Он по дедовой линии был благородных кровей, А во взгляде прабабки сквозили истома и скука. Но взирает уныло на мир из-под блеклых бровей. А виною тому его мать, беспородная сука. У нее был недолгий роман с доберманом – отцом, О котором без злобного лая и вспомнить неловко, но собак не ведут к алтарю, покрывая венцом. И поэтому он заурядный бастард, полукровка. Не сбылось, не сложилось…Судьба, словно лед, холодна. Он ей руку лизнет и колени боднет головою. Королям одинаково с нищими светит луна. Но вторым нарушать позволяет спокойствие воем. У бастарда отцовский характер, такой же окрас, и поджарая стать, и сухие отцовские ноги. Только цвет материнских, покоя не знающих глаз обесчестил характер породы…Бессмертные боги! Сколько их, без имен, поводков доживает свой век, прижимаясь израненным телом к подгнившим заборам. Полукровок не жалует в мире своем человек, оттого и бастардов - собак изгоняет с позором. На собак и людей с родословною душу не трать. Не меняй на привязанность к ним

Июньский вечер, ненасытный, как вампир, с великодушным бессердечием Пилата, пил кровь, клыки вонзив в расплавившийся мир, из перекушенной артерии заката. Валился в прошлое самоубийца – день, ступая мимо скользкой грани горизонта… брала уставших граждан приступом мигрень, как плейстоцен пайком голодным мастодонтов. А я устал, мне не до лирики и грёз… промокла насквозь потом тонкая рубаха… Скрипел автобус, как разбитый старый воз, в упряжке двух волов пыля чумацким шляхом. Напротив дама от жары изнемогла: что для иных пустяк – ей, безусловно, драма. Её фигура монолитна, как скала… душа скорбит в испанской деве килограммов. С прокисшей «миной»… Ну, конечно, жизнь не «гуд», да дело здесь не в прозаической мигрени: всему виной америкосовский «фаст-фуд», сидячий образ жизни и бациллы лени. Ах, эта лень!

Испеку для тебя, родная, пирог вишнёвый. Обожгусь у плиты сто раз, испекая сладость. Что ожог? Ерунда по сравнению с добрым словом! Затихает боль, коль тебе доставляю радость. Ты не любишь ждать, проявляешь во всём дотошность, признаёшь игру мастеров только высшей лиги. Потому, вот те крест,я боюсь допустить оплошность, как молитву шепчу рецепт поваренной книги. Может, в этот раз, наконец, будет всё, как надо… подаю пирог… наступает момент особый… По нему скользишь ювелира пытливым взглядом… чуть прикрыв глаза, осторожно снимаешь пробу… «Ну, не плох пирог… неплох, но… Какая жалость! Ощущается то, что кондитерской нет сноровки: вот, ему бы быть попышней, повоздушней малость… и, гляжу, слегка подгорел по краям в духовке…» Не прошёл пирог тест – контроль.

Старое фото… уже пожелтели края… глянец, затёртый от Времени прикосновений… в сердце его монохромности – маленький я… В «семидесятых»… без боли, тревог и сомнений. Я «монохромный» был проще и жизнью цветной впитывал мир, нестабильный, как гейзер кипящий. Как я, «тогдашний», хотел быть «сегодняшним» мной! Так же, как тем, «чёрно – белым», « цветной» настоящий. Годы легли шелестящей купюрой в карман, медью осыпались в нищенки – Памяти кружку… Я по тебе ведь скучаю, вихрастый пацан с солнечным взглядом и россыпью рыжих веснушек! Жизнь накрутилась на ось перемен колеса, юзом пошла и такая выходит оказия: будьте добры, усыпите, как старого пса… как милосердия акт я приму эвтаназию. Солнце сожрал горизонт в завершение дня, город забрызгав заката малиновой кровью. Вот он, предел… Усыпите покоем меня, сна безмятежность согрев материнской любовью Мне неспокойно… от шквального ветра и гроз, ливней, сравнимых по силе удара с цунами… Счастьем меня усыпите!

