Я к тем местам когда-то был привязан, углы любил их острые, овалы. И подчинялся только тем приказам, которые себе же отдавал. И нагловатость волн, размах и удаль которых меня просто поражала, и личную бесхитростную утварь любил я как и прочую державу. Ну и какое мне могло быть дело до непогодных всех противоречий, когда волна, бесчинствуя над телом, граничила с ключицей и предплечьем. Когда кипела киноварь на шканцах на траверзе какого-нибудь штата, не оставляя ни малейших шансов для торжества какого-либо штампа в сознании. Пускай и ни бельмеса не понимал я около флагштока. За дымчатой рисуется завесой мне постоянно нечто или что-то, вплывающее исподволь, громоздко, с дыханием проржавленного дока. И вижу, как по вышколенным доскам взлетаю вслед за вымпелом флагштока под небеса на предпоследний ярус, где сам господь накладывает вето. Штормило так, что приходили в ярость забытые давно уже предметы… Но где тот край, опалубка стальная которого роднее быть не может? Держава где?… где утварь остальная? что это было?… было ли? Похоже, вне времени бытует только ветер, морские мили треплющий как ветошь. Ну, а поскольку горизонт был светел, и мы хотели, только, видно, где уж пройти нам было, встретившись бортами и выдержав проклятия вдогонку… И я ром пил и не жалел гортани, и я любил прекрасную японку...