А когда в темноте истончаются звуки дневные, Рассыпается свет на кусочки, полоски, отрезки, Суетятся в дверях чёрно-белые или цветные, Позабытые сны, как к сеансам любовным довески. Чуть размытые, словно пленительно-старые фрески, И туманные, словно картиночки переводные. На подушке одной даже сны одинаково снятся, Начинают помедленней, позже летят словно стрелы. Разрывая на части полотна цветных декораций, Начинается сон. Мой любимый. Такой чёрно-белый, И такой откровенный, что я и во сне покраснела От летящих навстречу нагих, как любовь, иллюстраций. Что же снилось тебе? Ты тихонечко пальцами гладил Голубую подушку, с узором из яблонь цветущих. Помнишь, я вышивала шелками, изысканной гладью, И старалась стежки положить поровней и погуще. Ни один не забыт, ни один из стежков не пропущен. Что же память тревожит несносной, тяжёлою кладью... 6.02.15.

Опять февраль застал меня врасплох, Достать чернил, "достать чернил и плакать"… А за окошком машут белым флагом Обрывки строчек, чувств переполох. Стеною дождь. Он, отсекая от Вчерашних снов, таких необъяснимых, Висит в окне, как старый фотоснимок, Запечатлевший странный эпизод Моей любви. Не морщись. Да, любви. Не все же так возвышенно-стерильны, Предпочитают только говорильню. Возможно, я сумею сделать вид, Как все. И даже стать такой, как все. Глаза болят – читать вот эти строчки – Зерно, что распирает оболочку, Не рвётся так, предчувствуя посев – Всем существом – в распахнутый объём, Где можно жить и впитывать всей кожей Любовь. Любовь... Но, милый, отчего же Мы до сих пор на черновик живём? 5.02.15.

"на чайнике облущена эмаль, и в носике цветастая свистулька. когда вскипает горе от ума, то выкипит. его покарауль-ка." (с) А горе закипает от ума? Пойди, пойми. Да в том ли, друг мой, дело? Заваривают утром чай в домах, Там по утрам такая кутерьма – Чуть что – и вот опять недоглядела, Всё выкипит. А ты такой гурман – Перекипевший чай тебя не манит. И ум вскипевший, вряд ли, для гурмана Какой-нибудь представит интерес. И, несомненно, быстро надоест Строй вычурно-нелепых предложений, Скучающих в провинциях невест И вдов, и прочих. Из соображений Манер хороших, бедных поэтесс На должное никто не ставит место, Не отрезвляя их от наваждений. Зевнув, прочтёшь и скажешь – ну и чушь. Всё те же и о том же. Ну и скука, Одна и та ж любовная наука, Пожалуй, им пора уже к врачу, Лечить синдром перекипевших чувств. Но кто поможет? Не унять кликуш, От безлюбови очумевших кукол, Всех милочек, лапулек, дорогуш... 5.02.15.

Купить перо и, разведя чернил, Писать в тетради что-нибудь такое, Что не оставит никого в покое, И удивиться – я ли сочинил? Описывая сказочные дни, Житьё припомнить мельком городское, И всё подробно занести в дневник. Поставить чайник, выглянуть в окно И убедиться, несомненно, в том, что Календари составлены неточно, Четвёртый день февраль, как будто, но Всё так же солнце за окном.

Ну, конечно же, он назывался совсем по-другому, Даже, может быть, именем странным – Летучий Голландец. Он не зря тосковал по простору и ветру морскому, По тавернам портовым и шлюхам, и по контрабанде. Потирая мозоли на крепких как доски ладонях, Он по дому бродил, словно зверь, замурованный в клетке. Он во сне бормотал о ветрах и теченьях придонных, И о тех островах, где никак не кончается лето. Он хотел бы дарить ей цветущие ветки граната, Или, может быть, бусы из самых красивых кораллов, Оказалось, что ей ни цветов, ни кораллов не надо, Что она его сердцем, как мячиком, просто играла. И когда горизонт, прошивающий молнией тучи, Опрокинулся вдруг и приблизился к самому дому, Он и вспомнил, что он назывался Голландцем Летучим, И себя навсегда запретил называть по-другому. 2.02.15.

