Встал опять до света – и снова горести: прохудилась крыша – влезай латать! Завещали деды нам: "жить по совести нет достойней доли". Куда гулять? А работа, крыша опять же, дверца вот заскрипит, скотину кому кормить? Только эта – пляшет, тудыть ей перцу-то, всё никак не можно угомонить! Как твержу: "уймись!" – никакого толку нет, в головёнке только цветущий сад. Говорю: "стихи не уложишь полками!", а она: "смотрите, какой закат!". Уж зима пришла, а она всё шастает – ничего, наплачется на камнях. Что, продрогла? Ну, заходи, глазастая. Спой о тёплых радостных летних днях.

Леди Весна приходит на полчаса, ставит будильник, просит несладкий чай, мне говорит: «Посижу и пойду назад». Я говорю: «Любимая, я скучал». Я говорю: «У нас тут совсем разлад, снег перемешан с грустью, лежит пластом. Это не страшно, знаешь, я даже рад – больше свободы, шире земной простор, мысли свежее, проще трепать листы. В прошлый четверг на Ленинской, на углу, я видел ангела – он продавал цветы.» Леди Весна садится спиной к стеклу, прячет ладони, смотрит в окно на снег – очень пушистый, словно и вправду пух. «Дай сигарету» Дым улетает вверх. Леди мурлычет, тихо, почти не вслух, слушая музыку гулких небесных сфер - эта молитва старше, чем весь наш мир. Купол небес над улицей хмур и сер, песня Весны стекает в пустой эфир, чайник плюется паром, грохочет в такт ржавым трамваям, вбегающим в новый день. Вместе с рассветом тихо вступает март. Леди Весна сминает рукою тень, прячет за пазуху. Пепел летит во двор. Я медитирую молча на резкость черт.

Вот бы людям Бога, а Богу – люди. К благодати путь неизбывно труден – отмолить пред ликом бесстрастных судий этот маленький злой мирок. В небесах псалмы отродясь не пелись – обжигает солнце полынь и вереск, но в Долине снова проснулась ересь, и неясно, каков итог. Есть такие сказки, что грех не сбыться: не смолкает песнь о святом убийце. Ну, раз так – тогда просыпайся, рыцарь, наступает и твой черёд. Сотня лет совсем небольшая плата – этот мир заждался тебя и брата. Он до верха полнится злом и златом – богатей от его щедрот! А Мадонна смотрит тепло и строго: «У тебя, мой рыцарь, своя дорога», но уж раз прослыл эмиссаром Бога, то нельзя предавать надежд. Ты ведь даже выживешь, может статься. Здесь найдется дел и тебе, и братцу, и кого волнуют твои семнадцать, когда не с кем держать рубеж. И никак не скрыться в небесной сини. Вы опять проснулись совсем другими, но с тобой вновь вера, топор и имя – остальное уже не в счёт.

Если уж жить, то ломая оси, чтобы без планов и чертежей. Мэнди двенадцать, и скоро осень – лето застыло на рубеже. Папа из рейда вернется скоро, мама на кухне печет пирог: Мэнди бежит через сонный город, не разбирая почти дорог. Мэнди бежит, и бродяга-ветер путь выстилает в сухой пыли. Сколько чудовищ живет на свете, столько представить не все б смогли - только одних подкроватных монстров целая стая – поди проверь. В зверя поверить не так уж просто даже когда он стучится в дверь. «Не существует чудовищ, детка, мирно ложись и закрой глаза». Мэнди влезает по длинным веткам (ох, что бы мама могла сказать) и, угнездившись в развилке кроны, ищет в кармане отцовский нож. Мэнди не верит, вообще, в драконов, только вот этот на них похож так, что никак не назвать иначе – тонкие крылья и длинный хвост. Сам-то размером с футбольный мячик, но для драконов не важен рост. Чудище чавкает бутербродом, Мэнди неловко кромсает сыр.

