(Первый бал Зиночки Скромневич) Часть 1. Это было в славные времена, когда меня еще не величали гранд-дамой демимонда, когда на демонстрации ходили по разнарядке райкома, давились за колбасой в гастрономе, а в телевизоре ежевечерне видели не наглую лошадиную морду блондинки без грудей, а доброго дедушку с пятью золотыми звездами, иногда попадавшего верхней губой по нижней. Я только пошла курсисткой на подготовительное отделение института благородных девиц имени иностранных языков в городе-герое. Зачем поперлась? Замуж мечтала за иностранца, как любая приличная советская девушка. А где порядочной девушке было пройти языковую практику, как не в гостинице для иностранных гостей из капстран? Ой, только не говорите мне, что в общежитии для студентов из недоразвитых стран тридцать третьего мира!

Вот не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Моя подруга Сюзи, например, нашла в интернете, а потеряла в туалете. Обманутые клиенты утопили ее нежного олигарха сетевого маркетинга в унитазе. Фирма лопнула, как китайский презерватив, и Сюзанна Писюк снова пошла по рукам широкими шагами. Подрабатывала в дешевом бубнистанском ресторане при караван-сарае в глухом тупичке за Черкизовским. Клиент шел в основном базарный, среднего звена, не наш уровень. И вот звонит подруга, задыхаясь от волненья. Мол, вечером ждут дорогого гостя, который тащится от танца живота и сует зеленые купюры в трусы кому не попадя, а танцовщица захворала, как на грех. Мол, Зиночка, озолотишься! А я когда-то на «химии» показывала чудеса самодеятельности местному начальству за пачку чаю. Сюзи вспомнила и ну уговаривать. Я глядь в зеркало: под глазами уже не мешки, а авоськи со стеклотарой. На попке чирий впридачу выскочил. Ох, не в форме, но ведь на мели совсем.

Эх, приятно, черт возьми, годами не видеть любимых подруг, но однажды случайно встретить в бутике на Кузнецком! Щурюсь и думаю, что за фифа в соболях, жемчугах и красных сапогах в июльской духоте. Знакомые очертания двух центнеров веснушчатого теста выпирали из всех зеркал. Вдруг поворачивается отъетая харя Ренаты Туточкиной, вечнорыжей неудачницы. Неужто это Рени, моя баррикадная подруга?! Дальше сцена из бобруйской оперетты «Не может быть, столько не живут!», в трех картинах: 1) окуклившиеся от расплоха глаза; 2) гримаса негаданного счастья долгожданной встречи; 3) принятие выигрышной позы с распахиванием шубы и оголением невозможно кровавых ботфортов по самые ляжки. – Зиночка, любимая подруга! Ты в белокаменной! Что ж не позвонила? – приторное чмокание напомаженными губами мимо щек. – А я думала, ты давно на Кипре, в Средиземном море отмываешь капиталы своего нефтяного прынца, – скороговоркой нашлепали тонкие вяло-розовые губы. – В Москве на побывке?

Я встретила моего Принца! Потому что, как гласит северокорейская народная пословица, кто ищет, тот всегда найдет что-нибудь. Счастье привалило на свадьбе боевой подруги Сюзанки Писюк. Сюзи опутала олигарха сетевого маркетинга и была счастлива, как Леонид Ильич при вручении очередной звезды. Жениха целовала взасос, по-товарищески похлопывая по плечу. На радостях подсадила меня к нефтяному магнату Николаю Сермяжникову. Одета я была с чудовищной скромностью – черное платье до ушей. Потому что грудь и шея пылали от засосов случайного вчерашнего гамарджоба могитхана. В глазах плыла дурь после ночного коньяка и травки на закуску, но мне удалось ее выдать за мечтательную монашескую аскезу. Короче, была я слегка не в себе, но в образе. От него исходил сдержанный запах нефтяного безумия и едва уловимый аромат ладана, а изо рта и ушей разило невязаным лыком – сивушным виски с солеными огурцами.

(ТРАГЕДИЯ, всей моей жизни) О, этот дремучий партизанский Голливуд - орденоносный «Беларусьфильм»! Не знаю, как сейчас, но в застольные годы это был партизанский рай с самогонкой, бульбой и селянской колбасой. Матка, сало, яйки и ружжо – кидаем проверенный реквизит в рафик – и в леса! Рассредоточиваемся по шалашам и землянкам. Ох, война, что ты, подлая, сделала… спился каждый четвертый…. Эх, тревожная молодость, комсомольский задор и всего три аборта! Но, подло развалив Союз, заговорщики из Беловежской пущи подложили мину и под «Партизанфильм». Киношки про войну снимать было не модно, кинопроцесс застрял, как сапог оккупанта в болотах Полесья. Меня сократили за отказ играть в мыльной опере роль матери Батьки. С моей-то красотой и скромностью, придурки! Тогда я эмигрировала в буржуазную Москву, где поимела оглушительный женский успех и нескольких мужей.

