Задержалось бабье лето Между ног Липы наголо раздетой Паучок Ткет любовь Как будто сети Ну а мы Как всегда седые дети Влюблены Заполночь не спим в кровати Видим сны Этого даст Бог и хватит До весны Медно-бронзовой полушкой Листопад Спят усталые игрушки Книжки спят

Ах, как он пляшет, мама, Ах, как он пляшет! Его душа как будто в поле пашню пашет! И то ль страдает, а то ли злится. Ну, как тут, мама, мне не влюбиться? А как он пишет, мама, Ах, как он пишет! Тогда душа его сожмется и не дышит, Но - распрямится, да разлетится! Послушай, мама, он, верно, птица! И - как он слышит, мама, Ах, как он слышит! Он улыбается, что снег шуршит по крыше! Он знает точно мои причины. Должно быть, мама, Он - мой мужчина!

Перестраиваться. Перестать тепло одеваться, брать с собой еще пару носков шерстяных - ну а мало ли что? И уже не есть жирных пищ, что давали надежду на приятный исход зимы. И осевшей, как снег, батареи Айфона не надо бояться - просто грей его стуком сердца за пазухой удлиннившихся дней. Пожилой воробей, Агасфер, вечный странник, всем поет о весне, и лишь нам о любви, что горячей волною кингстоны снаружи нам вскроет, и в бездну с собой позовет. Затрясется полярный лед под тяжестью поступи огромной Любви-великана. Как-нибудь поступи уж, уважь же нас, из ничего сделай нам честь, ум и совесть. Эта странная повесть перетечет в роман, как река в океан, и растворится.

Научиться стихам у убийц и воров. Голосить вместе с ними за барною стойкой. Примерять на запястье браслеты оков, Окропляя то знанье гнуснейшей попойкой. И - размазывать сопли по пьяным плечам, И - смочить сутенеру цветную жилетку, И - рассказывать песни оплывшим свечам Про про грудную и тесную прочную клетку. Исковеркать слова - только вновь не поймут, Почитая нектар первосортным гноищем. Что, Сережа, забыли с тобою мы тут? Что мы ищем?

Забывается все. Это просто примета. Исчезают за лесом пустые поля. Забывается самое жаркое лето, Забывается, как же нас носит земля. Незаметно с подвохом подходит к нам осень. Пальцы зябнут, хотя и длинны рукава. Память кружится в нас змеем Уроборосом, Пожирает свой хвост плоская голова. Насторожен флажок незатейливой снасти. Тонок лед ноября, скользок лед ноября. Чтобы вырвать свой хвост из глотающей пасти, Надо просто хотя бы запомнить себя. Неуклюжие дети стекают по горкам, Их внизу принимают объятья и сон. Счастье ищет Любовь по больницам и моргам, - Но не вспомнит никак дорогое лицо. Приходил к нам декабрь с переломленным сердцем, Мясо ел, пил вино, говорил ни о чем. После лихо мерцал вместе с дедушкой Герцем Раззудевшимся в пляске упругим плечом. Забывается все. Уж такая примета. Хочешь знать, что принес нам немыслимый лед? Ты узнаешь, мой друг, - но забудешь об этом: Плюс на минус здесь, брат, ничего не дает.

Шмель в розы лепестках так весело резвится, Когда с рассветом роза увлажнится Росой любви. Туман вокруг всклубится, И ароматы станут будто лица Прекрасных ангелов над грешною землей. За ближним цветником шмелю мираж примстится: Волшебный город - шпили будто спицы - Который к небу синему стремится, И все ж не может улететь, как птица, Прикованный к земле самим собой.

Пергамент мозга пуст, как свежестиранные брюки. Молчит струна, такая вот беда. Кингстоны нараспашку, палубные люки, И хлещет внутрь соленая вода. Мне кажется, что весь мой путь не стоит и копейки, Мне даже кажется, что я - не мой герой, А в пьяном голосе несчастной канарейки Мне чудится насмешка надо мной. Я долго плыл в морях не столько страшных, сколь противных. Мне ступни спутали саргассовы власа. Я так устал от чаек позитивных! Когда же горизонта полоса? Пусть весь я не умру, пускай не все мое протухнет, Пусть на моих костях построят Новый Рим, Но глупо думать, что весь мир когда-то рухнет, Пресытившись бессмертием моим.