А под курткой крыльям совсем нет места, но без куртки зиму не пережить. Поднимаешь взгляд, начинаешь быть, разминаешь ком из сырого теста: слепишь сердце – вложишь в пустую грудь, а пока оно не твоя забота. Белый город тихо бормочет что-то, напевая песню про где-нибудь. Ты идешь невидим и неслышим, ветер рвет тебя и играет в прятки, пришивая снегом к сырой брусчатке. От глубин подводных и до вершин, хоть бы целый мир обойди уже: не найти кого-то тебя беспечней – ты из льдинок складывал слово «вечность», а сложилось что-то на букву же. Сто шагов сквозь зиму и через снег, и приводят ноги к красивой будке: «Ну привет, мой добрый волшебник Гудвин. Я же славный, в сущности, человек - не грешил особо, не путал планы, был приветлив и даже местами мил. Я нечасто раньше тебя просил – первый раз сегодня. Послушай, ладно? Мне не надо сердца, я сердце сам научился делать себе на смену – тестяное сердце смешное дело, но зато не тянется к небесам.

Капля к капле, строчка к строчке, Тихий вечер за плечом. А давай-ка этой ночкой Потолкуем ни о чём. Если хочешь, чай заварим, Хочешь, свечи запалим Или струны на гитаре Станем мучить до зари. Мне с утра моя дорога Будет ластиться к ногам. Помолчим, давай, немного: Погадаем по глазам. Капля к капле, точка к точке - Нам сегодня не до сна. Вот к концу подходит ночка, Начинается весна.

Мне бы голос громче да небо ближе докричаться чтобы хотя бы с крыши: - Эй, ты там, наверху, ты слышишь? Я с тобой говорю сейчас! Тут у нас дожди подметают камни, а прохожие явно решили сами обернуться дивными кораблями, как наступит рассветный час. Тут вороны мокрые и смурные, покорившись, видно, шальной стихии, на трамваи лезут на городские и сердито пушат перо – мол, имейте совесть, ведь там же осень! С полувзлета ветром на землю сносит! Мы вас, люди, сердечно просим – не подбросите до метро? Тут деревья мелкой исходят дрожью – ведь они, наверное, мерзнут тоже. Чай горячий помог бы, может, только где у деревьев рот? Да и где набрать столь огромных кружек? Ведь и чай, наверно, особый нужен, если даже город уже простужен так, что в пору готовить плот! Тут старушки смело, как ледоколы, на буксире тянут внучат из школы, успевая кивать знакомым, разрезают собой волну.

Аннабель семнадцать – воспитана и умна, туфли лодочкой, чёлка, коса на прямой пробор. В толстой папке конспекты и старый смешной пенал, да брелок на удачу – ирбис на фоне гор. Аннабель дробит каблучками тугой асфальт, отмеряя ногами путь «колледж-родная дверь», И весна гудит ей мелодию флейтой-альт, и в листве новорожденной искры и крылья фей, И навстречу выходит дивный единорог (самый преданный друг, шелудивый бродячий пёс), Но недолгому счастью быстро выходит срок, и приходится помнить, что в жизни-то всё всерьез. В жизни в пятницу будет чудовищно сложный тест, скоро выпуск, и надо готовиться хоть умри, В выходные доклад, репетитор и полонез, вальс и полька «и раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…» В жизни «девушке неприлично гулять одной» и «не смей прикасаться к блохастым дворовым псам!». На стене повешено в рамочке «Будь Собой» и ещё «К упорным достаток приходит сам». «Никаких животных, от них ведь повсюду шерсть!

