*** Помилуй, Бог, меня за то, что я не жил. За то, что памятью своей не дорожил. За то, что дождь.

Волчонок мой... Волчонок мой, ты от испуга сер. Ты мелко пьёшь неласковую воду. Давай играть. В загадки, например. Что слаще сахара и мёда? Задумался. Зазолотился взгляд. Ты думаешь о сладком и высоком. Что представляешь ты? Июльский жаркий сад? Хурму, сочащуюся соком? Мечтатель, ты уже во власти грёз. Сладки твои испуги и обиды. Но погоди.

В хорошем краю Каждый раз, оказавшись в хорошем краю, Я невольно тебя вспоминаю. Нашу первую встречу, улыбку твою, Твою кошку, заснувшую с краю. Оказавшись не здесь, не сейчас, никогда, Где в кошачьих движеньях струится беда, Как ребенок, воскресший из праха, Занят я опознаньем иных величин: Глажу добрую кошку, не зная причин. И не ведаю смерти и страха. Красный бант Поправляя красный бант, она говорила: Не забудь, я у тебя одна. А как-то, нетрезвая, вдруг сказала: Милый. А в ответ – тишина. Это мышка ручная или жизнь моя с красным бантом, Или песня в ночи. Или старая ведьма с фальшивым в кольце брильянтом – Но ты просто молчи. И тогда они все соберутся, подожмут губы, упакуют вещи: Ах, такой-сякой. Ты один. На полу, у порога красный бант опустевший. Прикоснись рукой. Осенью на даче На языке неведомом, незрелом Рассохшиеся ставни говорят. Умом я выше их, я вырос телом. Я мелкий царь лисичек и опят. Я суп варю.

В больничных окнах сон и стыд. Там воздух тих и равнодушен, Там лента липкая висит, И чей-то не смолкает ужин. Там что-то капает, сосёт, Там жизнь под капельницей бродит. Уж собралась, а не уходит. «Ну всё, иду» - и не идёт. Часы в прихожей подведёт, То паспорт вдруг перелистает, То чайник на огонь поставит И мелкими глотками пьёт.

Мама моя, благословляю твой ненадёжный и долгий покой. Ты стоишь у окна и машешь мне вслед рукой. Вся наша жизнь скучна, длинна, надеждой освещена, И бесполезнее, и милосерднее, чем это «яблоко на». Усатый водитель, прими меня и отвези на вокзал. Ночные улицы прячут огни, усталые видя глаза. И мир, полный людей и машин, следствий и их причин, Так бережен к человеку, когда тот остается один. Ни слова о прошлом. Мы полетим. Он сядет. Она вздохнёт. И будущий сын, обернувшись, скажет: ничего, и это пройдёт. И это окно, где не гаснет свет, где вечный твой силуэт - Надежда, которой, в сущности, нет, и время, которого нет.

Ты толстый мальчик, твой противен взгляд. Твои волосики расчёсаны и гадки. В твоём портфеле – плов и шоколад И пятна шоколадные в тетрадке. Я думать не хочу, что дочь моя, Толкаясь и летя на перемене, Дотронется случайно до тебя. Твой толстый зад, заплывшие колени, Твоя одышка, глупые глаза, Привычка никогда не поделиться... Тебя противно даже наказать. Умеешь ты завидовать и злиться. Как верить я могу, что ничего Не стоит дохленькой твоей слезинки, Когда тебе важней, ценней всего Мясной рулет и пошлые картинки? Как верить я могу? И верю я. И, не ища любви и оправданья, Я признаю с тоской, что жизнь моя - Лишь часть простого и большого зданья. Я выдумал тебя и спасся сам. Я в зёрнышко простое превращаюсь. Летит планета, медленно вращаясь. Ты здесь уже, а я уже не там. И веришь ли в меня ты или нет, Наелся ты или не прочь покушать - Душа твоя вмещает наши души. И льётся свет.

Игрушечник мне продает игрушку, Смеющийся гудящий мяч. Я в руки взять его не то, чтоб трушу, Но как-то не уверен до конца. Возьми его – и ты увидишь море. Возьми его – и чудо ты услышишь. Возьми: и вот стоишь ты на просторе, Не поднимая жалкого лица. Мне продавец отсчитывает сдачу. В глазах его – огонь и справедливость. Вам завернуть? И я уже не плачу. И мяч в руках по-птичьи шелестит. Всё это было медленно, как будто Я из песка приморского рождался, И камушки лежали, как минуты, И слабый воздух в высоте блестел…

Никто не видел, где я оставил плащ? Там ещё сидел человек и читал газету. Там ещё голубь впивался в сухой батон. И красный мяч покатился. Небо хмурится, надвигается дождь. Человек докуривает сигарету. Брошенный и ненужный батон. Мяч у урны остановился. Газета взлетает вверх, поднимается мяч. Батон лениво описывает окружность. Рукава простёр в обе стороны дешёвый плащ. Небо отражается в лужах. Я замираю и чувствую: всё пройдёт. Всё, что потеряно, опрокинется и прольётся. Человек закуривает. Дождь уже не идёт. Забытый плащ освещается солнцем.

