Веточка Вчера принесла домой тонкую нить березовой веточки: спящей, замерзшей… Хрустнула и попросила пить, и померещилась – белой рощей… Нет слов, а ты знаешь, их всегда нет, когда хочется рассказать о главном: как утро перетекает тобой в обед, а потом – в вечер все так же плавно… C карамелькой имени на языке: шепотом, полушепотом, чтоб не услышали… в небо… с надеждой, что там, вдалеке ты – тоже взглядом на небо… Вышел ли?.. Слышишь ли, как отправляю к тебе поток из пульсирующей, прорастающей нежной бездны, научился ли читать между строк березовых искр под скорлупкой тесной? Знаешь ли, как боюсь проговориться во сне, раздавить хрусталик «люблю» за щекой: прячусь под одеяло, чтобы там, извне, не тронуть звенящий уютом покой тихой ревности… не твоей… к моим вечерам в ожидании чуда, что вот, -- отмучено, и, может быть, завтра с утра не возвращаться к роли заученной… Проснуться -- уже в другой судьбе: вдохнуть и почувствовать запах ночи, где ты прорастал, распускался во мне космическ

СамоУшедшим Что думать, не знаю, и ветром по полю несусь черной вьюгой, ночною волчицей: за красной луной, напитавшейся кровью собратьев далеких своих бледнолицых; чтоб там, на причале надежд потерпевших, на этом разметанном бурями буе, мне дали молиться за конных и пеших, что по небу к Богу ушли напрямую; и песня сквозь лунные, синие горы, коснувшись крылом окровавленных впадин, ушла б от меня к пилигриму другому и раны лечила бы струнною гладью; и горы как крылья, а крылья как небо, а небо до самого звездного пика мне дали дыханье и силы для бега, и воздух для вздоха, для стона, для крика… Сувенир Кипарис на оранжевом диске на пластмассовой хрупкой подставке; за стеной из кустов барбариса – ледяного арЫка канавка. Дед мне строил весной халабуду, и урюковых косточек племя превращалось в чудную посуду, расколов скорлупиное темя. Расцветали акаций шербеты, шелковичные млели аллеи, и в долинах Тянь-Шаньского лета босоногие маки горели. Но арбузное счастье – непрочно, раскатилось п

Когда вокруг – темно и безотрадно, и глухо так, что не видать ни зги, когда беда командует парадом, чеканя траекторию тоски, когда невмочь, и гнет макушки ветер, и из под ног уходит шлюхой гать, ты должен знать: есть женщина на свете, к которой ты обязан дошагать! И пусть метель опять погонит стаю, и волчьей пастью двинется обвал, и сквозь пески урюком завывает взбесившийся от жажды каннибал, и пусть на крылья намотают сети, и -- в «молоко» все ночи напролет, ты должен знать: есть женщина на свете, что на костре, и то -- не предает! Коль по морям иль по сутулым скалам влачишь судьбу как на Голгофу крест, и даже, если Родина осталась твоей вдовой и первой из невест; и полыхая за сердечной клетью, и под семью замками…, не любя, ты должен знать: есть женщина на свете, которую Бог создал для тебя…

Ворвется день. Придет и бросит кисти художником, уставшим от пленэра, и будет выводить на потных листьях, туманную рассветную новеллу о том, как вдруг запахнет свежим медом, и шмель влетит в окно, жужжа с натуги, и о мольберт споткнется мимоходом, как о живое что-то… И на крУги вернется лето!..

Ну, и что теперь с часами делать: стрелки, будто в вакуум вошли... Говоришь, у вас с Москвой -- на девять поворотов от Большой земли? Что же там за даль, коль невозможно, взять, прорваться в флейтовый эфир?.. День, а в ночь уходит осторожно Арктики смущенный командир... Шлю вдогонку телефонострочки, расскажу, как треплется весна с вЕтрами от северовосточки, -- где моя родная сторона... Только, проходя попутным курсом, там, у вас, летают корабли, говоришь, – с лягушками не густо, но зато курлычут журавли? Ты, наверно, спутал крылья вьюги с белыми посланниками грез?.. Журавли весной уходят к югу, а у вас – метели и мороз... Ой, не верю я воспоминаньям: стрелки будто в вакуум вросли, параллели и меридианы – вот сегодня наши журавли... Автор-исполнитель – Александр Старцев: http://sunwind-group.narod.ru/songs/v-miraji.mp3