Снова смута в сердце моем. Я как маленький водоем с океанским штормом внутри. Посмотри, как волнует поверхность мыслей недостоверность о простершемся вдаль пути, рассекающем вечность нА две неравные части - на досаду и счастье. Незалежная вочеловеченность все никак не дает уснуть, гонит в путь, манит в путь. Для чего эхо быстрых шагов растревоживает пространство? Кто, почуяв эти мои шаги, побежит на заветную встречу, кто от радости схватит за плечи мое арифметически точное тело? Вновь заря догореть не успела, как уж остекленели, помертвели глаза зимы. Так и волны мои, понемногу, да станут гладью, свежестеленной простыней, в ущерб теплоте моих чувств. Наивысшее из искусств - это, видимо, слякотью стать. Только разве мне этого надо?

Мокрый снег липнет к лицам домов. Те нахмурили белые брови. По дорогам, как туши сомов, Грядки снега мрут в собственной крови. Забирается сырость в башмак, Поселиться надеясь навечно. Первый снег. То ли друг, то ли враг, То ли первый попавшийся встречный.

Вот и настал тот растянутый надвое миг, ожиданьем распявший меня. Бесшабашное чувство ненужной свободы от смысла. Что мне делать с ним, таким молодым и здоровым? Душа, словно сеть, дрожит в предвкушеньи улова в океане неведомой боли, у которой твое лицо. Там, у дна, может, нет ничего, никого, может есть. Поменять поплавки и грузила смогу лишь тогда, когда я войду в эти воды, почувствую кожей их соль. Ни наркотики, ни алкоголь не любил я вот так, как боль, предвкушающе, повелевающе, остро и тяжело, так тревожно и словно верхом на комете. Я застрял на своей планете, смыкая несмыкновенное, соединяя морковные соки и кровь, шутовской колпак и невинные развлечения. "Тем не менее от напрасной ухмылки заныла скула.

Песня-женщина, настрой мою гортань, И слова мне в душу нужные вложи, Чтоб тебя наполнить смыслом смог я всклянь, Чтоб шрапнелью разлетелись миражи. Разрывай меня мучительной волной, Только, я тебя молю, не разорви. Сделай чистым, самым чистым голос мой, Чтобы стал он, как крыло твоей любви. Перетри меня меж жерновами снов, Забери меня в свой странный алый рай. Слышишь шорох нерожденных слов? Не кончайся, песня, и не пропадай. Песня-женщина, очисти, замести Боль и соль мои, леса и голоса. Ну хотя бы ветром в уши посвисти, Заблудившись ненадолго в волосах.

Соль губ моих, серебряная струна! Кос обрыв, в барабане дыра, на дне крапива. Голос твой идет над обрывом, уходящим вниз, как стена. Барабанщик - бьет, путь - далек, волос - долог, но нет дорог здесь, где лажей чернеет крапива на самом дне пропасти барабанной, но серебряной острой струной голос мчит, невозбранно пьяный. Как предательски плоть рычит потревоженной обезьяной, мнет, корежит мой слабый дух. Снова я в семерной без двух, снова, снова! Черта какого мне не спать, мне не есть, не пить, не браниться негожим словом? Ничего нельзя изменить. Сеть дрожит в ожиданьи улова.

Перед убийством развлекается палач: Дает свободу, - отнимает ноги. Не сказан текст, не пройдены дороги, Но на рассвете мутном выплакан весь плач. Умело развлекается палач! Нетерпеливый, неумолчный лязг точил Душе несчастной говорит о многом. Ее рыдания в молчании убогом: Палач язык для смеху напрочь отделил. И слышен в мире только лязг точил. Перед работой развлекается палач: Дает еды, питья, всего с излишком, А в душу лезет подлая мыслишка: "Не переварится последний в жизни ланч!" Вот так он развлекается, палач!