Мне бы выйти под дождь, но И на улице душно, Как-то сыро и тошно. Разрисовано тушью Это серое небо С вертикалями веток… Я молилась, но мне Бог Не придумал ответов. Видно слов у него нет, Или просто не слышит. Может, надо бы громче, Может, надо бы тише. Может, надо приватно – Прямо Богу да в уши... Не поймёт ли превратно? Да и станет ли слушать? Сотни слов ежедневно – Всё о том и том-то… Время божьего гнева, Время рваться, где тонко. Время ссор и раздоров, Время лжи и измены, Время войн и террора. И убитых. И пленных. 1.02.15.

Девчоночки в парадной форме школьной, На выпускном вина напившись в хлам, Забрались втихаря на колокольню, Чтоб показать язык колоколам. Часы тихонько выстроили стрелки По стойке смирно, полночь отстучав. Луна по небу жёлтою тарелкой Катилась, открывая без ключа, Какие-то невидимые дверки, И выпуская в небо стайки звёзд. Неверным светом освещала церковь, За ней – давно заброшенный погост, Левее – старый парк и карусели, Ещё левее – дремлющий залив. Цепочки фонарей внизу висели И освещали землю, как могли. На толстой балке, тускло медью тая, И впитывая слабый лунный свет, Висела зеленеющая стая Колоколов, ровесников карет, Царей, балов, гавотов, менуэтов, Спинетов, кринолинов, париков… Да, что там говорить теперь об этом – Колокола ровесники веков, Которых нет. Притихли хулиганки, Тихонько гладя медные бока, Ощупывая пальцами огранку Тяжёлого, немого языка. 1.02.15.

В виду февральских карусельных дней, Когда то дождь, то снег – и всё по кругу, А ветер, по-весеннему упругий, Танцует в запечатанном окне И просит поскорей открыть фрамугу, Пустить его сюда – сюда ко мне, И вместе с ним плясать и песни петь, А по ночам от счастья тихо плакать, Размахивать уже весенним флагом, В стихах изобрести велосипед, Перенести детали на бумагу, Дорисовать и мост, и парапет, Ворон, орущих в спутанных ветвях, И чей-то профиль, еле различимый, Являющийся самой той причиной, Которая, с упёртостью червя, Откладывая тысячи личинок, Раскрашивает серость естества Февральских страстных, предвесенних дней, Распахнутых, как смелое объятье, Срывающих с земли тугое платье Зимы, и раздевая всех к Весне, Дверь Февралю не стану открывать я – Февраль и так давно живёт во мне. 1.02.15.

Подпрыгивая, катится луна, Кривая, как гвоздём пробитый мячик, Под полом где-то мышь сухарь хомячит, По звуку судя, даже не одна, Наверно, там их целая семья. Луна кривая, круг по небу сделав, Тихонько тает серединой белой, В тумане прячет жёлтые края. Загадочный ночной ориентир, Кому в часы такие предназначен? За стенкой у соседа кто-то плачет, И сохнет в мышеловке старый сыр. А воздух в доме вязкий, как кисель – Вдохнёшь, на выдох сил уже не хватит. Открыть окно. Выдёргивая вату, Раскачивая, расширяешь щель Меж створок хлипких. Запускаешь в дом Последний блик луны, ещё январской. И мелешь кофе – шоколад баварский. И вяжешь шарф. Красивый. Цвет бордо. 31.01.15.

Не время песен и весёлых танцев, Пора сказать прощальные слова – Сегодня в ночь со всех окрестных станций Отходит поезд с именем Январь. Отходит поезд, увозя с собою Все разговоры, письма и цветы, И небо, так нежданно-голубое Восьмого января… И то, что ты Мне в этот день сказал: «Побудьте рядом, Но только, если Вас не затруднит. Вчера мне жизнь таким казалась адом…» Закашлялся… Ах, питерский бронхит – Он и моё сейчас щекочет горло, Сырой январь коварен и жесток. Но дни его ладонью лёгкой стёрло Седое Время.

