Вечер был каким-то неуживчивым, то и дело ты впадала в ярость. Больно так кидалась в меня лифчиком, прикурить никак не удавалось. Долго находился я под прессингом этих действий, а ты всё бесилась: как, мол, до сих пор я не повесилась, почему ещё не застрелилась?! Видно непогода... Ветер северный, весь какой-то дёрганный, порывистый. Вот тебе нервишки и просверливал и меня из равновесья вывести, полагаю, тоже цель преследовал, если я, с характером нордическим, всё-таки с тобою побеседовал по вопросу данному практически... А потом смотрели телик оба мы, как обычно завалившись в коечку. Ветер, гад такой, затих как вкопанный, видно засмотревшись в нашу форточку.

Это такое движение в прошлое, в точку отсчёта, обратно в молекулу потенциальности, ибо всё пошлое необратимо склоняется к нЕдугу. Просто свидетельствую непредвзято я, нейтралитет сохраняя и выдержку. Что до тебя, то ты - дело десятое, не присягну и не встану навытяжку. Думаешь, ты меня тем огорошила, что постаралась все вытянуть жилы мне? На-ка вот, выкуси! Ты меня – в крошево? Были подобные, только вот - живы ли? Были подобные, помню я, но теперь… Не забывай поливать свои фикусы, А переплыть океан – не дано тебе. Нету фарватера… На-ка вот, выкуси! На-ка вот, выкуси!

А ветер рвался. Буря мглистая неслась по чёрным тротуарам. Как будто ветер перелистывал наш адюльтер. Ты под гитару мне пела, кажется, из Визбора про белый снег на дальнем Севере, а ветер рвался и посвистывал, как будто череп мне просверливал. А ветер рвался, и мне помнится, ты повторяла то и дело мне, что, дескать, быть моей любовницей тебе порядком надоело-де, и что пора уже опомниться, пока не съела себя заживо... А ветер рвался и, как водится, не разлучал, а привораживал. И были стены разрисованы, поскольку свет то гас, то вспыхивал. Трамвай железными рессорами постукивал и погромыхивал. И мы с тобою оба сонные под утро канули меж бликами.

Не жди меня, и пригоршнями свет дари теперь кому-нибудь другому. В твоей самонадеянной Москве мы будем впредь как будто незнакомы. И взять бы на прощанье в оборот из музыки какой-нибудь… легато сыграть тебе хотя бы пару нот, да больно надо, когда ты так безбрежно хороша, что даже по московским вашим меркам все твои па, прыжки и антраша, размер груди, округлые коленки и прочие приятности твои, включающие нечто больше даже, свидетельствуют только о любви, предмет не важен. И если нам с тобою предстоит увидеться ещё разок хотя бы, я предпочту, конечно, сделать вид, что очень рад, и что я был растяпа, когда по млечным нитям фонарей, представить трудно - не ожесточённой, Нева катилась, ты была добрей, был увлечён я. А прошлое становится ясней, и ничего уже не повторится… На млечных нитях невских фонарей осталась очарованная птица. На скорбных львах оттаивает ночь, ко сну не отошедшая ни грамма. Светает… будто отдирают

Вот и лето. Перекаты одиноки. Ливни сгрудились и лупят ошалело. Вслед за нерестом ушли куда-то боги. Вероятно, за славянские пределы. И впервые в пантеоне нету специй. На балконах и на сцене, и в партере не обменивают тайны на сестерций полногрудые, завидуя гетере. Там, где тонко, там и рвётся, как обычно. В пантеоне и вовне, и всепогодно день не праведен, он буднично – коричнев. Полногрудые дают, кому угодно. Где ты Цезарь? Чем ты занят? Всё воруешь у себя же самого триумфы истин? Снова заговор? Жену свою вторую уличил в преобладании корысти? Жрец Юпитера, окинь свои чертоги. Поручи мероприятие легатам. Дело в том, что к вам свалили наши боги. Где ещё так упиваются развратом? Оттого - и поведение Помпеи, внучки Суллы, чем травмирован доселе. Где ещё такою славою овеян культ соития, а, Цезарь, в самом деле? Вот и наши боги дрогнули, понтифик. Ваших тоже эти греки развратили. Поручи своим легатам, чтоб нашли их и желательно, конечно - возвратили.

