Мне кажется ещё ты молода. Но солнце мертвое, сентябрьское солнце не оставляет от лица следа. Я отвернусь. Мне даже стены – бог. И всё же жизнь – предчувствие разрыва. Цепи моей последних два звена. И наше прошлое чем дальше, тем сильней. Весь скарб, весь едкий сердцу пепел. Осколок льдины утопить не смея, бросаем камни тишины с моста.

Всё чаще в нищих снах я слышу сучий вой – она с отвисшими сосцами, сужая белые зрачки, выходит из травы степной. А степь глуха, кишит её щенками. И позвонков изгиб. И шерсти лунный блеск. Зачем я здесь? Зачем мне столько лет? Мне нечего простить. Мне некого просить. Один прыжок, что ей? Но материнский силуэт. Он между нами.

Прощаюсь. Не знаю, надолго ли. Кто знает о наших несчастьях. Что все мы бездомны. Что море в глазах бирюзовое. Что нас разделили, как пайку блокадную. Мы выдержим эту осаду, ни крошки не тронув. Бледнею, как юнга от шторма, катаясь по палубе. «Жизнь – кладбище сломленных парусников», - ты так мне сказала. Нам всем предстоит расставание. Кому-то без встречи. Кому-то над водами пепел. Мой парус, мой голос над бездной.

Мы в ночь. Мы абрисы из пепла верхом на призрачных конях. Гнедые никуда, ни с места, а только плачут и горят. Хлестать коней и видеть шрамы, и черпать от пустого дна. Там за спиной – одни утраты. Плыть, но куда? – кругом зола. И наши мёртвые повсюду – в деревьях, в праздниках, в цветах. От смерти не даёт очнуться им тот же пепел на устах. А хлынет свет, постой: как трудно, когда уходит ночь из глаз. И вместо сердца гаснет уголь, и рассыпается тот час.

В углу кто-то плачет. Мужчина ли, женщина – мне не видно. Не умею за плечи обнять, ничего не знаю о счастье. Невинные маргаритки под ножами, я так устала, не помочь вам. Сирены реанимаций, сердце моё захлопнулось. Человек – единственное ради чего следует жить, после смерти которого жить уже невозможно. Если бы меня не было, ты бы меня представила. Ни мужчиной, ни женщиной – мокрым углом той комнаты.

Свинцовые капли. Ночник не погашен. В открытую комнату мокрые птицы влетают, к огню. Я их прогоняю руками – зарылись в волос безучастность, О, сколько их тут! Они, словно трубы органа, – то ввысь поднимают, то в землю кладут. Они умоляют, о чём-то своём умоляют. Мне больно, нет я позабыла о боли, не помню, как нерв обрывают. Я больше не чувствую Баха, не слышу божественных фуг.

Сирень догорела, и мы догораем, и падаем в землю горстями. Уже не шепча, не желая, не помня отчаяния. Не тех вырывает с корнями твой бог как глину в гончарной и вдрызг разбивает свободных и смелых. Мне в дом не вернутся. Здесь в каждом осколке от зеркала свой маленький фюрер петлю мастерит для столба для фонарного, фальшивая Ева её на руках как младенца качает.

Это не мой дом. И немой сад. Ты стоишь у ворот, потому что любил меня. Я сливы любила в нём, если была весна. И если осень была до самых тонких волокон. Ты пришёл их срубить – чтобы вытравить яд воспоминания, что же, развейся прах! А за твоим плечом краска с икон сошла. Не Богородица – дама небытия. Поздно кричать «Рублёв»! Мастер как мотылёк. Вот она, казнь твоя или твоя жена. Будешь расти к земле. Бледную вспомнишь мать. В каждой раздаче червь. Бросишь колоду карт. Нет больше слив в саду. Мне всё одно – я снег. Мёртвой или живой я на тебя паду.

Будто ты повела меня в храм, как водят полоумных или детей – целовать зацелованного Христа. Где просвира, а где алтарь – мне одно. Будто храм, собранный из костей, почерневших от времени – кость к кости, ящеров или рыб и шипы хрящей рвутся ввысь, равновесие обрести. Мы вошли в него посидеть на пустой скамье, было холодно и темно. Всё написано или почти что – всё. Верь или не верь свечам. Знала я, к сорока годам все покинут меня, загустеет кровь. До последнего дня будешь ты со мной, ты одна – храм ли это или слепой огонь.

Стихи не помогли. Звезду на китобойном судне вспороли рыбаки. И я стою как мальчик за оградой, как выглядит любовь, чем пахнет, я на неё смотрю. Так чем же пахнет стыд и ересь эта? Его ( мои) глаза от ужаса слезятся. Столь много видели они. Дождь молод, и ему не страшно падать, с немецкой речью он навеки связан, не знаю как, не знаю почему. Моя звезда, ты истекаешь светом в пол дощатый, и судорожно дёргаешь лучи.