Привет вам от Зиночки, мужские особи друга человека! Именно что от Зиночки. И не смейте называть меня Зиной, Зинкой, Зинаидой. А за Зинулю вообще убью. Но если буду в хорошем настроении, то просто оторву первичные и выщипаю третичные. Знала б, где вторичные, раскалила утюжок. Фамилия моя Скромневич, по мужу. Пятому, а может шестому, упомнишь тут всех мелких… В изнеможении от лирического настроения я решила поведать вам о нескучной, как литература, моей глубоко половой личной жизни - всего три эпизода моего нелегкого детства. Иногда недалекие люди спрашивают, почему я такая оторва и не люблю мужчин. А и сама не знаю, а приличного психоаналитика в нашем городе нет. Может вы, касатики, подскажете? Итак, я родилась в семье нервного паталогоанатома.

Если вы думаете, что задалось мне отрочество, то заблуждаетесь как наивная дура в красной шапке в отношении гнусных намерений насильника-рецидивиста с кликухой Серый Волк. Трудные школьные годы я провела в невыносимых материальных условиях. Верьте мне, соколики, бывали дни, когда даже на вульгарную «Вдову Клико» наскрести не могла. Ну ни цента в доме лишнего. Зато Березка-шоп как жировал, вы б видели! Папенька мой все деньги переводил на пепси, запивая спирт в морге с малахольной санитаркой тетей Фросей. Там же, на столах, и потрахивал мощеподобное туловище, накрыв халатом ее кирпично-бетонную морду. Матерь, по слухам, разлюбила свою Америку и с горя бросила курить. Травку разную. Потому что перешла на героин. Даже открытки присылать перестала. Вы не поверите, но иногда хоть икринкой в доме покати. Вот и приходилось крутиться по жизни, как тошнотворный аттракцион «центрифуга» в Луна-парке. В седьмом классе я была лучшей ученицей, отличницей. По физкультуре.

Дело было на прозаической зеленой лужайке, что весенними серыми прогалинами неумолимо спускалась к омуту нашей всепоглощающей страсти… Он возник внезапно, как клон из пробирки, как красная головка солнца из-за хмурых туч томительного женского ожидания. Он шагнул широко, как Маяковский, и достал из облипающих шортов оригинал бесценного груза. Он веско кашлянул и громко стукнул им по столу, и своим мужским обаянием длиной 18 и толщиной 5 см внушил мне почтение к классике. Метр девяносто живого роста без панамки произвели немыслимый закидон моей восхищенной головки, так что шляпа с цветами и перьями упала и покатилась по волнам моей короткой памяти и нарождающейся любви. Потеряв со шляпкой вместе последние мозги, я почувствовала всю историчность момента спинным мозгом в области копчика, я учуяла бабьим нутром, что это именно он – Мужчина Моей Мечты, мой МММ. У него был гордый вид брюшного тиффози в богадельне. «Зин, ты самая крутая сука на этой лужайке!». И я ему простила.

Когда я достигла призывного брачного возраста, то решила немедленно выполнить детородный долг перед матерью Родиной и сходить замуж. Женишок нарисовался с быстротой очереди за тройным одеколоном. Уж не знаю, в какой опохмеляльне нарыл мой упитый папашка этого Игорьпалыча. В день моего совершеннолетия он припер в дом этого питерского пенсионера Горкальцева с московской пропиской, тремя бормотушками и кульком подушечек. Хоть я в те суровые годы и была повернута на ирисках «Кис-кис», но ненавязчивое внимание заслуженного драматурга Мордовской АССР запало юной девушке в душу. Я рыдала от перечислений захолустных драмтеатров, в которых ставились пиесы моего обольстителя. А от театральных прихохаток и портвейна мои ноги раздвигались, как невские мосты, мозги суживались до одной восторженной извилины, а глаза неумолимо наливались любовью. Игоряша, как он позволил себя называть после слюняво-засосного брудершафта, был образцом блокадного интеллигента.

(драма в картинках, почти комикс) Ну сколько можно влачить, я вас спрашиваю! Сколько можно подвергать свои нежные тела беспредельной капиталистической эксплуатации в мире чистого гана?! Тело дается человеку один раз, и продать его нужно так, чтобы не было мучительно больно и стыдно, - где-то я это читала, век воли не видать. Так вот, села я за ерунду – так, мелочь. Как-то по утрянке очередной муженек – путаюсь, какой по счету – полез на меня спьяну с ревнивой подозрительностью и оскорбительно неподмытыми намерениями. А я сладостно почивала после преферанса с коньяком, где обула на могучую зеленую кучку суровое лицо закавказской национальности. Горный сокол отполз с утренним паровозом на восемь взяток при мизере. Ну, я утешила, как могла, даже два раза. Так вот, нетрезвый муженек, царство небесное этому ублюдку, вернулся из казино внеурочно, с первыми горластыми петухами, и узрел на белоснежных простынях следы курчавого кавказского колорита.