Раскинул день отбеленные руки, младенца Солнце взяв из колыбели, и птицы, раздувая горны звуков, на наковальни опустили трели; и март, прощупав вербную дорогу, проталины на землю как веснушки отправил на разведку утром с богом, по облакам перин пройдясь хлопушкой. А сопки напрягли как стеклодувы овалами горбов тугие щеки, и ели -- аксакалы-тугодумы -- в уме уже подсчитывают сроки: когда Байкал вздохнет под саркофагом, измеривая трещинами лоно, и, жалуясь сезонно на подагру, Саяны призовут к себе Ясона… * * * Ночью было за тридцать… Вы в курсе, как это бывает: параллельной весной заправляет другой календарь, а в оконный пейзаж старый тополь опять барабанит: как занудливый повар зовет лесорубов на варь. Не робей, воробей: это рано весна встрепенулась, это раны от солнца, а вовсе не талые дни; это просто любовь заблудилась средь прожитых улиц, или может быть просто ее заманили огни… Этим рамам давно полагается спать, как утилю, эти стекла уже пропотели насквозь от дождей;

Непрощенная осень-стерва в декольте завлекает ветер, флейты труб оголили нервы и бемолями душу рвут; «Знаешь, ты в этой жизни – первый, самый лучший на целом свете…», -- пьяной девкою из таверны осень песню сплетает в жгут. Как гуляет, ах, как шарманит! Позабыв и дома, и шхуны, по причалам любви разносит забродивший брусничный стон; золотыми звенит в карманах, надрывая, цыганит струны, загулявшая с ночи осень, козыряющая в бостон. Загребают сады подолом, и наливом дурманит воздух, с жирных чаек стекает лето, волдырем облепили пирс; «самый лучший», -- выводит соло, -- «самый первый», -- краснеют грозди, нищей, брошенною, раздетой плачет осень с утра в карниз.

Не надо о плохом Не надо о плохом, я даже в этой тине хочу найти следы Хозяина болот, что вечерами трель вытягивает чинно, разинув свой большой, от уха к уху рот. Не надо о плохом, на сточные канавы уносит по весне душевный сор и шлак, а зонт над головой скрывает как панама сиамских близнецов, и ручка -- явный брак. Не надо о плохом, цветные переходы от сна до сна легли в свой полигамный мост, в гармонии полос все таинства природы: на белом поле -- гром, на черном – выгул звезд… Дом престарелых Зебры-сутки тихим шагом, какофония трудов, машет запад красным флагом над оскалами прудов; тертый сыр дорожек желтых протезирован в кирпич, и пахучие, по сорту, впали клумбы в летний спич; раздвигая лапы елям, тлеет лампочками дом, и фонтан стекает гелем, в заржавевший водоем; скачут белки по скамейкам, копят голуби жирок… Жизнь -- в тупик… узкоколейкой…, с белым флагом – на Восток. Бессонница Желтой таблеткой луна усыпила небо, звезды – испариной на помрачневшем лбу, сны-трубочисты в т

Ты мне – про снег, а я тебе -- про поле с ромашковыми залежами света, с далекою полоской голубою, что кажется окраиной планеты; с малиновыми спелыми губами нахохленных холмов, а перелеском сплетается река в косу ручьями, и солнце на закате Удит леской сбежавшую на рябь крупинку злата, ныряя за каменьями речными последними секундами заката, где лучики становятся ручными, как люрексы расписанного плата на поясе цыганки, тарантеллой захваченной врасплох… Летит монета, и, загадав на решку, солнце село… Ты мне – про снег, а я тебе – про лето…

А небо на пруды упало ночью раздетым и дрожащим звездочетом, и иволга заплакала пророчьи, когда туман всходил холодным потом; и пел костер полУночную песню, попыхивая древней своей трубкой, а в гамаке Вселенной грелась тесном Луна, любовь впитавшая, как губка. И вот, попав в небесные скрижали, не дожидаясь серости рассвета, от звезд мы укрывались паранджами, чтобы не сглазить по земным приметам; чтоб не затмить, костер лизал поленья, а дЫмы отводил, куда подальше, и иволга плела стихотворенья: ночные, откровенные, без фальши. Но уносила ночь свои мольберты, и облекалось небо звездочетом, раскладывая искры по конвертам и собирая иволгины ноты; дремал в дыму костер старым якУтом, туман кропил водой святой по травам, а по прудам Христом всходило утро, кадилом Солнца освящая пары…