."Чума, чума на оба ваших дома!..." Шекспир libolev;379531 а зима, как чума, принеслась - оба дома пустуют, зараженной души не ищи в карантинных кострах. не в груди, а в паху, перекачивай лимфу густую, и накапливай страх. но лечиться не надо - позёмка несёт забобоны, наговоры по-белому, шепот врачующих баб... оба дома молчат, оба-два забубённо-бубонных, что поделать - судьба. не гляди исподлобья, идущий осилит дорогу, хочешь выжить - уйди, не держи на болезного зла. уезжай на санях, хоть способнее было б на дрогах. беды в лимфоузлах увози по зиме, позабудь одежонку, посуду, всю никчемную утварь. тебе ни к чему кутерьма... пусть метут языки, не участвуй в таких пересудах, всё раздай задарма. ну, а хочешь останься... попробуй по белому топать, с мертвецами шепчись, понимая, что сам не жилец. никуда не спеши, не стирай эту страшную копоть с обручальных колец. нА два дома чума... здесь никто ничего не обрящет, а священник шепнёт - все помрём...

Потом, когда, какое-то спустя, (Неважно, сколько дней, а просто – Время), Иссякнут темы письменных полемик, И маятник, качнувшись, словно лемех, Поднимет жизни слой. Переплетясь, Его сдержать пытаться будут корни Прошедших связей, родственных, и нет... Но Время-пахарь оборвёт проворно Эпистолярный жанр и разговорный, И о коленку старенький кларнет Побьёт тихонько – там слюна, бесспорно, Скопилась за каких-то …надцать лет. Любезный Карл – в твоём кларнете слюни, И потому фальшивит твой напев. Навряд ли, привлечёт музыка дев, Да и не дева тоже, вряд ли, клюнет. А потому, умерь свой пылкий гнев. Смирись. И пусть мелодия течёт Легко и просто, слух любой лаская. Ты скажешь, что немыслима такая, И, что таких – всего наперечёт, Одна иль две. Но отбивает счёт Бессонный метроном, и тихо тает Осколок льда в усталом сердце Кая. 29.01.15.

"Чтобы увидать летание четырьмя крыльями, пойди во рвы Миланской крепости и увидишь черных стрекоз" Из всех окон один и тот же вид – Один и тот же город, те же люди. Смотрящий в окна, здесь осуществит Свой бред ночной. Смотрящий неподсуден – Он невиновен. Жертва словоблудий, Забывшая слова и алфавит. Из всех окон – всё тот же пик зимы, Сырой пока, но обещают холод В дверях февраль, а в окнах вид размыт, На день и ночь, напополам расколот. И криво сшит, без ниток и иголок Тоскливый час до наступленья тьмы. Из всех окон немыслимо сквозит, Иссушит мозг, а сердце заморозит Сырых ночей навязчивый транзит. Луна бледна – она больна лейкозом... А где-то полдень и во рву стрекозы, И виноград свисает из корзин. 28.01.15.

С утра мне показалось – снег идёт, И крыши белы, и в ветвях подушки Из снега. Нега утренних часов Со мной творила утренние шутки. А чтенье в ночь придумал идиот, Который в чай обмакивает сушки, Прислушиваясь к шуму голосов, Не различает пауз промежутки. И чай прольёт, и накрошuт в постель Каких-то, специально острых крошек. Боясь глаза от книги оторвать, По строчкам гонит бедный ум усталый… Уснуть.. но строчек нежная пастель Крадётся в разум, с ласковостью кошек, И кружится от неги голова, И пахнет талым, снова пахнет талым… Растаявшим и сплывшим со свечи, Украсившим оплывшие огарки, Прозрачным воском, оплывает ночь, Стекая, молча, в серенькое утро. Сосновые дрова трещат в печи, Повязывают фартуки кухарки, И дворники скребут уже давно Вчерашний снег. И дивно целомудрен Чтеца ночного воспалённый взгляд На утро, в платье цвета карамели, И вкусом точно, видимо, таким, Что хочется немедленно им хрустнуть. Но тихо дрогнет под ногой земля, Напомнив, что сегодня день недели Шестой.

