечит, лечит Меня твой дым, как аспирин, что так же горек, Как многоточье чьих-то спин, да жёстких коек. По городам, по городам я весь разбросан Ты не ищи меня, я сам как знак вопроса, Изогнут в темноте ночной, как та подкова. Люби меня и будь со мной, всего два слова: Люби и будь; ах, жизнь моя – чаёк из блюдца. Вагон трясёт, встаёт заря, стаканы бьются…

По ком звенит немытая посуда В полночной кухне, в центре января? В лицо угрюмо дышит жизнь – паскуда, Приходит муза, в ожидание блуда, Приходит “еться”, мягко говоря… По ком шумит в подъезде поколенье взращённое на листьях анаши? Не будет, муза, удовлетворенья, как Карлсону не будет дня варенья. Спокойной ночи, муза. Свет души Туши, когда пробьёт двенадцать ровно, оставив пол вселенной в темноте, меня оставив в безвоздушьи комнат, тех, что твой голос тихий в профиль помнят, в своём пустом, заброшенном нигде. Давай, давай помалу, понемногу Пошагово, построчечно, по мне, всё дальше, дальше и всё ближе к Богу по сну, по озарению, по слогу по лезвию. По рифме. По вине. Туши, как гасят папиросу в луже, как спичку дуновением одним туши, коль я тебе уже не нужен, туши, остыл на кухне поздний ужин и пламень графоманский вместе с ним.

Потчую вечер вчерашними мыслями… Чай остыл, система зависла, и Я говорю: “вечер, вечер, давай перейдём на “ты”. вечер безмолвствует, лишь изредка из темноты раздаётся “гы” гопоты. 1 Трудно быть Богом, особенно, если ты слеплен по образу и подобию человеков, если в твоём сельпо душ, что спичек и мыла: на рупь пара тройка сотен; трудно быть отцом, сыном и духом, когда внизу твоё имя полощут бельём в тазу и любой раб господень, как есть свободен. Имеющий уши только и слышит то, что сам говорит. Имеющий рот изрыгает проклятья. Делая вид что сплю, я проживаю ночь за ночью без снов и грезя днём о новом времени.

1 Алиса не верит. Алиса не верит что, детство Алиса не верит, что детство пройдёт, и она Останется с той, от которой ни скрыться, ни деться Ни в сне зазеркалья, ни в зеркале взрослого сна. Алиса не слышит, Алиса не слышит ни слова Алиса не слышит ни слова. Немое кино Её окружает. - Алиса, ты снова не дома. - вернись; в зазеркалье уже, как и дома - темно. Вернись поскорей, поскорей здесь издох белый кролик, которого ты приручила, ты помнишь, Алис? поставь в своей памяти маленький беленький нолик - дань памяти кролику.

Помяни меня, Боже, не молитвою, так в прицел Не прошу простить, ибо в том не моя вина, Что на этой войне я, похоже, остался цел На войне с собой; но ты видел – моя спина Никогда не мелькала, Господь, позади меня Если шел в атаку за совесть, за борщ и хлеб И меня ты не выдал, но, видно, нашлась свинья И делила долго со мною и стол и хлев. Не гневись, Господь, я - язычник, крещусь рублём, Всуе имя твоё неживым предметам даю, И в беде, как и все вспоминаю порой об ём Но не чаще, чем, Господи, в общем-то, мать мою Знаешь, Боже, есть клетка, в ней ворон и певчий дрозд И один из них мёртв, а второй давно улетел. Помяни меня, что ли, молчаньем, при свете звёзд Дай живое – живым, и оставь всё так, как хотел.

(Почти плагиат) Засыпай. Белым-бело Под окошком намело, вышивало белой гладью. Над исписанной тетрадью Зимний сумеречный стих Я рассыпал. Мир затих; Вышел месяц на подмостки И деревья, все в извёстке Прислонились к небесам. Спи. Пока не знаю сам Для чего зима на свете. В этой жуткой эстафете Вряд ли кто-то победит… Видишь – ангел в небе спит. Спи. Кошачьей лапой серой Время нас, надежду с верой, И Софию заметёт. Спи. Придёт и твой черёд Утро чествовать. В пустыне Не найти младенца ныне Днём с огнём, и под звездой Вифлеемской стой – не стой. Просто спи. Зима проходит Кошка с мышки глаз не сводит Еженощно; знать она Не на шутку влюблена Спи.