Холодно – хоть умри. Руки замерзли, стужа. Ключ от родной двери, теплые кот и ужин. Тапочки, кресло, плед, лампу сменить в торшере (Врали «на сотню лет» - сдохла за две недели!). Гладить горячий бок, теша кошачью душу, Пульт отыскать. Глоток чая из пестрой кружки. Мало свободных дней в светлых чертогах рая. Господь нажимает play Вселенная оживает

Эта сказка, мальчик, стара, как мир – старше леса и синих гор. В ледяных краях вечно сер и сир одеяла земли узор. Где пятнает инеем сизый мох, где на камни ложится снег - ты не сыщешь пары прямых дорог в этой дикой чужой стране. В тех краях нет эха и тишь глуха. Там не первую сотню лет ходит белый дух Сарихэ-Сарха: молчалив, бледнолик и сед. И не скрипнет наст под босой ногой, не растает в ладони лед, не сорвется с ветки снежинок рой и на землю не упадет. Из метелей ветры плетут узор, лихо путая лисий след. Сарихэ-Сарха поднимает взор, и во взоре сияет свет. Белый пленник в сети заметенных троп видел множество снежных зим. Не найти в той местности хлеб и кров, не увидеть морскую синь, не добраться до цели сквозь бель и мрак – так ли сложно с тропы свернуть? Только белый странник – босой чудак – непременно укажет путь. Цвета инея пряди его волос, цвета снега его лицо: поведет с собой меж туманных рос, и вовек не сведешь концов. Повстречавшему Сарихэ-Сарха нет отныне иных дорог.

Девочка хочет ветрА и красок, верх опрокинуть - вниз. Маску сменить на десяток масок, только б не видеть лиц, только б забыть - голоса и души, жизни чужих, других. Снова приходится помнить, слушать и растворяться в них, снова делить в миллион осколков, снова бояться быть. Девочка шла бы дорогой долгой, было б куда спешить. В мире у девочки, верном мире, в желтых лучах рассвет. Здесь - только ночь. Распахнуть бы шире окон кривой скелет, выпутать искры забытых утр из сети чужих волос. Где-то, наверно, велик и мудр, в вихре туманных рос, где-то сидит всемогущий старец, могущий вся и всё. Чтобы бродяга, несущий ранец, видел, куда несёт, чтобы дать каждому в руки кружку теплого молока, чтобы не билась о стены стужа, ну а пока, пока... Девочка прячет бараньи кости в темном сыром лесу. Лес их сожмет в отсырелой горсти, лесом и прорастут. Лесом поднимутся, лесом встанут, помня ладоней свет. Будто бы нет ничего и, верно, девочки тоже нет.

Слушай же флейту, флейту из детства, старая крыса. Первый учитель, первая схватка, цветы на могиле... В шалом веселье, слушай и смейся Пока не убили. Многих успеешь забрать ты с собою, старая крыса. Был бы героем, гордился бы, право. Да вот не совпало. А Смерть подождет окончанья мотива. Она обещала. Слушай же флейту, слушай и смейся, старая крыса. Лягут на плечи тонкие пальцы, и кончится песня. Всё обойдётся, сыну достанется гербовый перстень. В свете пребудет под музыку флейты старая крыса.

Город сухой, как пустыня, и светлый в рыжину, колки дороги и женщины черны косами. Адам ступает по глине ногами босыми, Солнце опять от него убегает крышами. Солнце бежит, а за Адамом ветры солоны - хмарь, и холод, и запах причалов дощатых. Смотрят вслед ему камня и глины дочери, смотрят, щурятся, кроя платками головы. Адам тих. Город жар и пряностен. Пыль подножная жжется, как будто углями: уходи, убегай, не думал ли, что приход твой здесь встретят с радостью? Адам морщится, хмурит брови, шагает к площади, придорожной лозой невзначай увивает голову. У фонтана злы, дики и вечно голодны золотые на Адама смотрят лошади. Он взбирается к средней и жмурится в небо сонное, к лошадиной спине прижимаясь, к краю Адам встаёт. Улыбается. И ныряет. Море мир накрывает своими волнами.

Льдинки искрами в ладонях разноцветными. Сядь, Алиса, ты ведь снова за ответами? Поболтаем, помолчим да попрощаемся, Жаль, Алисы никогда не возвращаются. Жаль, дым трубки не свивается колечками. Раз судьба и два судьба искалечены, Льдинка раз и льдинка два - обе мертвые, Будто строчки из истории стерты мной. Не сумели. Не дошли. Не считаются. Нам бы верить, что они просыпаются.

