Холод собачий трет прохожим глаза, выжимая скупые слезы. Снова ветер сменился некстати, как осенью кожа змеи. Все свои сидят по домам и глазеют: о чудо! мимо проносит обрывки погибшего октября! Знать бы раньше, на каком языке говорят пожилые седые киты кучевых перекрученных туч, можно было бы попроситься с ними вплавь в их далекий дом, где за каждым окном — хмурый лик уходящего года с похмельными злыми глазами, окруженными синевой предпоследних надежд. По живому режет Минус Один, палач. Барышни лапки прячут в неуютные норки свободных ночных рукавов; вид их сейчас таков, будто бы не бывало прежде — отродясь! — никаких холодов, ни больших и ни малых. Бетонные серые скалы ищут взглядом, безгубыми тянутся ртами, с трудом достают, с хрустом после грызут леденцы первых хрупких звезд, шершавыми голосами ворча на соседей отнюдь не по делу, а просто. Стволы, словно трости, поставленные в один ряд, намекают, что снега исход возможен, посмотри же на нас, говорят, разве можем мы лгать, те, что только что были — деревья? Разве мы виноваты, что нас обнесли? Разве звали мы вора? Что нам делать, бессмысленно голым, коли близко уже этот Минус Один, палач? Снег не сможет укрыть наготу, так хотя бы глаза залепит, чтоб не видеть, и чтобы уснуть. Не спасай нас, не надо! Поцелуи, опять поцелуи сжатых холодных губ как награда. Зачем-то мы ветру сдались, коль он так торопливо сменился, этот шустрый невидимый лис. Оглянись! только, брат, поживее, чтобы тень его увидать в перекрестии мертвых ветвей, в закоулках отживших листьев. Запад скоро совсем догорит пережитыми строчками песен. Златошкурые фрукты, плоды фонарных столбов, соком тают уже, изливаясь в пространство с ленцою текущего меда. Стекленеют глаза воды.