Где рельсы расчерчивают луга, разламывают поля, где марево, пот, железо и гарь, бензиновая земля, — второй, а значит, последний год, синей городских небес — худой цикорий растёт, растёт, листком задевая рельс. И поезд бежит, и насыпь дрожит, качая растресканный свод, и Перконс играет с людьми в ножи — а цикорий цветёт, цветёт. И что колёса товарняков, и что людские пути, когда к задаче одной готов: упорно цвести, цвести. Увидеть, как семена падут — чуть дальше, чем сам пророс: не то чтобы сад-огород-уют, но всё ж — не подле колёс. А после — осень с острой косой, неотвратимо-легка, — секунда придумать себе покой: посмертную жизнь цветка.

Лето не то что хреновое — но кривое. Август — с его крылатыми муравьями, присохшей малиновой косточкой над губою, чуть опалёнными утренними краями — в этом году приходится на июль. Младший кошак принёс с охоты змею, средний умер в ветклинике от инсульта, старший дремлет под грушей круглые сутки: тень отползает — и он отползает за ней. Так Латвия, кажется, движется всё южней. Так я сама — из недели скольжу в неделю. Пыль вытираю, переставляю мебель, платья стираю, перестилаю постель и долго плескаюсь в ясном солёном небе, словно бы станет чище — вместилище чувств. Если и помогает, то лишь чуть-чуть — хладное пониманье прикрыло спину: всё, на что ты ныне меня покинул — даже несправедливая смерть кота — лучше того, чему бы — однажды сдал. Эти семейные игры на три персоны. Существованье — словно всегда спросонок. Забота о ближнем — чужом пассажире трамвая, соседе сверху, пьющем не просыхая, случайном прохожем, поднявшем тебя на смех, — главное, быть хорошим для них для всех. А наречённая

Янка — мой бывший парень — латышский филолог. Устроился было работать в среднюю школу, смеялся: «Я детей не боюсь!» Но — Латвия вступила в Евросоюз, и уйма народа свалила в туманные дали. В Англию, то бишь. Что-де они видали в Латвии? Серость, безденежье, скукота. А там, где нас нет, — как минимум всё не так. Хотя госязык у нас неизменно в моде, он, как ни крути, не особо-то и доходен, коль скоро носитель его не стремится в Сейм. Отверг филологию Янка. Сказал — насовсем. Забрал документы из школы. Уехал в Лондон. И — был на первых порах собою доволен, хотя за границей он — очень даже прораб. Родня — осталась. И Айне — Янкиной матери — тычут в спину, что сын её стал предателем. Мол, патриотом его воспитать могла б. Айна держится гордо.

1. Тебе, который меня простил, я буду самым смиренным прошлым. Вишнёвой яшмой в старинной броши. Цветком гвоздики в родной горсти. Тебе, который меня согрел, я буду тихим витражным светом. Рябинкой тонкой, почти раздетой. И снегом бережным — в ноябре. Тебе, который судьбой — не стал, я буду сотней остывших песен. И — ветром, шепчущим: «Ты чудесен!» И — нотным станом в конце листа. Тебе, который всегда в пути, я буду. Прошлым. Не больше. Знаю. По лунной стыни плыву без сна я, но ты — свети впереди, свети! 2. Тебе, который меня прогнал, я буду корочкой льда неверной. Обрывом в горечь. Каверной. Скверной. Отравой, вылюбленной до дна. Но станут тесные дни ясней, снега и воды тебя излечат. Ты просто вспомнишь — и станет легче, когда узнаешь в весеннем сне, как солнце ластится к мостовой, как пахнут мокрые птичьи перья. И паутинную нить доверья. И невозможное «мы-с-тобой». Мосток от облака до окна. Не страсть, но счастье — теплом по коже! И ты поймёшь.

Белая роза озера... На берег — нету надобы. Оборвала да бросила. Веришь, обратно — рада бы! Тёплая гладь озёрная взорвана бурей, взорвана. Завтра ли — тишью страшною заводь моя укроется? Вызреешь в горечь зряшную, солью кормя бессонницу... Бедный мой, бедный! Видно, я выдрана с корнем, выдрана.

(посвящается Д.В.) Изливалась — алая — через край, застывала — белая — подо льдом. Извелась — истрачена? — Истекай; пробивайся — бурная — родником! Разливайся — радостью! — по лугам, растопляя — плавя — ленивый лёд. Да отдайся — тайнами — берегам, коли мил — немыслимый — мелилот.

(посвящается Д.В.) Прильнуть. Приникнуть. На миг. На память. И — снова! — зовы забытых станций... А кто-то скажет, следя за нами: «Жива романтика дальних странствий!..» И нет приюта. И всё не наше. Ладонь — отпущена — замерзает. Как удержаться? Стоять, обнявшись... А кто-то скажет: «Шальная замять!..» Слеза оставит полоску соли. И страсть и песня — к тебе — наружу! Я снова стала Ассоль и Сольвейг. А кто-то скажет... --- но ты — не слушай.

