Всё поглотил туман. Ни зги. Как в дни Творца. Не вьётся дым из труб. Не жжёт бубон чума. И мы с тобой – Никто. Но ссыльные цари династии мёртвых губ и ордена игры. Не нажимай курка, вальдшнепа не вспугни, не царственных забав – орлу травить птенца. Но так как полукровь, и так как – получесть, кто вычислит стрелка, пока туманов взвесь. Меня уже не жди, я будто не жила, лишь пара лошадей, плывущих без седла. И как там:? « Бежин луг» – равнина из равнин, и та сломает круп, что всех вольней была.

Я шла вперёд, дороги не было иной. Нас с прошлым разделяли двери: старела мать, и дерево сгорело, и что-то там ещё в груди больной. Шла нищенка повсюду следом с огромным животом, как шар земной, и денег не брала, и песнь не пела. Любовник ли бессменный как труженик клонился над наделом, бессонницей ль звенело тело – мелькал пробор, укрытый сединой. Её присутствию не было предела. У зеркала спросила я: «что хочешь ты , ничтожная?» и била зеркало за то, что было мной. Но в каждом из подробнейших осколков она жила и сквозь меня глядела.

Моя собака умирает. Её последняя зима бесснежна. Наконец-то, пишу о снеге с отрицанием. И нить почти оборвалась с другим покойником, которая соединяла нас посредством пса. Я не хочу вам говорить о Боге. Я не хочу услышать соловья, что будет петь нам неустанно после смерти. Оттуда, где прозрачная душа не узнаёт земной ландшафт в отсутствии глаз.

С синего платья капает на пол огонь. Капает на пол. Там, где запястья – не тронь. Поздно, пожарники, поздно шланги в колодцы. Скорая помощь, ты опоздала с синей мигалкой. Зря только встречных пугала. Вы, санитары, не виноваты, вас на богов не учили, ну же, сверните носилки и заводите моторы, мчите к любимым. Вот уже пламя. Вот уже пламя круг очертило. Жертва горит. И мучитель. Плакать не надо. Нет никого, кто бы слезы твоей стоил.

Уехать куда-нибудь, где нет земли, где рыбы ватные плывут, разинув рты, чтобы сказать, что боль была вначале слова и воды. В глазницы им продета нить бесконечности судьбы, и от кружения они сходят медлительно с ума. Знак бесконечности – петля. Ни сна, ни смерти, ни блесны. Но неизбывность плавника. Так морфинист, наполнив шприц и наспех закатав рукав, одним пристрастием горит – упасть, не ощущая дна.

Не пускайте в дом вдов. Не давайте воды напиться. Не стелите в прохладе горниц. Не ходите на панихиды. Знают вдовы одно пристрастье – сесть в углу в молчаливом жесте тоньше спицы, острее мести. Обхватив на запястье жилы. Ваша кошка в лесах исчезнет. Ваша муза уйдёт к другому. Вашим детям не будет сниться ничего кроме чёрной шторы. Ни слезы, ни дурного вскрика. Кожа бледно обтянет скулы. И не скажешь ей «слишком поздно», и не скажешь «луны не видно». День окончен, наступит вечер. И она, не найдя ни слова, вдруг пойдёт по трамвайным рельсам, никуда шагнув из дома.

Всё явственней внутри стена. Она то родиной была, то повисала, как звезда Давида в игре детей, чьё истинное зло столь слепо, сколь и очевидно. Её пытались силой взять не раз из детства взросшие плебеи: где ложь, а где глубинный страх, но как возьмёшь, что много выше нас? Стена росла, и мгла росла за нею – обеим было нечего терять.

R. Никто не обещал, что рот твой будет влажен, и сладок хлеб. И синий кобальт коснётся век, и красота в ладони ляжет. Что будет вам Венеция весной, навечно отразившая в каналах ваш круг земной, как тот фотограф, чьи позабудутся в трудах инициалы. Что вы умрёте в один и тот же день, во сне, без сновидений. Никто не может обещать страстей шутовских и пир для плоти бедной, которой предстоит сойти одной туда, где вы не встретитесь ни разу.

Я сажусь в этот поезд ночной – нет других поездов в нашей жизни сквозной, зная, поезд имеет наклон. Что стоит за словами «в нашей жизни» для такого как он? Позади – ничего. Человек как наган, он тебя обнимал. Ты его пулю носишь там, где шея нага, потому что платить – нет монеты иной. Не ищи багажа. Я его раздала. Тем, кто вдруг оказался беднее меня. Впереди – перевал. Мы его налегке перейдём.

Зима везде и нигде. Отражаются люди в воде, от которых отвыкнуть пора. Не давай ни глотка, ни угла, ни того, кем была «до». О, верхняя нота моя, я всегда начинала с тебя безнадёжных поить. Это волосы падали ниц, это тени из прошлого мне глядели в глаза. «До» рвалась в пустоте, высоту уронив. В нашей музыке не было тем кроме гула на все голоса, кроме звука « забыть».