Холод собачий трет прохожим глаза, выжимая скупые слезы. Снова ветер сменился некстати, как осенью кожа змеи. Все свои сидят по домам и глазеют: о чудо! мимо проносит обрывки погибшего октября! Знать бы раньше, на каком языке говорят пожилые седые киты кучевых перекрученных туч, можно было бы попроситься с ними вплавь в их далекий дом, где за каждым окном — хмурый лик уходящего года с похмельными злыми глазами, окруженными синевой предпоследних надежд. По живому режет Минус Один, палач. Барышни лапки прячут в неуютные норки свободных ночных рукавов; вид их сейчас таков, будто бы не бывало прежде — отродясь!

Как в романе живем, на страницах, Пробираясь сквозь тени букв, И сюжету не остановиться Под отчаянный сердца стук. На глазах твоих зреет поэма. Так отчетливо, не спеша, Поднимается вечная тема, Что дрожит в ожиданьи душа: Сдует ветер нас или не сдует С пожелтевших давно страниц? Выжимая слезу золотую, Строки капают, падая ниц. Пробирает осенней любовью По рукам, по губам, по сердцам, А реальность унылою молью За кулисами жмет стакан.

Неба синие ворота, И сквозь них душа летит. Там за каждым поворотом Осень звонкая стоит То с зонтом, то в теплой шапке, То в юбчонке до колен. Листик с ниткою на лапке Бьется в банке тесных стен; Не найдет никак дорогу За ворота, в светлый край. Мы с душой протянем ногу: Ну, хватайся, ну, взлетай!

В голову лезут простые и мудрые мысли - Им неуютно в сетях городской кутерьмы. Город и я, мы в преддверии смерти зависли. Осень - ведь это всегда ожиданье зимы. Все утекает. Я думал, со мной так не будет. Все изменяется в лучшем из прочих миров. Можно заплакать дождем - и никто не осудит, Можно найти, а потом потерять дом и кров. Можно взлететь, разрываясь шутейной ракетой, Можно палить на рассвете в болот молоко. Только вот тайн между мною и городом нету. Он понимает, зараза, как мне нелегко. Улицы цепь заскрипит механизмом кустарным, Запах воды донесется, известен и свеж, Но на рассвете взлетит в небеса легким паром: Осень - ведь это всегда исполненье надежд.

Моей любви не в силах помешать Ни встречи, ни разлуки, ни сомненья. Тем отличается она от вожделенья, Что путь ее - и брать, и отдавать. Моей любви нигде преграды нет, Ведь я - единственная ей преграда, Но пал и я. Она взлетела, рада Увидеть вновь тебя и Божий свет. Моей любви нет истинных границ, По крайней мере тех, что знают люди. Нет ей границ - и никогда не будет. Вы, смертные, падите, что ли, ниц! Любовь вне логики, вне бездн и вне желаний, Без окон, без дверей, без расстояний!

По ветрам тосковать - не крылатых удел. Развернул, встрепенулся, подпрыгнул, взлетел! Ветер - это всего лишь гремящая медь. А крыла - это то, на чем можно лететь Хоть по ветру, хоть с ветром, хоть сбоку, хоть вкось - Знай следи, чтобы землю забыть не пришлось. То, о чем ты тоскуешь, не ветер, а дым. Ну а ветер - вернется. И мир вместе с ним.

Инстинкт играет старым глупым сердцем - Адреналин не на руку ему - Кусая воздух, силюсь оглядеться, А вижу тьму. Одну лишь только тьму. Мой слабый мозг трепещет пред огромным, Не в силах отвернуться, убежать. Он чует: по подсчетам самым скромным, Окончен сев. Настало время жать. Как вдруг по небу кто-то терпеливый Проводит необъятною рукой, - И собирает облака как сливы Со скатерти небесно-голубой - И отступает чернота как будто. В груди тревожной не трепещет моль. Мне кажутся прозрачными минуты, Мне кажется неведомою боль. Вернулись краски, вновь набухли звуки, Обычный растопырился уют, Привычные синицы сели в руки. Лишь жалко, что и время снова тут.