«Здравствуй, Хильда! Что тебе нынче снилось? Я скучаю, Хильда… я пью кагор… Затянуло сыростью... или в сырость, и на главной улице – никого. Мой туманный край меж рекой и морем слишком скучен осенью… чересчур… От вчера до завтра – немая морось. На минутку – солнца слепой прищур. Выползает к вечеру мрак из ниши. Мне не страшно… разве совсем чуть-чуть… Я не верю в то, что ты мне не пишешь! Я не верю, Хильда… и не хочу… Третий день над башней висит комета. По аллеям ветер метёт молву: «Отключай фонтан, собирай монеты!» Хильда… как ты живёшь?» --- а я не живу

Страшно... но много хуже, когда не страшно, а — всё равно. Уж лучше — в смятенье, в смуте... Боль превратилась в холод — и я однажды веки смежила — и не смогла проснуться. Стынь лобызала руки мои нагие. Близился вечный сон... или вечный минус. Я не жила — ждала... Во льду летаргии... Но — не пришёл никто, на руках не вынес. Ветер один, смеясь, расплетал мне косы: «Стань навсегда одной из моих невольниц!» Так — год за годом — я и спала — в торосах... ...Больно?.. О, много хуже, когда не больно!

За каменными стенами мне небушко осеннее распахивалось настежь. Ловила звёзды-зёрна я — веснянка заозёрная — задумывала счастье. Но журавли курлыкали — будили утро криками, кляли печаль да жалость. Мечтания-желания и таяли и ранили... а попросту — сбывались.

1. Шла — лунатически — не ведая пути. И — глупая... нагая — ушибалась об острые углы чужого мира (который не желал меня обидеть). 2. О, не тревожься: это — только брызги воды морской, подхваченные ветром. Незваной нежности волна разбилась о скалы льдистые чужого брега (который не желал её отторгнуть). 3. Открыть глаза... но каждый чуждый звук, и слишком резкий свет, и морок ночи — всё кажется нацеленным — в меня. И рaвно невозможен шаг назад — и шаг вперёд. (но я ведь... не хочу...)

Мой август… мой рассвет гераневый, где почему-то я всё ещё такая ранняя — как это утро! Прокрался в садик лучик тоненький. И — без опаски — цветок по имени вероника состроил глазки. А знаешь, лето скоро кончится… и я — что мошка. Цветку не боязно — нисколечко! А мне? Немножко.

(посвящается Д.В.) Мой крошечный город С. однажды покинет лес: чужие дороги — раны — живых не оставят мест. Пока ж — до поры — здесь тишь: лишь осень по жести крыш который день барабанит. И ветер — не устоишь! Пожухла трава-ежá, в которой — тропа ежа. И грозно ель у калитки стоит, мой дом сторожа. Вот-вот облетит каштан, отдастся речушка льдам… Но строчки мои — что нитки к тебе, не спящему — там!

                          W. Как же больно не верится в эти дни! Это просто истерика. Извини… Это просто бессонница: море вплавь. Это тянется-клонится: «Не оставь!..» Расплескались бескрайние холода. Я — беспомощно-дальняя — не чужда?

                          W. Апрель умолял: «Не плачь и лихом не поминай!» Мои беспечные вёсны, как мало вас у меня! Бессвязный шёпот горяч, но боль в груди горячей. Моя звезда оборвётся, неслышно скользнёт в ручей. Отринув страх высоты, взлетишь навстречу весне, но по каким-то приметам узнаешь: меня здесь нет. Но не грусти. Не грусти! Ну, право, — не вешай нос! Тебе остались кометы и россыпи новых звёзд.

                 W., с любовью В пальцах живёт дрожь, в каждом из снов — весть. Помни, что я есть: вишням твоим дождь! Я перешла мглу и расцвела — мирт. Льнущий к тебе мир, окнам твоим луч! В горсти бери! Зри: я прожила мрак. Не обращусь в прах, но прорасту в ритм.

«Ты — эхо. Просто эхо. На всё найдёшь ответ! Ничтожнейшая веха!» «...ничтожнейшая — век...» «Твои чужие мысли кому-то — соль земли. А я — тысячелистник». «...а я — тысячелик...» «Кто — недопитый — вылит, тот нем. Других лови, чтоб, как всегда, — навылет!» «...чтоб, как всегда, — на «Вы»...»

И мой сентябрь бессмысленно-устало ложится на заплёванный асфальт и просит: «Посвяти мне песню, Лина! Мой воздух пахнет ладаном, а может, — духами... Спой о том, как паучки ткут гамаки из ниток серебристых на берегу речушки Петерупе! Спой обо мне — и я пообещаю, что ты истлеешь, обратишься в прах стократ быстрей твоей сушёной розы, что ты скрутила из листка бумаги, чернилами исписанного в столбик». Мой старый сад — на самом-самом дне немыслимо туманного рассвета. Я сяду на скамейку возле груши и воспою сентябрь — и всех любимых, от коих не осталось ни черта. Кораллы, бирюза и аметисты, оправленные в платину и злато, — пусть и подарки, но — всего лишь вещи, а память о любви тошнотно лжива. И толстый полосатый кот-кастрат, урча взахлёб, запрыгнет на колени. Пожалуется: «Сложно жить кастратом среди таких любвеобильных Мурок! Ещё синички — хитрые, поди-ка!

О, ты читаешь между строк, вникаешь в сущность слова! И лести розовый вьюнок вплетается в чужой венок из веточек дубовых. Льстецу, лжецу — сам чёрт не брат! Да жалко дуралея: ты — скользкий угорь, фат и хват; пусть так! Но — ты умеешь врать, а верить не умеешь. Жить со лгуном — что спать в пыли? А мне — не надоело! Ты не на рее — на мели? — мели, Емелюшка, мели, — придёт твоя неделя!