Ты возвращаешься в зимние сны, и эхо поздних признаний звучит, как изнанка смеха. Ты возвращаешься в зимние сны, в которых мы неразлучны, как искра и чёрный порох. Ты возвращаешься; тихо скуля спросонья пёс мой безродный лижет твои ладони. Ты возвращаешься, и как всегда - без спросу, ленту разлуки вплетаешь в доверья косу. Ты возвращаешься дрожью по векам сонным, став на мгновенье моим полуночным стоном. Ты возвращаешься, чтобы побыть со мною целую ночь. Всё реже, с каждой зимою…

Февраль был пуст и гулок, потому молчание его сродни, наверно твоей улыбке, судя по всему подаренной не мне; столь эфемерна была слепая радость; сквозь глазок почти одушевлённый, в белой раме взирая на порхающий песок за полуотворёнными дверями, где только март, и он один, и где глаголом мелким рассыпаясь в лето я снова там, в стихах, как в пустоте заимствую себя у них, и это случайный повод, разомкнув кольцо, довольствуясь предпринятым побегом столкнуться вдруг во сне лицо в лицо с последним, свежевыбеленным снегом…

Вещь позапрошлого века, может быть завиток лепнины на Эрмитаже, или же, закуток подвала в одном из “колодцев”, где слово “свет” произносится шёпотом, как перезревшее “нет”. Действительно, длинношеее, в клетке своих идей, питается тем, чем обычно пугают детей, а взрослые сами боятся: - одиночеством, пустотой, где-то под сердцем, вздохами, просто, той смесью утраты, с радостью, когда из питья – вино перебродивших чувств, с привкусом, что всё решено давно, и, к сожалению, нами, иначе, как объяснить, что все жили не так, как хотели бы жить. Вот вам портрет, точнее автопортрет вещи, личности, века, того, чего больше нет, но ты не знаешь этого, ни часа не знаешь, ни дня… обмакни кисть в водку, и бними меня.

(Для И.В) Ну, здравствуй, пишу тебе кровью, поскольку чернила в январских потёмках дают равнодушию фору, и чорт его знает, чем полночь их там начинила, и вылила в город, об эту ослепшую пору. Ты помнишь, быть может, как всё оказалось напрасным, и шило в мешке нам опять подменили на мыльный красивый пузырь, и никто не сберёг под матрасом потраченный молью чулок; и теперь по мобильной, (и с каждым днём более тщетной), я, точно Папанин шлю радиограммы, в пространство – “я полюс, я полюс”, но видимо, снегом вчерашним, как ватой завален твой дом на дрейфующей льдине. И вкрадчивый голос пера по бумаге, лыжню оставляет длиннее, чем лица и звуки, впотьмах станцевавшие танго… Я помню, ты как - то сказал мне: “чем небо синее тем чётче в нём виден на юг улетающий ангел”…

От веселья сто вёрст, до веселья с петлёй или плахой нам бежать и ползти, день за днём, остывая во тьме, прикрывая свой срам одиночеством, словно рубахой по словам, по делам, по холодной, как время, зиме. Время свито в кольцо, и надето на твой, безымянный, обезумевший город стальной, дребезжащей струной подвывающей в тон полусонной тоске оловянной, расплескавшейся серым плевком по сырой мостовой. Сжав свои кулаки, ты в озябшие дуешь ладони, но, повёрнутый в профиль, век, тихо считая до ста где-то на сорока оставляет сидеть на перроне и секирой потерь намечает границы поста…

Однажды в этом городе был снег Всего лишь день, а сколько нужно гостю Что бы прийти, порадовать, и после Рачительным хозяином навек Быть позабытым. Белое ничто Над головой раскрыло парашюты Смеркалось, и застывшие минуты В салонах остывающих авто Вершили суд. Небесная орда Ни горести, ни роздыху не зная летела навзничь, вырвавшись из рая, чтоб здесь, внизу исчезнуть навсегда… …а я стоял, и медленно глядел как буднично, нет, нет, скорей - нелепо на землю тихо опускалось небо и думал я, что вместе с ним предел придёт печалям, и отступит страх который нас по этой жизни кружит… но небо тихо превращалось в лужи, и отражалось в них, как в зеркалах.

