Семь писем Елене Письмо №1 Елена! Здесь вокруг совсем не то, сентябрьскую грязь как в ступе воду толочь теперь приходится. Пальто незаменимо нынче. Непогода способна выбивать из колеи хранителя хронической простуды. Хотя всем нам, приехавшим «оттуда», не светит полушубок от «Valie». По вечерам здесь долбится асфальт бригадами строителей.

Моя сестренка, склонная к инцесту, не раз мне говорила перед сном, что в жизни надо выбрать свое место. И, поразмыслив, выбрал я дурдом. В моем мозгу какие-то процессы, Все происходят, душу теребя... Моя сестренка, склонная к инцесту, я больше не послушаюсь тебя! 2001 год или 2002-0й. Не помню:)

Этот мир нарисован начерно на бесцветном холсте времен. Здесь бессмертье тому назначено, кто до времени погребен. Снова полночь руками взрезанными щиплет комнат жилых уют. Почему чем добрее Цезари – тем всегда беспощадней Брут? Кто истории крутит вертел, от неистовства входит в раж? В приглушенном мотиве смерти никому не расслышать фальшь. Этот мир нарисован начерно. заполняет пространство мгла. Слишком тихо и слишком вкрадчиво сеют звуки колокола. Никому не избегнуть участи стать молчащим среди святых. Так слова все застынут в ужасе перед скопищем запятых. Так стремления к добродетели утекут как в песок вода, и наивность проступит детская в обещаниях «Никогда…». Так однажды заброшу лиру я как на псарню швыряют кость, за никчемностью игнорируя то, что прежде душой звалось.

Сулили: удачлив буду удача моя, где же ты? Идут по планете люди одетые в черные одежды. Мне в этих стенах неловко, махнуть бы подальше птицей. Опять с бельевой веревки на север белье стремится. Под утро звонок разбудит, С утра тосковать причина: Идут по планете люди. Движутся очень чинно. И пусть о потоках крови безумный предтеча бредит. Ничто их не остановит, никто их не обезвредит. Их план остальным не ведом, их выманить – нет надежды. Все тверже идут по следу граждане в черных одеждах. Глупо кричать: «По коням», полцарства сулить в награду… Кого-то опять хоронят. Процессия бродит рядом. 2004 г.

Слушая мусор чужих речей, насовсем перейти на мат. Рот выплевывает слова, как туберкулезную гниль. Вооружившись миллионами киловатт, до конца не разрежут тьму электрических ламп огни. Бог породил наш мир, я же сотни миров порождал и убивал их нещадно, как рассудительность - алкоголь. Когда время приходит действовать, я продолжаю ждать с моря погоды или вызова, скажем, в Стокгольм. Глупо вопить о прожитом: «Раньше, помню, вернуть назад…» или в грядущее пятится: «Настанут дни…» Слушая мусор чужих речей, насовсем перейти на мат. Рот выплевывает слова, как туберкулезную гниль.

Мозг хиреет и чувства жиже, но закатываю губу: Я хочу умереть в Париже и в парижском лежать гробу. Как закрою глаза – так слышу я парижских кварталов вой. Я хочу умереть в Париже, не пугайте меня Москвой! Вновь закат будто сука лижет пожилые ладони дня… Я хочу умереть в Париже. Остальное - не для меня.

Если подарит вам кто коня, то всегда троянского, осколки разбитых иллюзий воедино уже не склеить. Сядешь писать, перед тем с четверга беспробудно пьянствуя... Боже, зачем я поэтом стал, лучше б играл на флейте! Вокруг суеты лабиринты обычных житейских будней. Не встанешь по звону будильника - снова весь день потерян. Что-то фальшивое слышится в каждом "я больше не буду". Если верить газетам - конец света через неделю. Кто ты и с кем ты общаешься, если живешь в тихом омуте? Прибьет ненароком кого-то с души свалившийся камень. Как нитки, в клубок намотаю мыслей, круги намотав по комнате, чтоб прикоснуться к чему-то новому, чего не объять руками.

Заметив, что весь мир погряз во лжи, все думаешь: "Моя будь воля - я бы..." А сволочь-время знай себе бежит, чихая на анапесты и ямбы. Потом, с тоскою глядя в неба синь, в отчаянье заламываешь руки. Уж если даже Пушкин - "сукин сын", тогда все остальные - просто суки.

С каждой секундой громче тишина. И человек, пытавшийся мгновенно всех осчастливить, бритвой режет вены в отчаянье, поскольку лишена сия затея смысла. Там, за гранью простого восприятия, пропал начальный смысл, а мы еще играем в спектакле, обреченном на провал, поскольку мир - театр, но где замену, чтоб отдых дать измученной душе, нам отыскать? Взирая на картину унылой жизни, стонет Мельпомена. Еще не начал жить, а смерть уже костяшками стучит в твою квартиру.

Взгляд устремлен в окно из пластика, не резки очертанья улицы. Где наш процент с наследства классики? Осталось только призадуматься. Осталось рифмовать каракули, оторопев от века скорости. И чувство, будто даже в вакууме уединиться нет возможности. А срок, отмеренный нам, короток. Часы истории поломаны... Осточертевший ритм города сквозь стены заползает в комнаты.

