Накалились дома как мартены, Дышит болью стожаровый горн*, Зазвенели недружно антенны От избытка доступности волн. Ни единой нет точки на гжели… Всех оттенков небесной парчи Голубиная стайка… ужели Поделила свободы харчи! Разыскала клочок потенистей И притихла…волшебный ковёр! Сам взлетит, повинуясь лишь кисти, И оставит божественный флёр… Ну, а я потопчусь, вот, топтуха, Проверяя здесь твёрдость земли, И вздохну по павлинии глухо, Поправляя на сердце ремни. *Горн - нижняя часть шахтной плавильной печи, где происходит горение топлива. ---------------------------------------- В раннем христианстве изображение павлина было связано с символикой солнца и стало восприниматься как символ бессмертия, подобно черепахе на Востоке, и красоты нетленной души. Поскольку эта птица периодически обновляет оперение, она стала символом бессмертия, а также воскресения. Павлин также является атрибутом христианской великомученицы Варвары (III в.) и аллегории Гордыни.

Это ещё не задница… Что с собой говорю. Не по нутру мне пятница, Пьяным своим фондю. Под шелестенье лущинки, Ран, не считай в свинце, А собирай-ка лучики Светлые на лице. Я не сгораю мелочно: Прост корневой каркас. Сломят, вишнёвы веточки, Пряностью про запас. Лихо засолят ряпушку, Цокнет язык как хлыст. Не проглотите радужку Под соловьиный свист…

Самороды сочные, не ленись! Ах, сосочки прочные, плещет жизнь! Так ко рту и просятся, в небеса! Чёрно – розоватые телеса. Поднимай тихонечко, паренёк, Видишь, как волнуется, наутёк! Так под спор малиновых воробьёв Полнится ведёрочко до краёв!

У света его луны Дорожка блестит зелёным. Он кажется изумлённым… Люди того лишены! Он вышел таким из бед – Травинково-изумрудным, И день называет трудным Здесь, если не видит свет! Он к боли почти глухой, Но знает, как ходит темя, Когда исчезает время Под полной своей луной! Он мудр и прост, и сед, Он просто давно - сам Свет!

Звёзды мне кем подарены Шёпотом губ занеженной? Срываюсь, лечу к пламени Бабочкой твоей вешенной. Как расцвела купальница, Нежно вдыхай хорошую… Ёрно шиповник колется, Больно родниться кожею.

Пусть о нас расшумятся деревья И трава стрекотнёт тёплым днём, Распахнём фиолетово перья, И шагнём! Звуки льются незримо с запястья, С окольцованных лап – бубенцы, Мы не знали бы, в общем-то, счастья Как юнцы. Но полёт не прервать, коли взмыли, Кабы только не дремлющий глаз, Что нацелил ружьё во Надыме В Лангепас! Кабы речка не взмыла за нами, И не лился с подмышек бы пот, Всё тащить, упираясь плечами В небосвод!

Зачем на лавину лезу? Ну, полная идиотка! Ведь счастливы люди в мессу. У них по кадыку – водка, У них по глазам льёт радость, И вкусь: по макушку – мутки… А я бы залила ярость В их каменные желудки. Расстроюсь, плюнув на небо, Умоюсь втройне… и что же?! Угрюмо читалась треба: Дай, одиночества, Боже! И тишины, хоть на время, И отведи от подружек, Давай, приоткроем темя И напихаем хоть стружек, И пусть засмолится память, И позакоптятся вены… На каждую мою замять Достанет плевка пены. Устала… С улыбкой Ксана Спросила: - Ты, что смурная? Сейчас у тебя асана Какая-то не такая?! А я ей про ёлки – палки, Про Кересть, вздох Енисея, Про мыло своё в мочалке… Её же губы белея: -Вчера прихожу с работы, А там ни единой вещи… Он молча ушёл. Нет, что ты… Ты знаешь, как сердце плещет?

Анаша растёт даже на потрескавшейся земле.

Я из рыб, что разводят и солят моря, Поднимают залатанный парус, Обрекают на штиль, ноет даже заря: Нос разбила как пьяненький Бахус. Я несу свою тяжесть дельфинной спиной, И курлычу на белые клинья, Я вернусь в это небо, как будто домой, Только выучу азбуку Плиния.

Я глаза расцелую – блюдца – Голубые каёмки в мраморе. Пусть нормальные посмеются: - Что ты видишь в античной амфоре?! А я вижу такие дали: Не угнаться патине временной, Вы бы тоже в колени пали, До любви, прорастая теменной. Вы бы слушали речку Иню, И по тропам шагали веганных, И глаза бы были б с Россию До последних штиблет порепанных…

Видом своим смешон: По грудь небеса там. Ухо к землице – звон! Сердцем вдогонку – бам! Думаю, не легко… Ящеры – ноги в кровь, Только глазам светло, Только душою – ковь! Кости… они же – мел, Хочешь, рисуй хоть крест. Даже гвоздь онемел, Видя, куда полез. Застыл на Крови Спас. Канал зацветёт вновь. И вновь иконостас Заверит, что есть любовь.

