Я встретила моего Принца! Потому что, как гласит северокорейская народная пословица, кто ищет, тот всегда найдет что-нибудь. Счастье привалило на свадьбе боевой подруги Сюзанки Писюк. Сюзи опутала олигарха сетевого маркетинга и была счастлива, как Леонид Ильич при вручении очередной звезды. Жениха целовала взасос, по-товарищески похлопывая по плечу. На радостях подсадила меня к нефтяному магнату Николаю Сермяжникову. Одета я была с чудовищной скромностью – черное платье до ушей. Потому что грудь и шея пылали от засосов случайного вчерашнего гамарджоба могитхана. В глазах плыла дурь после ночного коньяка и травки на закуску, но мне удалось ее выдать за мечтательную монашескую аскезу. Короче, была я слегка не в себе, но в образе. От него исходил сдержанный запах нефтяного безумия и едва уловимый аромат ладана, а изо рта и ушей разило невязаным лыком – сивушным виски с солеными огурцами. Взгляд был тяжел, будто налитая свинцом задница, а из расстегнутой ширинки торчал конец белой сорочки в желтых пятнах. На толстых пальцах происходило византийское ювелирное пиршество, так что очи мои регулярно слепли от избыточных каратов и благородно-металлического блеска. С волосатого запястья уплывала под рукав малинового пиджака мемориальная татуировка «Не забуду мать родную…» Я была очарована-околдована и готова к пучине страсти. Сермяжников был галантным сердцеедом и куртуазным ухажером. Когда он тяжело опустил свой бычий взгляд на мою форменную грудь, первым вопросом его был икотный «а ты хто?» В ответ я задрала головку и сквозь туман вчерашней оргии посмотрела на пятно люстры, едва слышно прошептав «ебтвоюмать». Он не расслышал в грохоте музыки и подумал, что я обращаюсь к богу и мямлю слова молитвы. Тогда воротилка нефтяного бизнеса собрал в жменьку мысли, как разбегающихся на свету тараканов, и почти членораздельно молвил: – А хде и кода мы с тобой познакомились, мамзель? – В бананово-лимонном Сингапуре, в буре, когда поёт и плачет океан…, – вспомнила я наболевшую мечту молодости и при этом скорчила романтически-скорбное выражение лица мопассановской мадемуазель Фифи в момент оптовой продажи чести гусарскому эскадрону. Я знала, в какое слабое место надо бить. Образование и культура – мои коньки, на которых я, как заслуженная мастерица спорта по фигурному катанию, способна на крутые пируэты и крупные обороты. Сермяжников остекленел – он понял, что перед ним Его Принцесса, если не Королевна. А я поправила на его плешивой макушке корону из чистого черного золота и дала поцеловать ручку. Подруга Сюзанка категорически одобрила мой выбор взволнованным шепотом: – Если монархиней нефтяной империи и не станешь, то уж королевой бензоколонки – как пить дать, Зиночка! – Сюзи, с меня комиссионные: бензин тебе будет с пожизненной скидкой. Чмокнув новобрачную и подмигнув на всякий случай ее сетевому пупсику, я потащила нефтяного принца к выходу. Потому что железо надо ковать, пока не остыло, а нефть добывать, пока та в цене. Телохранители погрузили бесценную тушку в лимузин, и мы отправились на подмосковную виллу Уренгой-бич. Домик оказался непустяшный: четыре этажа и конюшня на пять меринов и три джипа. Гостиная была набита пыльной «Гжелью» и поддельной кислотной размазней под «Федоскино». Обои в русские народные цветочки. Стены увешаны лицами древнееврейской национальности в золотых окладах. Ввалившись, Сермяжников исподлобья оглядел иконы и, выбрав безвкусно одетую женщину с крупноголовым ребенком, плюхнулся на колени и загундосил, мелко крестясь. Мордовороты из охраны хором закатили глаза и синхронно сложили руки на яйцах. – А ты хрещеная? – вспомнил он обо мне. – Истинно православная, вот те крест, мой русский богатырь, - не растерялась я и перекрестилась с перепугу слева направо. Лицо его стало возвышенно-сосредоточенным, как у моего деда, когда он запускал себе в жопу свечку анузола. Потом стал тащить на экскурсию в спальню. Я как представила, что он