Если жизнь тебя обманет, в знаки фатума не верь, даже если будет память воскрешать обман. Теперь, если жизнь с тобой не хочет тет-а-тет поговорить, слов не трать и пары строчек, приглашай под фонари шаг за шагом мерить молча путь единый на двоих – лучшим другом той же ночью станет жизнь тебе. Твори, даже если нет полета – краски выбирай земли, в ней обмана ни на йоту, восхищаться ей могли демиурги воли Божьей, разделяя тьму и свет. Ты поймешь немного позже, вне тебя обмана нет.

Бесстрастно-бледный небосвод, прижавший горизонт без края, на битвы горестный исход без сострадания взирает. Без умиления глядит на первое души томленье, ни бриллиант, ни фианит не вызывают удивленья. Всё было, есть и будет так, как Уроборос держит в круге... но не заплачет Пастернак, и двух Цветаевых не будет.

Привет! Не знаю, насколько прав, что не сказал до сих пор... Пишу, но и бумагу колотит страх, что адресована миражу – не-вы-но-си-мо терпеть ей боль, ту, от которой во сне – кричу! К тебе отправлю свою любовь, а там хоть в цепи – и к палачу. Но не позволят её принять и не подпустят к тебе – совсем! Откуда знаю? Твоя же мать сказала: «Счастье дано не всем. Твоя любовь нам не ко двору, не по сословию – ваша стать, и непростительно на полу моей кровинке – с рожденья спать. Да есть избранник у нас один – породистый, и не стану врать, высок и строен, собой блондин. Тебе не надо и грязь топтать». А после слов тех насколько прав – не знаю. Правда, узнать хочу: что если Богу неведом страх, то спи спокойно... я откричу.

Как лист увядший падает на душу, как луч последний тает в оке тьмы, – насильственной Свободой так же душат ревнители догматов. Ну а мы... Послушной паствой, стадом нищих гоев от наших мест отчаливаем прочь! Прощай, страна, ищи своих героев, что не смогли тебе ничем помочь. Кем обернутся пастыри твои же? И кем заполнят завтра корабли? Нам больно, что тебе не стали ближе, что от врагов тебя не сберегли! Прощай, страна, смахни слезу герою сукном казённым рукавов конвоя.

Чародей, волшебник, самый мудрый маг, фейерверков мастер и других забав, седовласый, в шляпе, с посохом старик, Гэндальф Серый в Шире с гномами возник. Бедный хоббит Бильбо! Три часа подряд он кормил отважных гномиков отряд... Суть таких трилогий: нет ничьей вины в том, что чёрным мажут все цвета войны, в том, что только белым светом рождены дом, любовь, надежда – знаки новизны.

Я мету жить уставшие листья, с глаз долой из-под ног – шелуху, взмахи ровные, мерно, от кисти… Выметаю к чертям чепуху, только память сколь долго ни чисти, толку – ноль, и всегда на слуху: чтобы совесть, рожденная чистой, оставалась такой на духу.

Снега навалило с неба – пропасть! Я беру лопату-лопасть и турбиной разрубаю всласть узор покрова. Кажется, что в Рим, минуя плат Турина протянулась власть того узора. Понимаю, что не повторю картину и не дам снежинкам той опоры, на которой будет жить во сне лавина, сохраняя космосы в сугробах.

А вечный праздник — смертная тоска, бессилие и страшная усталость! Унылая картина в два мазка, какой же красочной она казалась тогда, в начальный эры год. Всем верилось, что жизнь пройдёт простой, весёлой кинолентой, бесхитростно, одним моментом. Сейчас иначе всё, мой друг, ты посмотри, что нам досталось: межа, отчаянный испуг, нужда и страшная усталость.

Когда найду прекрасное мгновенье, которому скажу: остановись, тогда и Музу, бледный от волненья, за невесомую поймаю кисть (вскружит волшебное прикосновенье мне голову и сердце истомит). Побыть она позволит с ней под сенью у рощи Муз. Удачливый пиит, Пегаса тайный отыщу источник, пробивший камень (след его копыт), когда найду мгновенье (многоточье), но я неопытный (пока что) следопыт.