Разлука, ты… изрезанные стены. Миро рассвета: «Триптих голубого». А впрочем, самолёт стремится к небу и тень бросает на лицо из ваты. Пропахла пыль асфальтом, наоборот, я путаю детали от порошка и дня до расставанья. Как брызжет кровь, размятая по пальцам, в крови и только обретаешь правду. Я лягу на кровать в пустом музее, где домом – дом для всех невиноватых, где ты спала и видела кораблик у пристани и моего, и твоего изгнанья.

Вот ты стоишь, ты в комнате одна, но всё мне кажется, что я тебя не вижу. Во мне две полосы, лыжня, и красный лыжник. Пространство глаз. Египетской стрелы. Обведены сурьмой – наследство фараона. А ты одна. Среди проклятья книг, что научили не любви, но скорби. И что-то там, в прозрачной темноте. Щелчок! Мой лыжник падает в нелепой позе. Ты говоришь, что так любить нельзя. Но как возможно, я уже не помню.

Не окна – через плачущие глаза город. Чаек эскорт, не провожай, лучше крылом оберни. Скорби и дни, всё унесут тёмные воды. Ну же, моряк, поднимайся со дна, нас не дождались и записали в азбуку мёртвых. Вспомни, как было: «Рыбы, мы сильные рыбы», наши скитанья легки, как никогда. Наши скитанья.

Был день ничем непримечательный – суббота, неслась река, и падал ливень, ломая и калеча возлюбленных моих, чей запах я вдыхала, как зверь, не смея прикоснуться, дабы не навредить клыками. И вот теперь их лица в беспамятстве лежали передо мной, омытые дождём: ни женского и ни мужского начала. Черты слились, и я металась от одной к другому, пытаясь нюхом зверя воскресить, кидаясь в ноги прохожих под зонтами. От крика моего любой бы выжил из ума, никто не обернулся, и тогда я бросила: «Глухие твари!» И вдруг, о, тишина! Сей крик не вырывался из нутра, он разрывал его. Так из меня прощание выходило.

Я рою яму сердцу своему. Коренья рвутся под ударами лопаты, и рвутся вены, отдавая синеву – промокло платье. Под камнем, в не-проницаемой земле, найдётся Родина мучительному сердцу. И если вдруг заговорит – его пойму всей пустотой груди, всей долготой бессмертья.

Не жди я не вернусь. Мой голос превратится в тишину Величественную. Её прервать не смеют даже птицы. Мой волос в земную упадёт кору и с перегноем там соединится. Ты в рай хотел? Так ты в раю. Одна деталь- кругом могилы как часть пейзажа. Но они добры и не приходят на рассвете с конвоиром. Сними свой крест, задай вопрос Ему, сколь долго от гвоздей гноятся дыры и ныне что дают за ночь в Саду?

Рубцы вскрываю и достаю коней из озера полузамёрзшего, из-под воды. И кони быстрые распарывают плоть о лёд, и прошлое течёт поверх бокалов. Мы пьём его – нет, так не пьют – лакают. Вы не узнаете меня за пиршеством сирот. Я поменяла адрес, моё лицо вам ни о чём не скажет, и если соскользнёт рубашка, кто был со мной, не вспомнит наготы. «Зачем мы здесь, у мёртвых этих вод?» Я вас спасла к беспамятству взывая. Вы перебили скакунам хребты, так будьте сильными и дайте им свободу.

A.L. Вспоминаешь ли, если падает снег, и когда на колени ложится подобная мне. Свет в ночных кипарисах словно смазан и тает, ( и подобных не сыскать – не бывает) вспоминаешь ли голову приподнимать, чтобы только коснуться вина и опять окунуться в забвенье, ну а если склониться над бездной, там в грудине разверстой сквозь стекло археолога видно, как настигла лавина двух, уснувших в Помпее.

Мой дом, моё ничто, моя печаль. У горла самого лежит ночная стужа. Уж лучше б вовсе не было тебя, чем не смиряться и смириться, и в разлуке. Неважно, где уронишь лепестки. Где с пальцев жёлтый воск на землю хлынет. (Как ходит кнут небесный !) – И в разлуке в карманах наших глины не найдя, наощупь мы не вылепим друг друга.

Мне нечего сказать. Ну разве о возвращении в дом. О том, что не спасают ни весна, ни гибель. Ты станешь жить как спать за всех, за нас – кто в доме сгинул. И в этом сне с прорехами для глаз, так, что глаза прорастают белым, ты будешь провожать меня стократ на самолёт, где сердце бьётся в пепле. О города! Руины городов! Упавшие на чёрное табло, как храм Пальмиры, нет географии, куда летит мой рейс. Непоправимо. Но я к тебе вернусь. Как видится – во сне. Ни разу не ступивши в ту же реку. Из столпотворения, из судьбы, с другим, другая, может, на мгновенье.