Осенний лист красив не в меру. Смотря через него на свет, Я принимаю всё на веру: Что счастье есть, а горя нет. Что истина - в последней капле. И слёзы, и любовь… Что, наступив на те же грабли, Я полюблю их вновь. Мой клён, старинный мой знакомый, Лучом крещён, дождём умыт. Багровый лист глядит иконой И торжеством горит. И ты горишь порой не в меру, Спасаешь, не любя. Но, принимая всё на веру, Любуюсь на тебя.

На записи Поэт садится за стол и пишет. Крупным планом: рука, свеча. Шум дождя. Он его не слышит. Близкий ракурс из-за плеча. Перечёркивает. Неподвижен. Наклоняется, как рыбак. Фрагментарно: тарелка вишен, Пепельница, пиджак. Застрочил. Белый лист чернеет, Убывает. Слова, слова. Камера проскальзывает под дверью: Доски крыльца, трава. Камера набирает скорость. Внизу промелькивает река. На записи слышится чей-то голос, Не разобрать наверняка. Шорох разрядов. Треск. «Остановите съемку». Горизонт запрокидывается вбок. Затемнение. Знакомый голос негромкий: «Что ты смог? Повторяю: что ты смог?» В детской Итак, я не жалею ни о чём. И, дверь высаживая плечом, Я возвращаюсь в темноту уюта. Потёртый заяц, уши набекрень, Олень безногий… Нет, скорей тюлень. Замри, минута. Здесь ангелы, в количестве двух штук, Без помощи приборов или рук Обедали и засыпали. Один из них вернулся. Это я. Я видел необжитые края.

Самолет летит, стюардесса плывёт. Зачарованно смотрит народ. «Наш самолет пролетает на высоте…» Есть спасение в красоте. Полуулыбка, полусерьезный взгляд. Облака за бортом горят. На сервировочном столике бокалы горят: Это вино, это виски, а это яд. За иллюминатором мать развешивает бельё, Отец готовит омлет. Стюардесса в бокалы еще нальёт, Сохранит, оградит от бед. Пролетая на немыслимой высоте, Где никто никогда и нигде, Мы увидим за стёклами летящий свет, Рядом с нами летящий свет.

Задержав дыхание Не отразился в зеркале: первый раз, второй. Какой пустяк. Но жизнь – была ль она с тобой? Пишу на память: Рубашка и носки и - с печки бряк. Некуда падать. Побреешься, сходишь в магазин: Нужна еда. Как не крути – всегда живёшь один. Пасьянс, телепрограмма. Без пользы видимой, без лишнего вреда… Вдруг – телеграмма. А в ней три слова, скажем. Например: «Приеду в среду». И всё, конец. Идёшь зачем-то в сквер. Кто? Почему? Зачем это – «приеду»? И как это вообще – не одному? А в среду кто-то загорелый, в свитерке, С парфюмом. Слова… О Ялте, Судаке. И «почему ты всё время смотришь вдаль?» И в голосе твоём уютном Звучит мораль. Мой ангел, как оброс ты, одичал! Ты не нашёл невидимый причал, Ты не признал простого расставанья. Так пусть, прошедший миллионы лет, Свет не умрёт. Пускай зажжётся свет От нашего дыханья. Рассыпание Белые ромашки, рассыпьтесь. Птичья тишина, криком наполнись.

На чашке мельница, и поле, и река. И облака. Переверни её вверх дном – Поедет дом. И всё покатится: сидишь на потолке. В твоей руке - Поле и мельница, над ними облака. Внизу – река. И видишь ты себя. Ты постарел. Как мельник, бел. И всё вокруг тебя вверх дном – Но дело в том, Что ты не здесь, а в поле, у реки. И облака легки. И всё нормально, не перевернуть. И не вернуть.

Возвращаясь с работы подвыпивший Был покусан собакой – и вот Прописали уколы в живот. Ночью город какой-то подвымерший, Но к утру оживёт-оживёт. Улыбнулся собаке – и вот. На газете под зеленью парковой Я с подругой и другом сижу. Не хотите: живот покажу? Или лучше потешу гитаркою. Я бессмысленно день провожу: Посижу, полежу, посижу. Что мне, люди, сказать на прощание? Полагаю, что я не умру. Просыпается город к утру, Оживают машины и здания. Покупаю на рынке хурму. Ну и вот: не умру, не умру.

«Маникюр, педикюр» – такой пейзаж. Громко спорят бабушка и алкаш. Солнце опускается за гараж. Куда ж? Я иду в задрипанный гастроном Отовариться курицей и вином. И звучат шаги: невиновен он. А кто этот он? И в истории этой не видно дна. Но помилуйте, какая тут глубина? И если мораль будет здесь видна, То пошла она на. Скажем так: наверное, я бы мог Изменить маршрут равнодушных ног, Улететь куда-нибудь на восток. Скажем, Владивосток. Обрати внимание, жизнь моя: За какие бы я не летел моря, От каких бы мыслей не мчался я - Невиновен я. Так прими же в дар курицу, прими вино. Выпей за меня как во сне, как в кино. И пусть легко мне далось оно – Словно кровь оно.