Вершины гор мольбы не слышат, их рок Творения таков: под оком Ра живут на крыше из неприютных облаков. Их редкий гость на грани смерти прервёт небесный диалог, верёвкой след в снегу прочертит и снова вниз — под потолок. Героям, что вернулись, — слава! Плюс "Третий полюс" из-под ног! Забыть мы не имеем права и тех, кто выжить там не смог... Вершины гор мольбы не слышат, приют гостям у них таков: под оком Ра живут на крыше из невесомых облаков.

Занавески мои, занавесочки, накрахмалены, будто невесточки! Проглядели вы очи бездонные, провожаючи ночи бессонные! Сохранили все думки сердечные, непорочные да подвенечные… Помолюсь за любимого истово – балагура с копной золотистою.

В России нечего терять ни государству, ни народу: одна шестая суши – пядь и столько же по небосводу. В России нечего дарить, всё изначально есть с лихвою: за нитью если с миру нить – рубахой голого прикроем. Умом Россию не понять, но не отнять её свободу – напавшим – меч по рукоять вонзали их же. Всем народом.

Он думал: волны. Он грезил: пальмы. И так задумчиво жевал фисташки. Он бредил: томно танцует Лайма... Но только пиво, твою мать, в баклажке.

Забуду то, чем жив? Без сожалений? Без приступов удушья ностальжи? Утрачу связи личных впечатлений? Скажи мне сразу: «Это муляжи». Забуду радость смены поколений? Как покоряют внуки этажи? Не вспомню красоты простых явлений? Скажи мне сразу: «Это миражи». Не знал, не знаю местных повелений и указаний грозной госпожи, ты помнишь имена лесных оленей? Про них мне сказку снова расскажи.

Поле. Зной. Петля дороги. С непривычки ноют ноги. Вкривь забор, сарай убогий вдаль – овраг и склон пологий. В стене, наполовину вбитый, с налётом ржи, мелькает гвоздь. – Здравствуй, мать! – Сынок! Поди ты! Дует батя в ус сердитый: – Стало быть, не стал бандитом? А на вид, как есть, небритый. Прошли, присели. Рук с артритом не скрыл платок. Застиран, прост. Ночь. Сверчки. Родное место. Те же тени, ветви, жесты. Та же снилась мне невеста в белом платье. В ночь ареста.

О, Боже! Дай нам мысль по смерти, которая тебе важна: тяжёлый холст она одна тугим распятьем на мольберте удержит, и картина Мунка отчаянный наш крик без сна прервёт, и юная весна запечатлеет нас в рисунке.

Черный вертикальный сгусток слов в рамках белого листа бумаги – личных человеческих основ суть пропорция в пространстве. Благо каждый сам решает – сколько, как, быть, не быть ему столбцом и сгустком. Тесно на бумаге в стойке. А вне бумаги «вольница» ... но грустно...

Не страшно умереть – оставить больно без слов, без сердоболия – родных под низким небом серо-зольным с невнятным эхом дней цветных. Не страшно плыть в ночи по волнам Стиксы, не сможет вновь убить меня Аид, покинуть берег золотистый не страшно, но душа болит. Не страшно участь разделить Атланта, разгневав грозных греческих богов, просыплю амфору талантов на землю с низких облаков.

Голова гудит с утра – надо меньше пить. Непонятно – от вина или от «ерша»? Хорошо бы, померев, что и говорить, выпить в возрасте Христа с ним на брудершафт. Да на белых простынях, да лежать анфас. Плащаницами им быть – свежими, друзья. С гробом лишней беготня станет – не про нас: тем, кто Царствие столбит, в глине быть нельзя. В крематорий? Да вы что?! Мало душ в аду? Сколько б я ни согрешил в перламутре дней: «Сразу в рай! – твержу себе. – Я не пропаду! Раз Всевышний так решил. А ему видней». Только странно: телом тут, а душою там, где несчастных колдунов поглощает печь, где боятся умереть в возрасте Христа, где не хочется стихов, только тихо лечь. Может я уже не здесь?