рабам свободу подарили для эволюции судьбы и вот они теперь свободы рабы

Достать чернил и вволю плакать над этим миром и судьбой, над тем, что каждый одинаков дарованным набором знаков, как таинство хранимых мной. Над тем, что был легко отвергнут любовью первой так, что боль сочилась даже из конверта с письмом мальчишки интроверта, залив соседку бандероль. Всплакнуть над тем и что не помню родителей своих, а Бог мне уготовил жить бездомным, но по раздумьям самым скромным от стен свободным быть помог. Поплакать о погибших в битвах от рук таких же молодых, наверняка не знавших бритвы, не сотворивших и молитвы, когда коса вошла под дых. Достать чернил и хлюпать носом, в ладонях комкая платок, среди чужих людей по ГОСТу, среди страстей и отголосков найти свой аленький цветок.

Объят с рожденья всякий тайной Бытия, и всем слышны из лона Космоса призывы, взрастая на Земле, и к Небу вопия, не в силах пережить с Создателем разрыва. Сжигая тонны жижи, мчимся вверх, туда, где яблока Адам и Ева не видали, туда, где дух не знает плоти и стыда, туда, где нет и звёзд, и времени, и дали.

"Приди, приди скорей, Предиктор! Над человеком властвуй всласть, — в ночи безумный молит Виктор, мечтая к тем ногам припасть, — приди и новым Богом стань же! И все, кто был заблудшим раньше, к тебе прозревшими придут на самый справедливый суд". Отметить здесь, однако, надо, но Виктор — в степени масон, что, к сожалению, не сон. Предиктор?! Что за клоунада, зловещий слух ползёт о нём ещё с языческих времён.

Наступит день, когда меня не станет, как не было сто лет тому назад, пути мои сотрёт людская память, грехи мои остудят градом ад. Опять развоплощённым и прощённым возьмусь просить очередную роль, попроще, не под стать мне стать Будённым, но без Твоей любви страдать — уволь.

Дающее неправым — право. Бесславный от лукавой славы бесстыдный блуд. Ласкающий искус бесовский, прельщающий по-философски в душе и вслух. Визгливость скрипочки сердечной, в кантате жизни бесконечной двух нот мотив. Чарующая взгляды гемма — божественен и чуден демон, на селфи камень подменив.

Искрит снежинка гранью в солнечном луче... и я согрет им.

Безмерно выпив алкоголя с горя, зрит муж несчастный в зеркале героя. Обманут пьяный ум слезами эго, но, слава богу, протрезвеет вскоре.

Никогда никого не любил рокер в джинсах, заклёпках и коже, обманул его мрачный зоил быть прохожих навечно моложе, заманил инфальтильным ничто - для себя и в себе быть героем, только вряд ли откроет он, что настоящий мир просто устроен: у счастливых кровища не тренд, у влюблённых в сердцах не герои, на «гражданке» важней «happy end» и как правильно клеить обои.

Однообразно серым, беспросветным утром в метро не вспомнишь о присутствии любви, когда опять готовишься надрывным спуртом преодолеть перрон на корпус впереди и далее бежать, хоть на ногах не кеды, смартфонные звонки сменили пенье птиц... Когда нет времени спокойно пообедать, когда не вспомнить за день рядом бывших лиц, когда не принято по жизни слушать душу, когда не знаем счастья с нею говорить... но непонятно где случается подслушать: искусство жить равно умению любить…

С любовью ласковой к тебе живу, и большего от жизни мне не надо, достаточно вглядеться в синеву, а там твоя улыбка мне наградой. Твоей любви не требую взамен, родник сполна сухой ручей наполнит... Как ночь — молюсь и не встаю с колен, пока луч солнца не заглянет вольный. Не жду — надеюсь, что слова молитв, с горячих губ слетевшие под утро, в огне сердечном буквы опалив, до врат небесных долетают будто. Пока любовь стучит во все чертоги, любить не перестанут даже боги.