В странах севера оно, конечно, лучше. Если ветер, то, как правило, с Гольфстрима. Всё спокойно, и без фюрера и дуче, как ни странно, обошлись. Неоспоримо, также то, что этих скальдов и поморов на огромном историческом пространстве сохранил господь от мора и поборов, несмотря на членство оных в протестантстве. Приглядеться к ним получше – прытче лани, только с виду флегматичны – ходче сёмги. Но при этом, что вчера предпочитали, то и нынче сохраняют до тесёмки.

И, войдя, я подумал, зачем здесь пространства так много? Места больше, чем в храме Христа, но спасения тут не обресть. Кот бродил одиноко. Шептались иуды с Иеговой про последнюю цифру – тринадцать, и первую циферку - шесть. И минута в минуту, нашёптанный прибыл сей номер. Триединство разъяв, ипостаси окрест разметав. Что-то, верно, случилось, священник ли праведный помер, или в бозе почил папа римский, конклав разогнав. Чтобы, как и обещано, поезд на станцию прибыл, что и голос диспетчера, кажется, даже осип… Что-то, верно случилось, иль дьяки враз вымерли, либо православный царь – батюшка снова возглавил Транссиб. Или дева Мария и впрямь зачалась непорочно, но, покинув костёл, подалась к староверам в скиты? Где ты, Никон, ответь?

Я к тем местам когда-то был привязан, углы любил их острые, овалы. И подчинялся только тем приказам, которые себе же отдавал. И нагловатость волн, размах и удаль которых меня просто поражала, и личную бесхитростную утварь любил я как и прочую державу. Ну и какое мне могло быть дело до непогодных всех противоречий, когда волна, бесчинствуя над телом, граничила с ключицей и предплечьем. Когда кипела киноварь на шканцах на траверзе какого-нибудь штата, не оставляя ни малейших шансов для торжества какого-либо штампа в сознании. Пускай и ни бельмеса не понимал я около флагштока. За дымчатой рисуется завесой мне постоянно нечто или что-то, вплывающее исподволь, громоздко, с дыханием проржавленного дока. И вижу, как по вышколенным доскам взлетаю вслед за вымпелом флагштока под небеса на предпоследний ярус, где сам господь накладывает вето.

Что это было на тени, струящейся книзу в час вдохновения? Что-то подобное трансу. С нежностью барса по нитке суровой карниза ты уходила на танцы венгерские к Брамсу. Что это было? Теплей и удобней бобровой митры - твои соответствия, портики, виллы. О, моя милая, сколько в тебе нездоровой фантасмагории, капищ просроченных, силы. Выстроив в ряд оловянный бытийные блики, вспомни на Невском у льва одинокого - лапу. О, многоликая, дерзкий и доблестный викинг, сколько в тебе неизжитых рабов и сатрапов, властно смиренных, покорно стремящихся в небо на капителях, в бокалах зубчатых карнизов. В них так нелепо - и сочная правда, и небыль. Что это было на тени, струящейся книзу?

Ан Какой-то перепад температур от выспренности до дегтярных пятен. Мне больше перепад иной приятен - от зелья до целительных микстур. Когда на ослепительных боках не оставляют пальцы жирных сплетен, и не страдает от удушья ветер, и лишь наполовину пуст бокал. Ведь всё в итоге просто как на грех. Страницы старых книг перелистайте. Вот только тех, кто предан не бросайте, - собак ли, парикмахеров, калек. На лапке муравья дрожит парсек, в зрачке верблюда режется осока. Вся сложность в дюйме от плевел до Бога. А в остальном мир прост как дровосек. Срывая с перламутра облака и, возводя из них сырые штольни, ты поступаешь, может быть, невольно, забыв про вкус парного молока. Но, может быть, ты поступаешь так, чтоб перуны метать сподручней было? Тогда, увы, осыплются белила, как ни грунтуй, с сермяжного холста. Тогда словесный твой переполох я отправляю точно адресату. На переплавку. Ты не виновата, что для тебя я оказался плох.