«…Лишь я, таинственный певец, На берег выброшен грозою, Я гимны прежние пою И ризу влажную мою Сушу на солнце под скалою. (1827 А.С. Пушкин «Арион») Песен не будет: Торо* не в резонансе судеб, мертвые льды в заторах к рекам припали грудью. Замкнуты стражи-горы: любят и без прелюдий, а на душе просторно без палачей и судий. Я улетаю с края: здесь в проводах воскресных корни не прорастают, крыльям в полесье тесно. Мне бы достать до мая, мысли летят как спиннинг, но приземлилась стая белым китам на спИну. Здесь облака-дельфины мчатся на арионов** без мишуры и гримов, без закулисных стонов. Солнце сжигает мимов масленицей огромной, и на кострах осины – ведьмы приют бездомной. Вновь отлетает стая: крылья дорог не тОрят, и, облака расплавив, солнце стекает в море. Горы дорог не знают, в песни сгибают спины: так закаляют сталью годные к жизни крылья… *Торо (исп.

(моим вдохновителям: А.С. и АСу)))) 1. Мы с тобой победили время: в этот год, в этот день, сейчас, когда белой тоской за дверью били вьюги не в бровь, а в глаз. Разлучали, лучами мчали по печали зари челны, различим ли мы чары зарев через раз, обличимы ли?.. 2. Убегало время белым зайцем, и петляло время от дуплетов, а курок, согретый дрожью пальца, был готов спуститься и от ветра. В беляка, несущегося полем, целились с двустволки безоглядно, проклиная и судьбу, и волю, разряжаясь, снайперы с досады. Только время убегало в тучи, уходило в грозные барханы и, стрелков до старости измучив, превращалось в годы-великаны. И дрожали пальцы, а на взводе оставались брошенные ружья, отпускались времени поводья на походные спиртовки кружек… 3.

Скалкой раскатана площадь дворцовая, белый молитвенный дом, стайкою убогою птиц окольцованных -- утро над серым крыльцом. Лозунги правые, надписи левые в окон зашторенных ряд красными лентами, буквами белыми рвутся, взахлеб говорят. Рты словно пазухи, с черными саблями, комья летят от земли… Поберегись!

Декабри Завернулась тоска в полушубок декабрьский, а с дубленого неба – окрошкою сыпь, я сегодня пишу тебе, милый, сибирскую сказку: разведу акварели разлуки горчичною краской, в до-ре-ми превращая за окнами скрип. На дворе, как всегда, – минус тридцать с лихвою, обленилось Светило и мимо прошло, а тоска в декабре (представляешь?) сдружилась с зимою, и теперь то Медведицей Снежной под окнами взвоет, то фа-соль-ю срывает на городе зло. И не выманить стужу: с утра заливает с туманом, баньки курят дымы, нагоняя в жаровни под сто, в декабрях, напишу, заблуждаются вьюги попарно, и сугробы растут по ночам, словно с кашицы манной, а по трубам ветра гулеванят на все ля-си-до… Полярная ночь Отдохни от меня, я уйду на свиданье с лиманом, незабудковым взглядом опять проводи из окна: здесь, на краешке света, росу набирают туманы, и как камешки звезды суют по белёным карманам вороватые вьюги, насытившись снегом сполна.

Очень прошу: уважайте границы моего ареала, я так долго скиталась и, наконец, его основала: там, где кончается маленькое болотце, сторожам в зеленых тужурках приказано колоться, проверять карманы у солнца, когда оно выходит на прогулку, и пароль называть перекличкою гулкой всякой твари двуногой, а также пернатой, -- таковы правила жизни в моей палате. Очень прошу: не сорите ссорами и упреками, там, где небо сияет натертыми стеклами: видите, робко месяц проткнулся в прорезь, он -- дневной и со звездами нынче -- порознь, глаз положил на юную поросль, а та взорвалась колдовскими жарками, лижет папоротник оранжевыми языками, и дятел глухой вдалбливает в папирус расписания снов и того, что снилось. Очень прошу: не срывайте и не ломайте веток, ни на входе в здание, ни напоследок, читайте внимательно, что там написано: «Ее убивали словами и письмами…, а колючки на проволоке – мысли ведь!», просто очки запотели у лекарей, когда они над калекой кумекали, чем бы еще залечить, чтоб до смерти?