увидит кавказские засосы, так сразу вспомнила про девичью честь и рявкнула: – Н-е-е-ет, я не такая! Сермяжников набычился – думала, сейчас убьет, а потом изнасилует, или наоборот. А он икнул и говорит: – Тогда пойдешь взамуж. Я полюбил тебя, Зинаида, за чистоту. – Ну, мой сладкий, тогда будем считать нашу встречу помолвкой. Не подаришь ли, дорогой, на память об этом историческом событии приятную безделушку? – и я выразительно посмотрела на платиновый перстенек с изумрудом. Как же, подарил! Брошку с фальшивым «Палехом» и павло-посадский платок с надрывно-красными цветами, жмот православный. – Ты, Зин, – говорит, – исповедыться перед свадьбой должна… Пойдешь завтрева в церковь Трижды Непорочного Зачатья на Остром Конце… Батюшка у меня там прикормленный. И чтоб ничего кроме правды, поняла? – Шо б я так жила! Вот как перед богом, блин… С этими словами меня отвезли на шестисотом домой. Сюзанка обзвонилась. Никак первую брачную ночь начать не могла, все за меня переживала. Завистливая, сука. Я поведала про палехообразное убожество, она успокоилась и тем была нейтрализована надолго, по крайней мере, на медовый месяц. Назавтра звонит ни свет ни заря суженый: – Иди к отцу Акакию на исповедь, он ждет. – Так ведь дождь, соколик. Не могу я мокрой курицей пред очи святые предстать. – Машина уже у подъезда. Охранник Жора проводит. Делать нечего, лезу в гардероб. Нахожу эксклюзивное платьице цвета классной доски, в котором в десятый класс ходила (ну и пару раз целку играла с капризными клиентами), белый кружевной воротничок в чернильных пятнах, непрозрачные колготки, морду мажу белилами, ресницы не приклеиваю. Крестик у соседки одолжила. На голову – павло-посадскую тряпочку в махровых пионах, как последняя идиотка. Но замуж за магната не каждый день фартит – потерплю, думаю. Жорик – глыба. Сто писят кеге живого веса. Морда каменная, уши длинные – будто с острова Пасхи взяли напрокат. Привозит меня в церковь, к иконостасу ведет. Там архимандрит Акакий возле алтаря пасется, брюхом свечки на ходу сметая. Поверх черной рясы слюнявчик до подола, шитый золотом – епитрахилью в народе зовется. Отогнал он от алтаря пару зазевавшихся старушек с сердитым напутствием «с Богом!», привычно ловким движением взял бабло от мордоворота Жорика, важно выпятил губы и вопросил: – Исповедывалась ли ты ранее, дочь моя? – Нет, батюшка, я шла к тебе из мрака, от бесов отбиваясь. – Ну что ж, дщерь греховодная, и не таких видали. – Чиста я, батюшка, в помыслах, как моча младенца. Отзывчивой, правда, сызмальства была, мужчин жалела… Про что ж сказывать? – Про грехи, детка, не таи, – нетерпеливо буркнул попик, поглядел на золотые свои часики и вальяжно погладил холеное пузико. – Как, батюшка, про все? А с чего ж начинать? – С начала, дочь моя. Ну, начала я с детского сада… Больница в песочнице, дефлорация грязным мальчиковым пальчиком, первый акт со спринцовкой на диванчике…. Побагровел батюшка, насупился. Когда ж излагала в лицах пионерские страсти в крапиве и сцены массовых изнасилований отряда имени Лизы Чайкиной, руки затряслись, за сердце стал хвататься. А как дошла до беспокойной комсомольской юности со сладким садо-мазо и мочеполовыми экзерсисами, увлеклась малость… Упал отец Акакий головкой о мраморный пол, так что и подхватить батюшку не успела. Инфаркт, прости господи. Увезла Акакия амбуланция в кремлевскую больничку, так что и грехи отпустить мне сердешный не поспел. О, горе! Потащил тогда меня лакей Жорик к другому папику – в храм Пресвятой Прабабушки на Огненной Воде. Вышел худосочный хлыщ в туфлях-типалодочках, покачиваясь, будто на водах святого Иордана. – Отец Мафусаил исповедует тебя, блудница, – сказал сурово Жорик и сунул тому пачку в спецкарман рясы. – Как звать тя, дочь моя? – игриво спросил Мафусаилушка и нетрезво пошатнулся, но вовремя оперся на руку Жорика и облизал того отечески ласковым взглядом. – Зиночка я, Скромневич. Пойдем же, батюшка, скорей уединимся. Не