Знай: я не была ведомой, спешила попасть в затакт. Однако — за шаг до дома! — накатывал мой закат. Я падала — но без крика. Стекали лучи да кровь на листья ромашки дикой, похожие на укроп. — Лежи, отдыхай от бега! Жалеть? Но чего? О чём? — Что я не увижу неба, коль скоро лежу ничком.

Я не бывал на твоих картинках: ты не рисуешь уныло-стылых. Если б ты ведала, Инга… Инга, как это лето меня казнило! Как накрывало — и низвергало, и напирало: «Поговорим-ка! Вишневым завязям крови — мало!» Но — отпустило, и — жив курилка. …В каждом движении — та же странность: быть наднебесной — не поднебесной! Хочешь ли, Инга, мы этот август не проведём, так проводим вместе?

Лодке — мель, телу — плеть? — Менестрель будет петь. Мысли — топь? Будет гать! — Скажешь: стоп! — буду ждать. По спине мураши. Скажешь: нет! — буду жить.

Стоим у кострища                    да пепел клюкой ворошим. Саднит ли — заранее ведать,                    мой милый Алхимик, — случится лишь то,                    что задумано кем-то чужим, и мы не останемся вместе                   (останемся с ними)? Душистая ночь     &

Под диким виноградом у дома на улице Вишкю обрушилась ограда, и чинит её мальчишка. Он на меня обижен — всё видит себя влюблённым. Он больше мне не пишет и пьёт иван-чай с мёдом. Что мне с того? Одна я, покуда не отлетишь ты, душа моя чудная: ни русская, ни латышка.

Так ласкали тело волны: «Подымайся и запомни: Даугава тебя исторгнет — камышинку на ладони — и сегодня и потом». В горле ком не слёз, но тины: «Будешь Лиене, будешь Линой, будешь Настей, будешь Анни — ограждайся именами, ровно огненным крестом!»

Я – муха-журчалка в наряде пчелином – броне бутафорской – ни жала, ни яда – полоски, чтоб страшно, да шибкие крылья.

«Послушай-ка, Насть, я за тебя — в полон…» А сладко ли класть за поклоном поклон: вверх- вниз: вер- нись?! Мне — аметисты. Гранаты жаркие… Тридцать монет в придачу. Слёзы мои, жалкий мой, были — жарче. Были — тяжче.

Кожу чернит серебро: сердце щемит к сентябрю. Ты обо мне не горюй: море меня сберегло, вольную, - в чёрную высь вынесло (ибо пуста). Не перепутай янтарь с фосфором - не обожгись! --- (фосфор в море - от бомб)

1. Постой на сквозняке на жасминном - побудь со мной никем да немилым. Предчувствие воды ломит пальцы: грядёт гроза! Иди - искупайся! 2. Высокая, жаркая насыпь. Да жёлтая льнянка - сестрица львиного зева. Воздушного змея одна запущу спозаранку в твоё прозрачное небо. Там - Замок-на-Острове, город, который пустует, в который не пустят змея... Разнежилось утро, пропахшее липой и туей, и вишни скоро созреют.

Так не можется жить - так беспомощно жаль, что пора уже стать взрослой, что мои витражи упадут на асфальт, сквозь который растут сосны. По лицу рикошетом - былая страсть: видишь сетку морщин ранних? - Всё затем, чтобы ты нашептался всласть: "Я тебя не забыл, Анни!"

Вей же, ветер! Не позже ночки убаюкай сиренью... смертью... Мне осталось - катать клубочки: мол, тянись-ка от сердца к сердцу, нить... Потом - убегать из дому да к обрыву, на край на самый; долго-больно глядеться в омут, слишком схожий с его глазами. Я седа под пиковой мастью. Венчик тонет. Так жаль... так стыдно... Ветер веет: "Прощайся, Аустра!" О, я - Зане. И я - не прыгну. --- примечания автора: Аустра Скуиня - латышская поэтесса (1909 - 1932), чьё творчество оказало на меня немалое влияние; покончила с собой в 23 года из-за несчастной любви, утопившись в Даугаве; Зане - героиня пьесы Райниса "Вей, ветерок!", отвергнутая невеста.

Накликал аист беду на дом, когда оставил своё гнездо. Мой приручённый беспечный Лис! Мне будет пусто, но ты не злись и, покидая меня навек, хотя бы раз погляди наверх: Венера в небе, Венера вне - над прахом наших безбожных дней.

Слишком тревожны августовские зори. Вот и сегодня — только проснулся кочет — Перконс* плетёт свастические узоры. Боем грозя гостинице, мир грохочет. Громче ударов грома удары сердца. Знаешь ли, мне впервые в грозу не страшно. Хочешь, возьми на память старинный перстень — чёрный сангвин** с прожилками алой яшмы. Легче бы стало, коли б солгал: «Дождись-ка!» Боль выплавляют в дымной небесной домне. Atmiņa*** — от меня — а внутри дождинка: знаешь, а мне поверилось: это дом наш. *бог грома; его знак - свастика **гематит (устар.) ***память (латышск.)

Светили нам сонмы уличных мирных ламп... Но - молния делит комнату пополам. Но слово на ветер брошено сгоряча, и с веток на крышу падает алыча. Не нужно про иглы в сердце. Как ни крути, я - каменный идол со свастикой на груди. Как свастика уважения лишена, так идолу предлагается лишь вина.

1. Взрезана жила – знай уложи на дроги меня, бога кляня, света невзвидя белого; и да будет болестно тебе - боязно. 2. Коленки мне белыми лентами сквозняк обвивал. Лежала я – стылая, жалкая – уже нежива – покойница. (Жутко притронуться!)

Цвет невиданный - коль нашёл - с дёрном выдерни да в котёл кинь, и вари в киновари. Что ты - то я: что цвет - то яд. Огненный. Больный. Поделимся? Ой ли?

Раннею осенью я - чернокосая, черноглазая да чернобровая, - надев серебро моё - чернёное, с малахитом, - пойду с головой непокрытой вдоль речки-туманницы травам кланяться. А на пути обратном из-за чужой ограды арония на ладонь мою чёрный оникс уронит.

1. В инее лист - рви да глядись: "Белый клевер - к ручке двери. Белый донник - на подоконник. Зеркало-иней! Стану красивей: белей телом древа бЕла". 2. Каждой из двух нужен свой друг? Ан нет: тот же всё! ЧуднО тождество. Неужели я? - Отражение в нутре зеркала исковеркано: сушит-рушит скорбь старушья.

Гирлянды. Серпантин. Глинтвейн. Нагретой хвои запах. Что нашептал тебе Морфей? — Дурной июльский суховей увёл меня на Запад? Знай: наша истина — в вине. (Значенье небесспорно!) В нас некто смотрится извне, но я — всё тот же рафинэ, сколь это ни прискорбно. Моей руки не отпускай, покуда дремлешь в кресле, — ночь новогодняя близка, но с нею об руку — тоска без «может» и без «если».