По телевизору бла-бла-бла. Как твои дела? - Да как тебе сказать? Так себе опять. Мы все волнуемся, почему Ты не выходишь в эфир? - Пью кефир, Гляжу на луну. Мне телевиденье ни к чему. Ах, тебе наскучили наши голоса. Ну, пожалуйста, хотя бы на полчаса. Мы тебе расскажем про секрет бессмертия, Покажем марсианских птиц, Научим быть счастливым. - Не боюся смерти я! И у здешних птиц Пёрышки красивы! Ладно, мы выключаемся. Но предупреждаем тебя: Мы всё про тебя знаем. Ты собираешься жениться. А у неё два любовника. И сын в детдоме. Будь осторожен. - Да я и так всё знаю. Зато у неё грудь большая И она меня, кажется, любит. Мы любим тебя тоже. И верны тебе как никто. Мы тебя даже два раза спасали. Первый раз, когда на улице кого-то убивали, А ты засмотрелся сериалом И не смог выйти (и слава богу!) И второй раз, когда показали рекламу новой бритвы, И ты вышел в магазин И не стал свидетелем страшной битвы Между роллерами и велосипедистами. (Тогда победили роллеры.) А ты похож на велосип

В пересказе всё намного проще. Негодяй, что Машу полюбил И гулял по липовой по роще, Запонку златую обронил. И когда они её искали, С высоты не видно было, кто Негодяй, кто добрый. И едва ли Угадать возможно. Но зато Как войдёшь в ту самую в ту рощу Отыскать ту запонку в траве И увидишь всё сложней и проще, И увидишь: вспыхнул муравей, Нет, росинка, нет, кольцо с брильянтом, Нет, какая-то неведомая мне Вещь, какой-то неразменный атом, Словно дом, возникший в тишине. И войдёшь в него. И чай поставишь И программу включишь новостей. Маша, Маша. Знаю я, ты та лишь Что линейку держит: «ты злодей». Господи. Какое же злодейство, Доброту какую видишь ты? Пусть виновен – но ищи, надейся. (Пересказы слишком уж просты.)

Дорогие мои москвичи, Табуреты и калачи, Теплый дождик и переулки. Дайте я вас сейчас, Дорогие мои москвичи, Возвращаясь из родины гулкой. Не могу на бегу, Ветка высохла, ветка намокла, Ветка высохла. Дайте я вас. На спелёнутой влагой земле, В этом городе как в корабле, Будет час, за который Последнюю ветку отдашь, Последнее слово. Слово высохло. Слово замолкло. Слово высохло. Это не я говорю: Дорогие мои старожилы, Новобранцы и мёртвые живы, Живы те, кто И те кто, которых, Живы люди в летящих моторах, Жив отец мой и всё еще живо, Так умолкшее слово не лживо, Так умолкшее слово поёт. Это не я говорю.

Мой бог, мой дядя или чёрт, Мой самый странный, самый главный. Как за калитку кровь течёт Из редкостной, широкой раны, Как я, в зелёном пальтеце, С медведем плюшевым в обнимку, И не кровинки на лице, И кажется, что фотоснимку По крайней мере - сотня лет. И ты - старик. Чего бояться. Гляди, как проникает свет Сквозь желтизну прозрачных пальцев, И дядя смотрит на тебя Так одобрительно сурово, Твоя великая судьба Не стоит брошенного слова. И слово, вот оно, смотри, Всё исчезая, не исчезнет, Оно покоится внутри Твоей спасительной болезни. А дядя был. А дядя пил. И крякал после каждой стопки. А после дядя говорил: "Твои шаги не так уж робки. И ты пойдешь, как я – до дна. А там – пусть кто-нибудь рассудит…" Бабахнет фототишина Из ослепительных орудий, И вздрогнет время. Голос твой: "Снимаю, приготовься, снято!" И белый свет встает стеной, И жизнь свечением объята. (А дядя был.) И был ещё В коробке, маленькой и плоской - Барахтающийся горячо Жучок в продольную полоску…

Девочка маленькая, На тебе цветок, Безымянный, аленький. Если засмеёшься, По миру пойдешь, К маме не вернёшься. Если ты смелая, На тебе иглу, Воткни в белое. Крови капелька - Как ягодка Маленькая. Гуси летят, Ягоду видят, Склевать хотят. А наша сторона С такой высоты Вся видна. А чужая сторона, Как любовь твоя - Далека она. Девочка летит, Ветер свистит, Ягодка дрожит. А в болото упадёт – Цветком прорастёт. Всё наоборот. Там где девочка была, Чёрт сидит На краю стола. Там где гусь летит, Девочка плывёт. Господи прости. А любовь далека - Бьется в руке: Не разжимай кулака.