Ушёл свет глаз, и чёрен краснотал, Поделать ничего я не могу, Мой Господи, ты болью испытал, Чтоб я почувствовать смогла строку?! Чтоб ручка превратилась в мой тотем И маленькую, в сущности, мечту? Сюда я, кажется, пришла за тем Чтоб осознать безумия черту. А ты помог, ты подтолкнул: "летай!" И я пошла – нарастопашку грудь, Рванула ввысь, где света, хоть лакай! Где выжгла память, вру, всего лишь чуть… Но всё вернулось на круги своя, И млечность оказалась колеёй, И как бы ни кричала: "не твоя!" Но всё ж бреду по пояс под землёй…

Ты ушел мой лесной тапир, Прямо встал и ушел в грозу, Спрятал тело от дна квартир, Спрятал в душу свою слезу. Лишь затем, чтоб сказать реке, Протрубить из остатка лет, Что устал жить на потолке И не видеть лучистый свет. И упасть на пустырь из трав, И увидеть небо как дом, От души заорать: га -ав! И дышать тапирово ртом. А потом певать комару, Над рекой, разливаясь в синь, На смешном языке тира ру И раскланиваться в полынь! Спрятать кожу в тенистость трав, И пойти по воде и вверх, И на каждый нечёткий страх Ухать лунно-немое: эх!

В его душе тапир, нарвал и слон, В её – креветка, камбала, медуза. Он пел призывней, чем месье Карузо На острове - жемчужине - Цейлон. Она подумала, что это сон! В котором капельно тонуло эхо, И трубный голос бесконечно эхал Над водами, и плакал в унисон Дождю. Вздыхала коростельно зыбь Речного и беспечного начала, И на волне медузою летала Без чешуи немыслимая рыбь. Прислушивалась к звукам и ладам, И что-то просыпалось в ней такое: Давно забытое, как дно родное, Как запахи в заброшенных садах! Где каждый блеск улиток был ей мил, И размечталась рыба, от погудок! И распушила крылья нежных грудок И кто кого, скажите, утопил?!

В пальцах! А где ж ещё нервы?! Я знаю теперь эт точно: Разорваны, словно вены И как всегда неурочно… И как всегда неудачно, Стекают на листик ляпы, Так грубо порой и смачно Как резкие звуки ямба. Но в мысли попробуй вентиль Вкрутить или вшить каретку, Не сможешь… иначе йети Заселят до звёзд планету. И будет мир толстопятым, Таким, как рисует Ваха… И вал будет не девятым, И мир не услышит Баха!

Стану облаком лёгким, влажным, Только в небо смотри почаще, Отольюсь молоком бумажным, Чтоб рука прикасалась слаще. Я приду необычным словом, По щеке прокачусь слезою, Не забудь меня в чём-то новом, Спутай ноту с хмельной лозою…

А собственно в чём сермяга?! (На небо смотрю сквозь тубу) И превращаюсь в варяга, Иван – клинически в Будду… А третий ждёт откровенья! Он должен услышать первым Какого-то дуновенья От музы своей…у, стервы! …Побойтесь друзья хоть Бога! Не ради свиного рыла, Мне жмёт невозможно тога, Сама бы заговорила! А я ей всего-то нужен Как голос, несущий с неба… Где сало солёных кружев На корке ржаного хлеба.

Мои глаза по лунному устроены: Приливом рвусь на встречи-расставания. Глаза до края, словно там промоины, И нет спасенья, милая Титания. Вода кругом... а помните?! Вы помните! Мы были выше птиц, молчи Урания* А нынче ниже… Ну, да полно, полноте… У айсбергов холодные касания. *Муза Небесного свода.

Да, в городе эн-ске кривые ступени - Неровных зеркал отпечаток, Смотрите, как гнутся нелепо колени: Всё ниже и ниже их пяток. Орлино-былинная лопнула шея - Двоится в глазах у народа: В две глотки жрёт семя ничуть не хмелея, Вскормили ж такого урода! Кривое пространство – дешевое мыло И кнут из капрона – дуката… Ну, что рты раззявили, пьяное быдло, Достойное пойла и мата. Мы видим с рожденья, душою горбатя Кривые подтёки на стёклах - Немыта Россия, и так же как батя Пью злую до истошных ёклов. В городе эн-ске кривые ступени…

Нежной флейты чистая печаль Перекрашивала небо синью: У надежды появилась даль, И слезой катилась за Россию. От утра до самого поздна Ручейком, журчащим у тропины, Голосом отважного дрозда Призывала: поднимайте спины! Распрямляйте плечи, мужики, Хватит пить и с мелочью мириться, И тяните сети от Оки И до самой Яшиной границы.