Дождливой ночью нищенки рука в объятиях одежд несоразмерных терзала плоть дверного молотка у входа засыпающей таверны... Хозяин долго кашлял у двери, простуде с лёгким хрипом потакая... Прокашлялся, оконце отворил, вгляделся, вопрошая "Кто такая? Зачем пришла сюда в столь поздний час? Ночлега хочешь?"Сдвинул брус засова... "А чем заплатишь?" - и сощурил глаз."В ответ ему: "Плачу правдивым словом..." Хозяин к полу тапками прирос и в горле до горошин ссохлись гланды. "Кто я такая? Что же... не вопрос... Я-Истина...Я-Искренность...Я-Правда..." Я пелену сниму с незрячих глаз, дарую ясность, кто есть кто, а дальше избавлю от двусмысленности фраз с налётом лжи, окалиною фальши. Позволь согреться, добрый человек. Не будь бездушным беспощадным монстром: сермяжной Правде в нестабильный век, секрета нет, приходится непросто..." "Речей довольно! Нищенка, прости...Не продолжай гневить меня и бога: с тобой проблем и горя огрести не мудрено.

Вечер память снимает слоями, как краски с холста, как с ввалившихся глаз пелену беспробудного пьянства... Я впервые тебя увидал в день распятья Христа, в разномастной толпе, ошалевшей в своём горлапанстве. Ты прости, что в тот день я смотрел на тебя свысока... Пред толпою с извечною жаждою зрелищ и хлеба по соседству с Христом на пробитых гвоздями руках обвисал на кресте под презрительным прищуром неба. Безучастный палач, промахнувшись, колол наугад... я смотрел на тебя в завершительном приступе боли: я вернусь отыскать этот полный страдания взгляд, если тот, по соседству, не лгал и воскреснуть позволит. Не солгал...я воскрес и вернулся в обличье ином. И закат, отливая тонами начищенной меди, преломлялся в следах от клинков на доспехе стальном... И в алмазных подвесках и серьгах блистательной леди. И глотала земля пересохшая свежую кровь, и толкли её впалую грудь с упоеньем копыта. Я тебя отыскал...мы по разные стороны вновь: в ложе - ты, я - в ристалище, кровью и потом политом. Этот в

Заветных набрав сорок пять оборотов в минуту, с блестящих шеллачных высот снизойдя на винил, шагнув в Никуда настоящего из Ниоткуда, терзаем иглою,рождается заново сингл. Джазмена пиджак до лоснящихся пятен заношен, а легкие чаще рождают болезненный стон, но с прежнею силою в вихре бегущих дорожек бессмертными нотами сингла звучит саксофон. С момента рождения минуло меньше полвека, мелодия вторит джазмену, срываясь на хрип, но что взять с пластинки,тем паче,что взять с человека, коль осью рождает земля подряхлевшая скрип. А сингл был рожден для того,чтобы быть одиноким, мелодия сердца спустя и полвека чиста. Как сингл,одиноки, бывают и люди и боги, и малая точка в непаханном поле листа. С пластинки однажды сойдет ослепительный глянец, впитает бумага признания сажи чернил. Однажды и мы,станцевав завершающий танец пред смертью поймем-наша песня не больше,чем сингл. Я-сингл,это значит,уже ни к кому не привязан. И заповедь Будды воздвигла всему обелиск. Игла по дорожке бежит,я звучу..

В своем далеком прошлом бунтарём, наверное, я был и дух бунтарский был укрощен безжалостно царём, я припечатан был десницей царской. Со вспухшей "пятернею" на щеке, от плюхи помутившимся рассудком был изгнан прочь, и топал налегке, вертя в дрожащих пальцах самокрутку. Огнивом чиркнув,выпустив дымок, я в прошлой жизни размышлял с досадой: "За что же так? За правды пару строк?" Да все грешил на карму, мол, так надо. Да, я и в прошлой жизни был поэт, при помощи бумаги и чернила, подобно многим, воспевал рассвет и чувства...