терпится открыть мне тайны грехов моих и искупленье получить. Мафусаил с готовностью потащил меня в какую-то камору, постоянно оглядываясь на Жорика и вихляя задом. – Ну, поведай, дочь моя, о самом большом грехе, – вкрадчиво протянул тонким голоском Мафусаил и шумно вздохнул, когда Жорик закрыл за нами дверь. – Неужто про содомский грех пытать будешь, батюшка? – работаю под заказчика. – А что, было? – в глазах блеснули нечаянная радость и неподдельный интерес. Мафусаил достал из-под рясы бутылку кагорчику, разлил щедро. Тогда я стала рассказывать групповую историю десятилетней давности, когда взяла трех клиентов из зенитно-ракетного училища среднего радиуса, упоила их до карачек и скрестила в темноте друг с другом. Да руки мне потом зенитчики целовали за то, что научила денежное довольствие экономить на блядях и вендиспансере. Мафусаил сидел красный и довольный, слюни капали из глаз, так что едва успевал подтирать поручами. Иногда забывался и нетерпеливо спрашивал: – А у Петьки был большой? А у Пашки толще? Здесь я была честна, как перед Богом. И все в красках, ничего не утаила. Батюшка за такую возбуждающую исповедь готов был простить мне, кажется, на год вперед. Ручонки его устроили большое бушуево под рясой в паховой области. И надо ж было такому случиться, что в момент, когда он надрывно кончал (исповедь) и когда на последних сладко-судорожных фрикциях Мафусаилка оргазмически зажмурил глаза, вошел неприветливый Жорик. Он бил монаха сильно, но недолго. Затем заботливо вызвал скорую. А меня – в мерин и дальше по этапу. Приезжаем в храм Николки Дамского Угодника в Стародевичьем монастыре. Иеромонах Пафнутий согласился исповедовать меня в келье. – Жорик, поди вон, опять малину распугаешь, – устало послала я бугая в курятник подсобить монахам. А Пафнутий – душка! Моводенький, румяный, как яблочко джонатан с упругим хвостиком. И было в нем нечто от молочного поросенка, аппетитное, так что я сглотнула набежавшую слюну. Глазки голубые с бесцветными ресничками под клобук спрятал. Меня боится. В угол кельи забился, что-то шепчет и вздрагивает, белой рученькой вяло открещивается. Мой контингент, блябуду! Я руку в подрясник – и хвать, другой – кружевной воротничок платья расстегиваю, до пупка. Зайчик-батюшка было извернулся и под кровать панцирную полез. Наивный, только возбудил меня глубже. Вытянула я его за шиворот, распластала на койке, клобук вместо кляпа, и шепчу с легким английским придыханием: – Даффай, отсец, добровольно и спхереди. А то ведь свечой стеариновой достану. Внял соколик, что сопротивление – «бес пользы», как Мамаю на Куликовом поле, только больно будет и позорно. Носки разрешила не снимать, из уважения к невинности и сану. Под мышкой дала понюхать для наркозу. К кровати привязала колготками. Била четками по мягкому. Спела «вставай, проклятьем заклейменный», потом села верхом под «тачанку-ростовчанку», сменила позу под «ах, мамочка, на саночках», разогналась под «наш паровоз вперед летит». Кончала бурно под «как прекрасен этот мир, посмотри…» Оторвалась по полной. Пафнутий заплакал – что значит волшебная сила вокального искусства. Я тоже расчувствовалась и отвязала. На прощанье подарила фирменный засос в павлинью шейку. Раскрыл было рот касатик насчет какой-то исповеди, так я высказалась: – Щас! Вот только Жорика позову и расскажу в красках, как ты меня изнасиловал в свято-изощренной форме. Я те морду раскрашу под Хохлому! Быстро одевайся и доложи Жорику, что я уже безгрешна! Дело было сделано. Я чувствовала себя глубоко удовлетворенной и надолго индульгированной. Счастливая, отправилась я замуж – поднимать нефтяное хозяйство на святой Руси. Меня ждали буровые, вышки, скважины и трудовые будни. Потому что Родине нужны нефть и валюта! Потому что будущее великой страны – в Сермяжниковых. И в их верных – о-хо-хо! – спутницах жизни! А в трудные времена я должна быть в первых рядах и непременно на передовом крае! Ну, я пошла…