7 ноября. Евгений Петрович лежал на диване и дрочил. Дрочилось тяжело и по-старчески безысходно. Заходящее осеннее солнце строило ехидные гримасы. Мысли лениво расползались, как насосавшиеся мандавошки, мешали сосредоточиться и комкали мастурбационный сюжет. В прологе были сладострастные воспоминания бывшего ответственного партработника о девушке его мечты – соседской восьмикласснице Зоеньке Пальчиковой. В слезящихся глазах стоял ангел в гофрированной мини-юбке и с красной ленточкой в толстой, как хвост лемура, косе. Диспозиция развернулась привычно-естественным образом: Евгений Петрович тщательно подмылся, вставил два «анузола», выпил сердечные капли, опустил в баночку с водой челюсти и прилег на оттоманку. Затем достал из кармана мятых брюк с вытянутыми коленками пачку заокеанских денег, пересчитал и по привычке засунул купюры между любимыми страницами книги Сорокина на комоде.

Вчера я впервые за пять лет ехала в троллейбусе. Потому что пробка на Садовом была длинна и страшна, как моя жизнь. Народу в троллейбусе кучно – что незабудок на могилах моих мужей. Я машинально рассеяла по салону рабочий взгляд, и грудь моя непринужденно упала на близстоящего ворсистого барсика в очках и с портфелем. Пупсик отреагировал вяло и уставился в даль светлую. Тогда я случайно ущипнула его за жопу. Он ответил постным взглядом не то гомосексуалиста, не то импотента и прикрыл на всякий случай ширинку портфелем. Я вспомнила драмкружок во Дворце пионеров и облила его кардиган скупой девичьей слезой пополам с тушью. Мерзавец нагнулся и прошептал мне на ухо: «Зиночка, не надо». Откуда касатик знает мое имя? На лбу выступили мои взмокшие извилины, пораженные третичным склерозом. Сашенька? Женя? Арчибальдик? Стоп, мочка его уха мне кого-то напоминает… Левушка? Борька с мясокомбината? Мустафа-оглы? Нет.

Машеньке было десять, а Петеньке двенадцать. Каждое лето Ивановы отправляли детей на дачу, с бабушкой. Сосновый воздух наполнял легкие здоровьем, бодростью и гордостью за Родину. Машенька очень любила цветы. Два раза на дню она бежала вприпрыжку в густой палисадник, который благоухал огненными в крапинку лилиями, бело-розовыми, как зефир, гладиолусами, налитыми вишневыми пионами и приветливыми бутонами махровых георгинов. Но больше всего Машенька обожала душистые желтые розочки. Вдыхая их нежный аромат, она закрывала глаза и опускала руки на голову любимого брата Петеньки, который пристраивался на корточках меж ее широко расставленных тонких ножек и ласкал язычком еще не опушившиеся Машенькины прелести. Петенька был равнодушен к цветам, он больше любил фрукты и овощи, особенно чеснок. Когда бабушка подавала на завтрак глазунью, Петенька подсыпал рубленого чесночку, но не себе в тарелку, а Машеньке. То же он проделывал за обедом с кислыми щами, пельменями и расстегаями, а также квасом.

…Он такоооой! Писец, подруги! Не могу, щас застрелетом пистолюсь. Только бухну сначала. Ладно, закажите мне серебряное ведерко безо льда покрепче и развешивайте уши. …Глаза – просветленно-серые с легкой желтинкой, как свежая подростковая сперма! Ресницы девичьи русые – хоть косы заплетать. Личико матовое, прозрачное, прожилки голубенькие на висках, как речушки на карте плоскогорья. Носик филигранным холмиком. Губки фруктовые в солнечной опушке, как в берестяной корзинке. Личико правильное – Рембрандт отдыхает! Кудряшки светлые остриженными золотыми ниточками переливаются утренним солнышком. А череп, блять! Думаете, неважно? Дуры вы сеновальные. Умеренный доликоцефал – вот вершина сексапильности! Стою на кафедре, как дура пришибленная. Забыла, с чего лекцию начать хотела. Первую лекцию на втором курсе. Все тетрадки подоставали, на меня уставились, ждут. И он смотрит на меня, ебанутую кандидатку исторических наук. «Закройте ваши гроссбухи, все равно не успеете за мной.