Разбери мою птицу по пёрышку, да на перины На подушки – приспальщицы, на одеял полюса Раздари её пенье - уменье свистулькам из глины, что в чужих углекислых находят свои голоса. Или просто, помножь её скорость, на общую косность, на просодию гравия, в тусклом асфальте небес где бетономешалка встречает катка грациозность, в ритме камнедробилок танцующего полонез. Поцелуй её насквозь, пройди по-под сердцем, навылет заржавевшей стрелой, что оставил покойник – Амур точно знавший уже, что как было, так больше не выйдет, и, что пуля – любовь, без сомнения дура из дур. За окном - темнота. Хоть по Брайлю штудируй сонеты хоть на ощупь в потёмках броди, что темнеют внутри Разбери мою птицу по пёрышку, даже за это я тебе благодарен. Спасибо тебе. Разбери…

Глаз вгрызается в горизонт до рвоты. На последней зарубке нож Робинзона Тупится о масло дней. С воплем “кто ты”?! Разбегаются пятницы… в затылке бизоны Дней рождений жуют календарные листья. Каждый остров имеет свои границы. Я уже не помню, для чего я родился, Помню только, что должен был где – то родится. Подоить, что ль козла бесконечных суток Хоть малька молока, а рука при деле Норовит по привычке занять рассудок Развлекухой из опусов. С этой мели Не снесёт даже шторм, и застыв на плоте Тщась узреть, вновь не веря, сквозь строк кисею Рифмы острова, что замаячил напротив Начинаю новую одиссею.

Ты до сих пор не знаешь – кто я Сюжет не нов: Не выходящий из запоя Не видит снов. Не говорящему ни слова Ласкает слух Сиянье нимба золотого Одной из двух Планет, чей свет ещё не виден, Хоть слёзы лей Которой не открыл Никитин, Ни Галилей. И я благословляю карты – Душою дик. Апрели все твои и марты, И даму пик, Чей поцелуй похож на выстрел – Перстом в висок. …пугает неподвижност

Умиранье, по сути, есть принцип веры, Т.е. шаг к некоей вечности. У этой химеры нет лица, но есть ж… - она прекрасна в дни похорон, где целуя страстно каждого в лоб, вечность шепчет “ну, здравствуй”, “вот мы и встретились”. И понапрасну не стоит выделывать выкрутасы, т.к. закон сохранения массы мёртвого тела гласит о том, что всякая смерть это просто почта из пункта “a”, в пункт, ну, скажем “бета”, телепортация со скоростью того света со света этого, в никуда, как нам и сказали, поэтому и стоит лежать, закрыв глаза, и просто слушать, как лгут да плачут забыв, что слово уже не значит (для того, кто сейчас по горизонтали) н и ч е г о! можно крикнув “достали” выбежать вон, что твои англичане, можно попить воды, позвенев ключами выйти в ночь, в которой все рифмы серы и где кроме любови, надежды, веры Есть одиночество, паника, скука, Стихи - эта высшая форма звука + свобода молчания, та, к которой Ты стремительно мчишься под звуки “скорой”.

В твоём звонке всё тот – же голос, Всё тот – же хриплый перелив, и старой лампы жёлтый волос меня встречает, ослепив на миг один, своей стеклянной, скупой и пыльною слезой где вечный рай царит диванный, и мебели палеозой в котором, милый археолог каких раскопок не веди средь книг пластов и рёбер полок увы, нас больше не найти хоть время – это столь непрочно, что б разум с ним смирился, но не стоит сетовать на то – что понять лишь времени дано, да старому звонку, который ласкаем пальцем был твоим, и призраку, что мчится в “скором”, где больше места нет двоим.

…не отводя усталых глаз, упорно зная цену смерти в привычной пёстрой круговерти кто вспомнит и оценит нас, бредущих краем бытия, под скрип небесной, ржавой тяги царапающих на бумаге «здесь жизнь, здесь мог бы быть и я!» где столь туманно, словно дым веков на землю опуст

Послушай! - есть люди, которые думают, что Америка ещё не открыта, что велосипед не изобретён, и что можно создать летательный аппарат, который будет тяжелее воздуха. Пусть они думают, что занимаются Важными делами. Пусть думают. И пусть заберут у нас всё. Всё, кроме любви. Да! -я ещё не говорил тебе, что у многих ненависть к соседу сильней любви к матери? И они говорят “прости”, Когда слова падают Прощальными комьями. Они готовы плакать навзрыд, Но до тех пор, пока не дай Бог Не потечёт тушь. Пусть оставят ненависть с собой, И ещё немного нашей любви. Кстати… Хочешь знать, откуда берутся президенты? Это те люди, которых не любили родители, Люди, которых сосед по парте Бил книгой по голове, Люди, которым все девушки Говорили “нет” Теперь они хотят хоть немного Нашей любви, Но всегда получают деньги. Пусть возьмут себе деньги И немного нашей любви. Ты же знаешь, Ты знаешь, что когда – то Откроются все Америки, Все велосипеды заржавеют, А президенты поймут, Что их место в бродяч

…коль в камере тесно, зашторь два окна и смотри, выискивая причины, туда, где обычно, при любой погоде нет ничего, кроме взгляда, а если нет и его, то значит тебе и не надо. Пускай в эти окна не проникает свет, Представь себя одной из многих планет Что вертятся как на толчке во время запора, возле Искусственных солнц, межзвёздного взрыва после. Представь себе холод, не тот, который ты есть, А холод космоса, прикинь, что ты весь – в Бог весть Какой из земель, в бездушном пространстве, в коем Ты жил это время, и был совершенно спокоен, Как некое тело, что катится вдоль, а не в вверх Порой, тормозя, Порой обгоняя тех, Кто движется в гору, но что альпинисту – вершина, Сизифу – тоска, и сколько теперь не пляши на убогом холме, Парнас остаётся всё тем же священным Граалем, да только теперь – всё реже священным…