Идут дожди. Всё время идут дожди. Кричат в окопах люди. Их марлевые лица так тонки, что марлю ветер приподнимет и опустит. Глядеть туда, о боже – не гляди! Любое милосердие бесчувстно. И жизнь уже не дар, но чёрт возьми, как одиночество полно людьми – они творят и распинают тут же. И всё кричат – один сведённый мускул, и снова просят в глину возвратить, где пустота надтреснута от суши.

В незнакомой стране я теперь фрау P. С голубыми, как небо, глазами. Мне бросают открытки с видом гор англо-саксы. Мне бы лечь на больничную койку и лежать неподвижно и не год, и не два. Чтобы в горле перестала звенеть тетива. И бельё пахло мылом. И в назначенный час приходила с монастырским смирением сестра, протирать ледяные лопатки. Чтобы чёрной косынка была на её волосах, и морщина легла, если вдруг надо мной наклонилась. На молчанье молчаньем ответив, не спросив ни любви, ни Христа.

<друзьям> Друзья рассыпались, как стаи птиц, кричащих на все лады. Ружьё дало осечку. У ружья свои мечты. Утиная охота – не гулянье по траве, зажмурьтесь: кровь и грязь. О лодку бьют подранка, чтоб добить. А камень слаб. А камень слаб, его в кулак – уже песок. А человек все сквозняки переиграл. Твои сады, Семирамида, твои сады. Не разобрать, куда ведут – сплошной туман. «И ты мой Брут?» От рвоты розовой обмяк. И ты и ты! Да не томись, и не таких держала жизнь – печальней нас.

Есть способ обыграть судьбу — в земную грязь с собою окунуть, «Нн-а, получи!» Что козыри твои, подруга? Нам здесь лежать до самого утра, какого именно, не знает даже мука. Так в хосписе, где линия у фронта невидима и не определённа, где за стеной стенает медсестра иною силой вмятая в кровать, и ломкий ,словно мотылёк, больной идёт ко дну в своей горящей язве, он в одиночку бьёт двух зайцев сразу и тем отыгрывает козыри назад.

Падают тихие листья падают листья. Минувшее миновало, остались деревья. И память не знает надежды, не знает пощады. Мы скоро уедем. Не спрашивай рейса, числа и селенья. Так все уезжают. Мы сядем все вместе с вещами. Друг друга обнимем. «А псы? Как же псы? Их не пустит ошейник» — они побегут вдогонку за нами, ни разу не пав на дрожащие лапы. И дом загорится, нам путь освещая, его не откроют ногами чужие. Деревья, деревья, сплетаясь корнями, не в силах проститься, шагнут в этот пламень.

Всё без слов. Белоглазой воды остриё, дай мне пить. Чтобы горло свело, и усталость взяла, и последняя пуля «на всякий» была. Ты, рябины петля, горяча без огня, только голову вверх запрокинь. Тают птицы, в самодельные трубы трубя, и на каждом углу часовой « стой, стрелять!» – взглядом как пригвоздил. Ну а дальше, миры и миры без конца. Безымянные станции жгут имена, отступают, коням продырявив бока, и неважно – свои – не свои. Хочешь , пулю «на всякий» возьми у бедра, перекинь через стёртую кожу седла и вези поперёк колеи .

Корсика вдовья, несущая траур. Скулы из камня – « мой император! » Всё потерявший слезы не уронит. Парусник серый как в заколдованном танце. Губы острее бумаги режут молчанье о доме. То чем мы были. То, чем мы были, больше не станем. Парусник-пепел. Тонут огни мои, тонут. В вопле людском, в нечеловеческом вопле. Корсика в чёрном как на ладони.

Не могу, чтобы зима. Чтобы маска к лицу приросла, каждый мускул обездвижив, перерезав каждое сухожилье, «я жива, жива!» но будто из-за стекла кричу, тем, кто не слышит. Подышав на стекло – ни следа. Может быть, не спасла Ты – меня, может быть, не меня пронесла мимо врат люциферовых ? Глухота, мимо чёрных её кобелей, мимо белых. Ты меня понесла в унижении, в крови, только мать так сумеет. Чтобы маска, от плоти отстав, прикрывала сочащую ткань, чтобы мир не посмел распознать, что за нею.

Если бы знал Сибелиус как печален вальс ударивших в землю яблок, словно сожгли все скрипки, оставили барабаны. Бой барабанных палок и сапога чеканка — отзвук знакомой песни, эта земля как данность. Мы разливаем воду белую и пьянеем, не находя отваги, ни утешенья в ней. Август, мой месяц, август, окна глядят в изгнанье — две высочайших ноты прощения и прощанья.

Белое облако, словно таблетка сонная — проглотил и не слышно оклика, пульсации крови собственной. Как долго нет тебя на земле исхоженной, в сердце запертом наглухо нет у костра хозяина, дым как виток отчаяния, все мы его заложники.