Боже! Неужели ожил длиннохвостый ящер, чело-тело-змей? Где бы змей случайно не был, с чешуёй скользящей дела не имей. Видно, крайнему обидно, что не в силах сразу змею в пасть попасть. "Хватит?" "Сколько стоит?" "Брать ли?" Мысли, шёпот, фразы... впору в кому впасть. Боже! Проходи, прохожий, пусть питон давящий пропадёт скорей.

Притворно ластится метель котом о ноги, поёт нежнее, чем свирель, ведёт с дороги. Кружит седую карусель пурга быстрее, и вторит ей виолончель, а дух слабеет. Валами крутит канитель буран смертельный, защита плохонькая хмель да крест нательный. Взглянуть разок бы на огонь, погреть бы руки, так больно рвёт меха гармонь о злой разлуке... Почила вьюга до поры, утихло худо, разносит смерть свои дары с улыбкой Будды.

Ночные белые, мохнатые чудовища Заполонили комнату мою, Их отвратительные бешеные скопища Разноголосо в воздухе поют. Хорала наглого, летающего сборища Я лейтмотивы вынужден вкушать, Как будто атрибут необходимый поприща, Убийства их я вынужден свершать.

Не дольше ночи льются слёзы, их ладит утро в новый день под сень есенинской берёзы, на берег озера-ильмень. И горе слёз своих не стоит, и сколько вёсен не живи — одна другой прекрасней втрое, и полнокровней от любви.

Эдна Сент-Винсент Миллей (1892-1950), одна из самых известных поэтов США 20 века и первая женщина, ставшая обладательницей Пулитцеровской премии по поэзии. Sonnets 04: Only Until This Cigarette Is Ended Only until this cigarette is ended, A little moment at the end of all, While on the floor the quiet ashes fall, And in the firelight to a lance extended, Bizarrely with the jazzing music blended, The broken shadow dances on the wall, I will permit my memory to recall The vision of you, by all my dreams attended. And then adieu,—farewell!—the dream is done. Yours is a face of which I can forget The color and the features, every one, The words not ever, and the smiles not yet; But in your day this moment is the sun Upon a hill, after the sun has set. Пока в руке не гаснет сигарета Пока в руке не гаснет сигарета, в слоистой дымке жив последний миг, пока что пепел пола не достиг, на копьях острых огненных отсветов, синкопой джаза нежно разогрета, на стенах в танце тень целует блик. Мне

Зима исходит февралём, позёмками к весне страдая, сугроб мигренью прокалён... ей жить бы, вроде молодая. Неугомонный рыжий шар, щетиной щедро обжигая, на брудершафт пьёт не спеша, а целоваться – обожает. От поцелуев темнота в глазах зимы вуалью стынет. Последним вздохом занята... весны уже не слышит имя. С ослепшим взглядом невзначай лицо старухи в луже вздрогнет... Зима посмертную печать несёт, ссутулясь, по дороге.

Летела пуля молодая... Ей жизни на один полёт отмерил человек, считая, что пуле-дуре так сойдёт. Она же юная, не злая, стремит безудержно полёт, но только, глупая, не знает, что встретит сердце и убьёт.

В графе анкетной им не спится. Две цифры щурятся по-стариковски и щерятся, что пьяный Чарльз Буковски, придерживая пальцами ресницы. В графе анкетной просто тесно — какой простор в пелёнке из роддома! Но в моложавой маске идиомы они ликвидны и ещё в невестах. В графе анкетной два разряда — намёк на то, что третья будет лишней? Намёк, что составитель сам Всевышний? Пеши исчо, а лучше выпей йаду! В графе анкетной... На Голгофе уютней простоять до вознесенья. И потому, что нынче воскресенье, две цифры выспятся и выпьют кофе.

Живут, как рыбы, графоманы в глубинах своего обмана, им невдомёк, что кислород вдыхает вне глубин народ.