Насыпь мне соли на рваную рану стиха, А выйдет рифма плоха – Я снизойду до прозы, Понятной для масс, и съестной для любого лоха. Дели со мной полночь, но только прошу – не молчи! Пера скрип в ночи Звучит, несмотря на угрозы Симфонией ложа, облитого мёдом свечи. И этот оркестр, не смолкая, всю ночь на пролёт То плачет мне, то поёт Что всё повторится. И кто-то родится, а кто-то бесспорно умрёт. Но это – лишь плюс повелителям тайных утех, Ведь жизнь мы видели с тех Сторон, что как говорится “при мысл

Этот дождь не прекратится никогда, Ни в четверг, ни в воскресение, ни даже Через год. Когда закончится вода Мы устроим состязанье в эпатаже Голых рыб, где наш воздушный поцелуй Станет противостоянием стихии Афродиты, возродившейся из струй Газировки. Просветлённые, ли/бу – хие, Как пираты, а точнее казаки Мы покроем вечной славой наши лица, Чтоб взирать на целый мир из-под руки И зевать, покуда дождь не прекратится. …этот дождь не прекратится никогда.

Прощай, прощай! Уже не понарошку Прощай навек. Прощай на жизнь, прощай Не то – чтоб навсегда, но на мгновенье Которого уже не пережить. Уходишь, я прошу – будь осторожна С такими – же уродами, как я Один лишь Будда знает – что у них (имеется в виду – уродов) в думках. Прощай. Я умоляю – не забудь, Купить себе с полкилограмма этих Ментоловых, сосательных конфект Ты, помнится, уж очень их любила, А я всегда не понимал в чём суть – То – ли в привычке давней, то – ль инстинкт Дремучий говорил в тебе при этом. Тем более гуд бай, оревуар. Уже твоих небес фанера ждёт, Когда придет очередной Шемякин И в полутьме напишет горизонт С подробным описанием рассвета. И даже, может быть он будет прав, Когда наврет тебе с три коробка, Но вряд – ли ты способна на анализ. Прощай, прощай! Уже гремит салют И армии уже стоят в казармах И хроникёры спрятали треноги И погасили солнце.

Поле моё засеяно – полову ли, семя сеял, всё одни сорняки Поле – вспахано, сеял злаки, но зерна кидал отборно, только мимо себя Песню громко пел, врал, да тужился, а потом присел, да прислушался: две строки до тоски Не умею жить, ненавидя, света не видя, и не знаю, как жить любя… Мело всю зиму - вокруг сугробы, птицы по небу, молитвы по нёбу – мёдом Слаще и слаще от “отче наш” и всё больше не страшно, не душно не нужно, не плачь Гололёд глаголов грезит гортанью, и голодными ртами к тебе – каждый со своим гололёдом скользко, но, сколько бы ни было, столько и будет падений, и столько же будет удач.

Когда дорога далека И в день до цели не добраться Такие белые снега На стол мой письменный ложатся, И дремлют в ожиданье рун, Ещё невиданных доныне, И отголоском тайных струн возводят храм в моей пустыне; всё явственней, всё чище звук тепло, тепло – от слога к слогу, и слово полетело вдруг Всё меньше здесь, всё дальше. К богу Заговорило, понесло Прямой дорогой ли, окольной Немому космосу назло Над крышами, над колокольней, В сто голосов “спасён, спасён”! В оглохшем небе зазвучало Без жалости оставить всё И жизнь опять начать сначала, С абзаца, с чистого листа, С безмолвия, с благоговенья С того, что истина проста И что она одна – смиренье Погибнуть и воскреснуть в миг Всепоглощающего чуда И в тот момент, когда родник Вдруг бить начнёт из ниоткуда Строку покорную свою Наполнить запахом полыни, И в ослепительном бою Пасть жертвой собственной латыни.

Оглянуться ли дню уходящему вслед, Поклониться ли Или ночью бессонной покоить ответ За ресницами За дверями, в которых все петли скрипят С возмущением Не укроешь направленный в зеркало взгляд Отвращения. Нет в нём больше того, кто хотел по волнам босиком пройти Что осталось нам, кроме как петь по утрам В ванной комнате, Иль давать смертный бой бывшим кровным врагам В их отсутствие, Разбавляя потом выходной по глоткам До бесчувствия. Мы как прежде стучимся в закрытую дверь, Дружим семьями, Но сравнимы всё больше с камнями теперь, Да с деревьями; За какими морями на наши холмы тихо лечь листве? Где бы ни были, там и останемся мы В одиночестве…