Осенний всполох красок всё острей, как карандаш, затачивает душу. Когда-нибудь себя я обнаружу сгоревшим в этом чёртовом костре, взаимного, казалось, притяженья, когда нет даже слов для выраженья того, что, так сказать, на острие находится и разума за гранью. Когда я был безудержно востре- бован по сути дела на закланье, могла бы подостойнее в костре местечко подыскать мне, в самом деле, ведь мы с тобою, помнится, хотели и comme il faut быть и egalite. Но оказалась ты не такова, о чём мне сообщил осенний всполох: сгорай, мол, как последние дрова, есть у меня в запасе целый ворох. И я с тобой немного погорю, и даже ни о чём поговорю, поскольку, дескать, ты мне очень дорог. И далее по тексту… Овертайм! Осенняя остуда – это сила. Других теперь шмонай и повергай и маслом подливай в своё кадило. А мне пора подальше от костра, поскольку, ты во мне ещё остра, успеть сбежать!

Наконец – то, поумнели никак… Не житуха – наблюдательный пункт. Станет хуже, значит, выпьем пивка. Это раньше, что ни год, то и бунт. Это раньше, что ни год – недород. Коль не с ляхом, значит с турком война. Поумнели… Нынче наоборот, тихо – мирно и полны закрома. Это раньше, что ни путь, то и крест. Да к тому же и поделен на семь. И неважно, вятич ты или перс, коль не сдюжил, значит поровну всем. Это раньше – где любовь, там и бог. Да свет клином – не видать берегов. Поумнели… Нынче выдь за порог, девки ладны и дешевле грибов. Это раньше, помолясь в рукава, на себя беря грехи за народ, на кол саживал донской атаман дьяков царских, да бояр – воевод Это раньше, хоть в посадских ходи, если было – ни кола, ни двора, и на стругах ты не выйдешь в ладьи.

Приснилось мне, что ты была нага, спиной ко мне, похожая на склоку. Мол, приютив отменную молоку, сваляла ты со мною дурака, и, в общем, дескать, никакого проку. И далее по ходу всего сна почти ты повторяла эту фразу, досадную, конечно. Как блесна на нересте подобна метастазу, настолько же и ты была честна. Всё новые участки воспалял твоей фантазии как идолопоклонник… Как ты стонала, отвернувшись, в коврик пока я восходил на пьедестал сакральный под названием – любовник. А ночь была покорна и тиха на всём пространстве. Утверждаясь властно, ни в чём тебя во сне не упрекал, и только, когда скрылись берега, чуть позже, если честно, всё погасло. Потом был в чёрном фраке дуэлянт на белом фоне… утренняя тема.

Ветер сник, наевшись песка и пыли. Островерхий угол – заблудший инок… Я сижу в Сиэтле в своей гостиной… Я тоской зелёной прошит навылет. Островерхий угол – ребро костёла на стекле рождает знакомый профиль… Убеждаюсь снова, что Отче пофиг, отчего в душе так бывает квёло, почему опять грипп придёт с Айдахо, а в Канаде шайба залетит в аут, почему все женщины с Пьюджет - Саунд всех индейцев штата посылают на … И к чему печалится так надрывно, если всё в руках у Адама Смита. Он как врач на скорой с мигалкой «cito». И незримый суд, и контроль над рынком. Вон в России вроде бы развиднелось. Посмотрели утречком – обомлели: а народ-то, кажется, поимели…. Я прошу прощенья за откровенность, но отсюда как-то острее око, и не так безжалостно бьёт по нервам… Сколько раз в России пытались? Хер там, переделать то, что дано от Бога. А в Сиэтле штиль, вид на Пьюджет - Саунд.

Ты приходишь… Одинока... Стан, боа, аперитивы. В час такой-то. Сероока. Со штрихкодом на запястье. Взгляд, конечно, с поволокой. Вспоминая про Мальдивы этим летом, нервно куришь… говоришь, что было счастье. Там, как водится, в портовых кабаках вблизи разгрузки круглосуточно готовят, подают всегда омара… Преимущественно тёплым, в этом смысл предельно узкий. Прерываешь! разговор наш, я лишаюсь речи дара… Хоть в начале было слово, смысл которого был шире, и в знакомые основы мы вернулись понемногу, тем не менее, я снова, оказался на отшибе… И прекрасно понимаю, что нисколько не помогут ни изольды, ни тристаны, ни иные персонажи, что воюют непрестанно в схожей как бы парадигме. Получается престранно, если вдуматься, и даже при таком раскладе лучше не бери, а вороти мне, что отдал тебе я, кроме… фотографий тех на Каме, как-то: ссылки, шифры, домен с содержаньем перспективы… Час совсем ещё не пробил, мы махнёмся рюкзаками и поедем (вместе можно?) в эти самые Мальдивы.