Кто говорит, что смерть черна, узка в плечах и молчалива, и всё стоит за чьей-нибудь спиной? Да, молчалива. Да узка в плечах. И, может быть, две руки скрестила здесь и сейчас, присев на край дивана. Болезненно нежна. Но нет белей её и девственнее платья. И птицы белые вспорхнули в одночасье, и полетели к северу – домой.

Под серым ветром, как под конвоем, шагает человек до края человечеством наполнен, и лики эти на длинных жEрдях, несёт как наказание собою. Он хочет быть свободным, но чья-то воля заставляет примерять то страх, то бедность, то женщины лицо, растоптанное, словно ветвь сирени, как ветвь сирени белой. Свет глаз, что был глазами предан, что называем мы последним светом, на миг вдруг ослепившим перед тьмою. И человек ревёт, как бык на бойне, живя за всех без смысла и без цели, не в силах скинуть притяжение земное.

Жизнь восходит над водами – звезда одинокая, или свет от звезды, которая сгинула. Память в шрамы затянута, в разрезы глубинные. Словно тонкую, рыбью косточку вынули, а уплыть – невозможно, и остаться – нет повода. И плавник повисает, будто веер изломанный, в очертаньях кубизма. И стоит между мною и мною апостол с кожей содранной, как с плащом перекинутым.

Муза моя, ты больна, ты устала взбираться на гору. Под ногтями порода. Что тебе принести? Чёрных чаек галапагосских? Их осталось сорок глаз и крыльев. Может быть, нагота рисования тебя отвратила? Или то, что из крови чернила? Что душа разучилась дышать в безвоздушье? Ты устала от слов – слов не нужно. Я спущу их на воду, пусть плывут друг за другом, утопая, как маски – словно маски в театре абсурда.

Город шумит за окнами, словно море. Спасите, наши души в пробоинах! Мы – опустевшие здания, тишина погребальная над своими, чужими холмами. Ты, кто искал красоту и поток Персеиды, и от звёзд зажигался со мною, голос твой среди воя мертвецов различу безошибочно. Но лица не узнаю.

Отец и мать растают как снег на ветвях, как в мае цветы усыпают поляну. Ни дома, ни храма – от нас останутся камни, лакавшие воду из глаз. Зачем сюда вы меня привели в насмешку сатиру, под чёрный щелчок объектива, заставили сесть на скамью у дерева, что облетает?

Деревья попрощались Деревья попрощались, и ушли их огненные кроны и огни под топоры, всевластный каблук зимы, в печные трубы вознеслись, где стали темнотой до нас миллионы рук и глаз. Мне больно в сторону глядеть твою, где ты провёл меня путём деревьев, жестов, фраз ( не успевали осыпаться листья), и чтобы сжечь, не требовалось лагерных собак, ни Вагнера, и ни повязки на рукав – довольно было искры.

Словно зеркало Две лодки плывут по воде. Две ладони в которые ты окунаешь лицо, надтреснутое, словно зеркало. И шрамы вскрываешь, и сеть из глубин достаёшь на поверхность. «Что боль?» «Никуда не ушла.» Она приглушённей звучит, зато неизбежней. Тростник серебрится, и лодочник черпает воду со дна, и песню себе напевает, а то, вдруг да вскинет ружьё и бьёт перелётную птицу.

Год за год гуси-лебеди над рекой, их крики осенние. Мы стылую землю едим, сгребая руками оленей двурогих, мы пьём горький пепел как воду. С запёкшихся губ не уроним эпохи – так голод силён. Пространства и души ломаются с хрустом, « Валгалы!» - кричат нарождённые дети, и шар разрывают, и тем набивают живот. О, сад наслаждений!

Ты живёшь посреди островка, здесь совсем не стреляют, если только в облаках, холостыми. Твой отец затерялся в могильных холмах, как просил. Скоро водная гладь поглотит свет соломенных хижин и цветок у окна. Ты исчезнешь из записок, из друзей и любимых, что любя ненавидят, из родильного крика, из предсмертного выдоха, ты сотрешься из памяти мира, потеряешь всех сразу, обретя.

Однажды в нашу крепость вошли чужие и разделили нас по двум вселенным, и в неизвестность увели меня, как в бытность уводили на работы, тебя оставили в пустом пространстве, седин не пожалели. А кровь у нас одна на двоих– прольётся капля здесь, за сотни световых лет хлынет горлом и станет литься пока трава не почернеет. И вот я рвусь в разлуке этой, как лист гонимый, что оторван. Но чья -то воля дёргает ошейник: «Сюда!» Глупцы, не понимая боли, чей лимит исчерпан, я только вижу в небе дирижабли и беженцев, и корабли, и море, и гибель всех, что с ласточки начнётся.