1. Я проживу с тобою тысячи ночей, перекликаясь зовом журавлиным, не удержать души – астралом ей лететь и таять за осенним клином… И вот, в пути уже немало дней, там, в роскоши небес превозносимой, не горемычит в кольцах суховей привязанностей паспортных повинных. Там я – твоя, и облака-дельфины пажами буруны небес смутили, а ветры в парус нагоняют мили… И в лампах расплавляют парафины несметных сказок ласковые джинны, и пусть подсчёты -- не задача, милый! 2. И пусть подсчёты -- не задача, милый! Влекомые круговоротом снов, во власти сверхвлюблённого Мальстрима, не ощущая ссадин от оков, распахнуты, как на игле экстрима, по паутинкам опускаясь в ров (где домики стрижей проткнули криво откосов вертикально-хмурых бровь), корпели, собирая кубик Рубика под неусыпным оком стукачей, и выделил Гобсек (наш казначей!) матросам судеб самый тесный кубрик. Там ты и я, и с нами – третий (публика!)… Не станет ведь предметом мелочей?! 3. Не станет ведь предметом мелочей соглядатай, любимы

Голова у солнца закружилась и упало в сопку, закипевши, подбирая юбки, словно милость, лесополосою шлет депеши: дескать, день сегодня топал пеши, дескать, что в потУгах износилось, дескать, карты, видно, спутал леший, -- с головою потому случилось… * * * Отспиридонился декабрь*, на лед и на катАнья щедрый, заснеженные дремлют недра, прощупывая яблонь нить; не растрясти на удаль кедры: они канатами -- за ветры и кроны жгут немилосердно, чтоб неба млечного испить… 25 декабря на Руси отмечался праздник Спиридона-солнцеворота. В этот день для лучшего роста полагалось трясти яблоневые деревца.

ОДА ИРКУТСКУ Мой кружевной, мой старый добрый город, печалью белой ты томим сейчас, печные трубы, в тучи кинув глас, раскачивая джиннов, пишут сказ по нЕбу, опустившему свой молот. О том, как жил под боком Ангары, как стрелы запускал по шею в тучи крестов и куполов своих могучих и заговОры запасал на случай землетрясений и огнеигры… Гребенками мостов расчесан гладко неукротимый нрав реки сбежавшей, постройки вековые серой кашей разбавили сердца хрущовок наших в булгаковских квартальчиках закладкой. Трамваи голосят на скользких рельсах, на рынках омуль -- в скорби по Байкалу, и соболя то тут, то там мелькают, добротности приумножая славу зажиточных Байкало-Ленских весей. А ели прорвались на магистрали и с тополями дружат вперемешку, сдавая птахам городским орешки; теперь городовыми в нашей спешке иркутские обозревают дали. Науки Прибайкальской колыбель, студенческая избранная Мекка, язычества и таинств имяреки здесь бдят веками, не смыкая веки, древесных снов оберегая гжель. И –

А может там, на этом волоске, на странной, не предсказанной надежде, соломенною лодкой по реке моя любовь не даст закрыться веждам; иль жизнь согреет в ядерном сачке остывшей под проклятьями планеты, иль там, на обреченном пятачке, бойцам по кругу пустит сигарету. А может там, где звезды гасят шлейф кометы, разогнавшейся до света, на помощь поспешит любовь как эльф в рубиновой по белому карете; и Ноя неземные паруса успеют к каждой твари и по паре, и, добавляя «восемь» в чудеса, моя любовь соломинкою станет.

1. Я говорил тебе, любимая моя, как стало мне совсем невыносимо скрывать, что знаю я другое имя, чтоб не разрушить данность бытия? А грозы, помнишь... Говорил ли я... не свойственны здесь. И не тонко-синим, а блеклым небо экономит силы, и тундры так загадочна земля!.. Как хочется не верить в этот снег, в настойчивость неправильных реалий, отторгнуть их мне хватит сил? Едва ли... Так чем остановить вот этот бег, где я -- машина, а не человек?!. Не повторюсь: слова материальны. 2. Не повторюсь,– слова материальны: боюсь нарушить целостность миров, где мы так счастливы с тобою без оков и так близки невероятным знаньем! Оно – в созвучьи ритмов и дыханья, в посланиях дождей и облаков, в проникновеньи и перенесеньи снов сиреневого ложа в Север Крайний! Не убежать, когда сплетает голос в эфирные потоки расстоянье, и эхо телефонное – реально... И... говорить... Чтоб ждать потом бессонниц, сливая их с твоими в невесомость... Пусть это будет только нашей тайной! 3.