Наклонись ко мне, вложи мне в улитку уха Еле слышный шёпот. Закрой мне глаза ладонью, И я стану ночью, в которой ни слуха, ни духа, А только звёзды и ветер. Знаешь, в такую воронью Тьму даже ангелы во избежание поломок Коротают часы забиванием “рыбы” Ожидая конца этих чёрных потёмок. Наклонись ко мне. Я говорю - “мы могли бы Стать ближе”. Ближе, чем ты себе можешь представить, Ближе, ближе – вот где потеха… Наклонись ко мне. Не бойся оттаять - Здесь слишком холодно, но сколько эха У наших касаний! Столько имён и кличек У этих чувств, убежавших из виду… Наклонись ко мне, прошепчи на языке своём птичьем О приходе весны в мою Антарктиду.

Эхо тени твоей, заблудившейся в свежевыросших джунглях белёсой травы всё бредёт от лица к силуэту, но не может никак сохранить оборот восклицания там, где уже наперёд знаешь всё про заблудшую эту… и ни шагу ступить, чтоб домашним в горсти донести бесконечность, ни просто спасти от молочно – татарского ига черноту побуждений, и ту пустоту что катаешь, как школьник конфету – во рту, закричи, и увидишь, что крика никому не понять; даже суммою слов не пробить этот лёд, где любой - лишь улов рыболова, попавшего в невод милосердия; Зрение протянутых рук ничего не расскажет о мире вокруг Оглянись, и увидишь свой неуд…

Светят звёзды в вышине. В небе поздно. В тишине Едет конь, на нём мужчина И к тому – же, на коне Мужика сестра – вдова, Брат, у брата голова Перевязана жилеткой, у которой рукава поп когда – то оторвал. Рядом с братом – сеновал Брат на нём любил лениться, Хоть и редко ночевал Он на сене. Ночь вокруг Светят звезды. Вдруг, из рук У коня упала чашка Прямо в кованый сундук. В сундуке лежала ночь, В ночь завёрнутая - дочь Вдовой бабы, что без мужа Утекла из дома прочь. Ночь разбилась как стекло и исчезла. Утекло с той поры немало чаю, и теперь светлым-светло (даже ночью)

… более бессмысленная, чем разговор с человеком о человечности. По смыслу – нелепица, по сути уже ничего не хотящая иметь дело с сердцем, умом и прочим, а только с деньгами, которых мы вечно хочем. По замыслу – сумма огня и водопроводной хлорированной воды. Дитя беспородно – бесплодной затеи, ловкость рук, момент просветления, после которого странно видеть тело, лежащее возле. По смыслу – сотни томов, исписанных ночами бессонными; лучше, когда кончали, не на бумагу, которая, как известно, терпит и телесный огонь, и душевный трепет.

Купила плотва за два Рублика в Африке льва. Купила не просто – вот, А чтоб охранял огород. Ведь лев всех верей страшней, Ведь лев всех зверей – царей. Пускай теперь щука и сом Плотвиный минуют дом, Ведь лев на цепи сидит, Рычит, и вокруг глядит Зубищи, и когти – во У лева у самого! Плотва так с утра шустра, А вместе с нею сестра, Вот лев подошёл, и – хлоп! Мгновенно в реке утоп… Ах, как же он был свиреп Ах, как же он здесь нелеп… Не в Африке, на песке, А здесь, на Клязьме реке…

Улыбайся, ибо всё приходит в негодность; то, что когда-то любил, всё приходит в негодность. Кто с тобой был вчера, тот приходит в негодность. Ты улыбайся. Старайся запомнить черты и улыбайся, ибо кто улыбнётся в ответ? Тем более, что вокруг никого больше нет, Из того, кто вчера улыбался глаза в глаза. Улыбайся, ибо, поверь мне – за Этой гранью находится только одна Ненависть. И быть может она И останется в памяти а не эти слова И твои голливудские тридцать два.

Дождь идёт на костылях, за дождём проходит вторник, пробегает мимо дворник, на свиданье, второпях. Он бежит, трубя в кулак, на колено припадая и брада его седая развевается, как стяг. Проползает мимо кот чёрный-чёрный, словно мысли, и с луною в коромысле наступает новый год. Входит лето, вслед за ним пришепётывая - драма. Входит вера; эта дама шепчет мне “поговорим”! вспоминает ласку рук, говорит - “ты был поэтом”, издаёт при всём, при этом гласный, шамкающий звук. Пробегает октябрём Череда домохозяек, Следом гонится прозаик, Полосатые на нём Брюки, в брюках - Пифагор, Зевс, Афина и Паллада, Зав какого-то там склада, Кажется, зовут Егор. Он за репой в огород Катит весело в трамвае А на улице хромая Дождь идёт, идёт, идёт…