Ты спой мне, ветер, а я послушаю Растреплем косы ночной тиши Нас звали дикими, непослушными, А мы шептали себе – дыши. А мы боялись – до слез, до паники, Горели дочерна, вспыхнув раз. И на ладони стеклянным шариком Катали пылкости глупых фраз. Мы улыбались – да что вы, глупости. И пели хрипло, совсем не в такт. Мы никогда не просили мудрости: Нам, дуракам, всё сошло и так. Мы никогда не стремились – лучшими, Мы не искали смертей в бою. Ты спой мне, ветер. А я послушаю. И даже, может быть, подпою.

Сойдем с ума, мой друг, по расписанию. В шесть. Сразу после чайной церемонии. Приложим все возможные старания Для достижения желаемой гармонии. Сойдем с ума, мой друг, нам так завещано. Не помнили, не думали, не верили, Закрашивали алой краской трещины И строили из кубиков империи. Мы знали, друг, с тобою цену вечности, Сойдем с ума теперь, сцепясь ладонями. Запомни время, буду ждать. Мы встретимся В шесть. Сразу после чайной церемонии.

Нет, не лето в руках, а осень. Посеребрена неба просинь - Рассыпается струнным звоном. Хочешь – следуй за диким гоном, Хочешь – танца плети узоры: Не избегнуть чужого взора, Не укрыться у белой ели. Так скачи, чтоб копыта пели! Не поймать уже день вчерашний, Вьются птицы над древней башней. Алым пламенем вспыхнут листья, Будет дым над дорогой виться, В доме люди поют о лете. Не спеши - не догонишь ветер Не спеши - не погасишь пламя: В том, что было, виновны сами. В том, что будет, виновны тоже, Но с отринувших спросят строже.

Не к одним боям посох волоха, Не к одной войне руки знахаря. Ловит лисья шерсть искр сполохи, Отгорит душа пеплом, прахом ли. Льнет к ноге тропа, в листьях сталь ножей: Не ходи по ней – не воротишься. Ждет давно алтарь крови волошьей: «Не тому, дурак, богу молишься». Позовут тебя лисы осени, Пригласят в свою стаю рыжую. Грива стрижена, ноги босые – Так пляши, дурак. Может, выживешь.

А ночь отступала, рассвет занимался над крышей. Тихая улочка, старый бревенчатый дом. И каждый день, забираясь как можно повыше, Утро встречал совсем крохотный рыжий дракон. И пусть у дракона не видно ни гребня, ни рога, А вместо гривы топорщится рыжая шерсть, Пусть и пещера его не в горах – под порогом, Верит дракон, у него крылья все-таки есть. Просто он маленький. Вот подрастет хоть немножко, Проявится сразу чешуйчатый алый узор! А те, кто твердит, что дракон – просто глупая кошка, Не могут не врать. Разве можно им верить?! Позор! Вот и взбирается смело дракон каждым утром на крышу Чтоб рыком драконьим приветствовать солнечный луч. И всякий раз чудится, будто действительно слышит Того Золотого Дракона он голос. «Могуч И, верно, велик тот дракон – освещает все синее небо Сияньем своей чешуи! Ах, а вот бы и мне! Ведь я там, на небе, еще ни секундочки не был. Хорош же летун!

Кто здесь джокер, кто – обманка? Не поймешь: Что личина, что изнанка – Морок, ложь. Пробежаться бы по грани, Не дрожа. Крылья рвет, но манит, манит – Хороша! Небо в клочья, душу в клочья Будто в крик. Здравствуй, сволочь, я ведь точно Не старик. Дымных сумерек дождаться, Не спеша, Сердце тоже, может статься, Не душа. Лето злое, ну и ладно - Ерунда. Я сегодня к жизни жадный, Как всегда.