Мекка зимы, скоро её паломники вдоль дорог потянутся и станут проситься в дом на ночлег – ты им не открывай и не давай взаймы, помни, что за добром ходит урод-близнец. Двери скорей запри. Если откроешь дверь, бога распнут они, бога того, к кому шли, обтереть ступни. И позабудут срам, и запоют клинки – будет клинков, что ран. Холод ломать виски. Пусть их горбы-холмы мыкаются в тесноте – или сойдут с ума, или найдут ответ.

Дождь, дождь. Не знаю, где мы и кто. Листья цепляются пятернёй за землю. И зачем разлука из каждого лика видна, в чёрно-серую полосу, словно узник одета. Словно узнику подаю ей тайком. И завидуют мёртвые, головами кивая. Это пёс мой, что как айсберг, отколовшись от льдины, плывёт, засыпая… Это зверь мой, уже недалёк горизонт, за которым растает. Отпусти. Отпускаю его поводок и ошейник снимаю

Кто-то спустился по лестнице, тихо скрипнули половицы. Внизу будто раздался звон столовых приборов, но это кричала ворона. Где-то в сухих берёзах кричала ворона, и разметались ветви, словно космы у мёртвых. Я зажала руками голову, чтобы из мира снотворного не возвращаться. Но ты окликнула меня по имени, как делала каждое утро, и память вспугнула . И память сказала: « Все разошлись по разным причинам. Некому чайник на газ поставить.» Все, кто любим был. И кем я была любима.

Я не заметила, как отцвёл лилейник. Торчат рогатины – сухие стебли. Как выцвели синие шторы, и птицы в порыве ударились в стекла, что с нами со всеми? Ты рано проснёшься и станешь кричать моё имя, но имя моё молчаливо, о камни не бьётся. И мне не понять тишины, не взвалить тишины мне на плечи.

Бывают дни, когда в тумане лес горит. Когда не знаешь, куда деть собственное тело. И руки велики, и волосы бы сбрить до синевы, до вены. Не окликай, я не хочу смотреть в твоё лицо – бьют со спины преступник и Всевышний. И лес сгорит, и будут души тлеть, кричать во сне, чтобы им дали умереть – их не услышат. И будут души тлеть, и среди них одна запутается, словно вьюн в ограде – и под землёй всё те же города и те же страны.

Потом , потом – и половина лета. Стучится зверь в рифлёное железо, и клык его, как Эверест, – острее. Возьми ружьё покойного в подвале и выстрели спокойно, без истерик туда, где тварь ночлег облюбовала. Так холодно, а половина лета отрезана. И меньше половины осталось жизни. Как нелепо. Не мышь, не птица, мокрый сгусток плоти. По кровле он сползёт, скребя когтями, и, не умея говорить, заплачет. И ты не будешь знать, что делать с нами, и я не в силах нам троим помочь – ни оживить, ни уложить под камень.

Я уезжаю, мне места нет ни здесь, ни там, возьми на веру этот постулат. Моё отсутствие не оскорбит чужих утрат, не обделит ничьих детей воскресных, все праздники в календарях бессмысленных раздаришь бедным. И ноги позабудь любить, что до тебя так не были воспеты Никем. Как два клинка, над бездной. Когда-нибудь ты вновь придёшь, но в образе ином, быть может, ещё большей сединой запорошён, и не оставишь в царствии теней, где души ткут бесплотные надежды.

Плывёт виолончель по реке, женские плечи в воде утопив, бёдра сомкнув. Больше не слышно голоса струн. «Чья это женщина?» , - спросит один. Другой пожимает плечами: «Ничья». Вёсла давай ей бросать: «Что же ты, баба, наделала?» Экая синь. Неба, реки и весла. Дайте ей скрыться из глаз.

Дождь сквозной – сквозь меня, струи, словно парфянские стрелы. Жизнь, отец, на конце острия, но тебе что за дело? Ты лежишь тридцать лет, не старея. Я желаю умереть тебе в уличной драке, или к небу лицом, на расплавленном солнцем асфальте, но свободным, ( как хотел), позабывшем о доме, не имея потомства в чёрно-угольном платье, в чёрно-угольном платье на голое тело, чтобы не за что было нам с тобой расквитаться.