Что увидим за чертой присутствий, в постоянстве, став немного злее? Увеличив сумму безрассудства, видим, что неистово взрослеем. Мы готовы угостить любого, кто не может сам платить по счету. В наше время и подобный Богу в зеркале все чаще видит черта. Кто не хочет мир увидеть свыше? Под землею мест полно вакантных. Здесь не может ничего расслышать слух, острее слуха музыканта, даже взгляд, острей тончайших лезвий, ничего вокруг не различает... И эпоха выжгла нас железом, на судьбе оставив отпечаток. Где бы нас по жизни ни носило, ищем точку, где бы опереться, наблюдая как невыносимо долго длятся похороны детства.

Прости за запоздалое посланье, здесь поезда идут без остановок. Во сне черед обрывочных названий переползает в явь. Быть полусонным в стране неспящих тоже что-то значит! (Не говорю: "быть слышным за три шага"...) Такое ощущенье, что задачу решить возможно только на бумаге, поскольку в мыслях - поздно. Можно мямлить, в дилемме дней хоть что-то обнаружив, а изувеченная формулами память не может мыслей тесный ряд разрушить. И потому, как в матери утробе, до срока им не выбраться... Под вечер смывает дождь все надписи с надгробий. Ничьих имен здесь не увековечить.

От долгих ночей без сна устают глаза. Чужие слушая речи - терзаешь слух. И, постоянно по памяти лет скользя, вроде умнея, становишься более глуп, вновь разглядеть стараясь любую грань, даже которую век от тебя прикрыл… Так человек, решивший, что жизнь - игра, должен освоить правила той игры.

I В городе, где некому сказать «До встречи» и разбитом улицами на квадраты слух очертит частицы речи как стрелки сектор на циферблате, когда сердце, работу на миг убыстрив, вдруг застынет в раздумьях, не понимая, то наружу прорвутся немые мысли, бесконечные как прямая. Станет страшно, когда лишь коснется слуха пустоты всеобъемлющей голос тихий, а в своем отражении узришь старуху, у которой ты покупал гвоздики, то заметишь отчетливо: мир не вечен, ты не вспомнишь лица, забудешь даты в городе, где некому сказать «До встречи» и разбитом улицами на квадраты. II Не расслышать звук с десяти шагов потому, что вовеки не докричаться до других, что делает этот год схожим с умолкнувших цивилизаций пустотой, тишиной, - всем, что там внутри до сих пор существует, по крайней мере, можно это предположив, мудрить, или, во всяком случае, в это верить. Утром при свете любой предмет стремится выделиться из массы прочих. Потому, когда видишь в окошке свет предпочитаешь дождаться ночи. Проникает в серд

Створками окон ночь, разделенная пополам, обходит свои обители с видом вальяжно-серьезным. Сигареты смолю, не внимая Минздрава словам, но завидев трамвай, вспоминаю про Берлиоза!

М. Беляковой Лишь об осени мысли, дождливо-промозглой. Двадцать пять. Четверть века работы мозга. Все в муку перемелет эпохи жернов. Но не хватит времени, сил и нервов как пчела возвратиться в родимый улей, где тебе готовы шкаф, стол и стулья, ибо не существует труднее преграды, чем вернуться туда, где тебе не рады, где подошва цела, но дырява память, где лежачему плюс - невозможность падать, где пространство беспечно кончается дверью, где услышав "Люблю", отвечаешь "Не верю", где привычней печаль, чем письмо в конверте, где приятней, чем жизнь, ожидание смерти, где подался в торговцы начитанный пастор, где бессмысленно все: календарь и паспорт. Двадцать пять. Четверть века. Осталось просто отыскать ответ, не найдя вопроса, и поставить точку, а лучше прочерк, помня: "пальцы ломая - ломаешь почерк". Если время и стрелки часов застыли, все становится неким подобьем пыли. Потому все слова, недомолвки, мысли, не дойдя до Бога, в ночи повисли.

Прерванный сон Крик о помощи в горле застыл. И сновиденья зловещи и странны: умираешь от жажды в пустыне, где с водой не пройдут караваны. Сил не хватит для тихого стона. Кто бы знал, что так дни свои кончишь?.. Но разбудит звонок телефона. Что за сука звонит среди ночи?!

Поисковая система Интернета – большая гадина. «По Вашему запросу ничего не найдено». Что теперь: резать вены? беситься? отчаиваться? «Искомая комбинация слов нигде не встречается». Есть надежда: найдется же что-то хорошее! «Соединение с сервером сброшено».

Приснился сон мне: улицы пусты, от ветерка слегка шуршат кусты, и тихим обезлюдившим двором Раскольников идет за топором. Идет он в хозтоварный магазин, минут пятнадцать до него идти. Идет, слегка волнуясь. Но один ему приятель встретился в пути: поскольку тоже Гегеля учил, в пивную Родиона затащил. Пока они вдвоем в пивной сидят, чего-то выпивают и едят, минуты набегают на часах, а "хозтовары" закрывают в шесть. Раскольников, расплачиваясь сам, проверил, что еще деньжата есть. И - снова в магазин, ускорив шаг, через дворы, чтобы не делать крюк. Он успевает.

Не отплатить за прошлое врагу, ему грозить - что плюнуть против ветра, поскольку он покоится в гробу на глубине двух с половиной метров. С могилы остается вырвать крест - что для него, гадюки, слишком мало - и, скромно озираючись окрест, нести его в приемный пункт металла.