Цитата: libolev Уходить не по городу, а по зиме. Под ногами - хрустящая абракадабра, будто шепот свистящий. Из кожи своей выползает змея двадцать пятого кадра, с голубыми глазами, в которых гипноз, немигающий холод, белесое жало... Это слово, которое не произнёс, и не знал почему. Ничего не держало, только горло свело. Промолчал - и вперёд. Под гипнозом на скрипочке губ пропиликай - ухожу по зиме, и меня не берёт тонкий слой, на сетчатке оставленный бликом. Диафрагма закрылась. А взгляд из окна - это кадр двадцать пятый застыл в объективе. Городские дома. И река.

Сто лет одиночеств…а, может, их сотни и сотни, и сотни… Кресты и помосты сколачивал добрый и ласковый плотник. Работой на долгие годы вперёд он бывал обеспечен, Во все времена находилась для казни проклятая нечисть. Во все времена, кто-то прав, ну, а кто-то, неправ постоянно. И плотник на совесть сколачивал свой антураж деревянный. А ночью, жену обнимая, округлые гладил колени, Вдыхал, обмирая, лавандовый запах её сокровений. Сто лет одиночества, словно кораблики, плыли и плыли, И солнечный луч на полу рисовал лабиринты из пыли… А утром жена наливала вина в оловянную кружку, Широкой метлой подметала в сарае кудрявую стружку… Он ладил кресты, зачищая любовно сучки и занозы – Работы прибавится... скоро – ему обещают прогнозы. 25.01.15.

...Как взвизгнет неотбеленная бязь Сугробов городских, на диво грязных… И сразу же почувствуешь себя Чужим, никчемным и каким-то разным С другими. Впрочем, это всё равно – Давно не рядом и давно не вместе. Опять моё бессонное окно Багровый ветер голой веткой крестит. Он просит приютить его в словах, Хотя бы так – в словах и ненадолго... Попробует стихи расшифровать, И не добьётся никакого толка. А ночь боится отпертых дверей, Окон неспящих – чувствует тревогу... И молится у чёрных алтарей Какому-то непризнанному богу. И смотрится в неспящее окно Своим бездонным, чёрнозвёздным взглядом, Как будто, в тёмной речке ищет дно… А мысли в речке, стайками стерлядок, От звёздных глаз стремятся в тёмный кут, В одной чешуйке отразив полмира… И Словопряды вновь слова прядут, От паутины обмахнув кумира. 24.01.15.

Тяжёлая… тяжелая любовь. Я знала – мне с тобой легко не будет, Но каждый день – как праздник между буден, И есть пока ещё вино в сосуде – А значит – бой. Тот самый, вечный бой, И залп словесный изо всех орудий… Прекрасная словесная метель, И тёплый свет вечерних, добрых окон, В том городке, где каждый домик – кокон, И каждый излучает биотоки Любви, тепла, и чистая постель Заранее расстелена, до срока. Добротные, уютные дома, Там все свои. А мы им всем – чужие. И та, твоя – поди-ка, расскажи ей, Что мы проездом, просто пассажиры – Такой транзит. А станции Зима, Весна и Лето – голову вскружили. Осенние наступят времена, Мы приземлимся как цветные листья, Сентябрьскою расписанные кистью, Отпущенники праздничных амнистий, Которые добрались и до нас Запутанным фокстротом – шагом лисьим. Тяжёлая...

Скажите что-нибудь. Забудьте всё, Что я когда-то в письмах Вам писала. Сегодня мне отчаянно везёт – Мой рыцарь приподнял своё забрало, Мой рыцарь – недописанный стишок – Он, наконец-то, в ряд слова построил, И красота. Что надо мне ещё – Черты литературного героя… Герой сидит за чаем у стола, Совсем один. Какой-то он унылый, А я слова по строчкам разнесла, Потом стишок из этих строчек свила. Потом… да, впрочем, бог с ним, со стишком, Герой уже заждался героиню… А строчки закатались в снежный ком, Стишок бессмысленен и слишком длинен… В нём всё про жизнь, а также про дела – Дела, дела… Им нет конца и края. В нём всё про Вас, всё то, что я смогла Сказать. И что сказать ещё желаю. Звонит брегет и семь прозрачных нот Напомнят мне о милом Августине… Ах, Августин… Он свежий чай нальёт, Но я в стихах. И снова чай остынет. 24.01.15.

Не откроют слова никому, ничего, никогда – Наши письма похожи на выстрелы из засады, Холостыми, конечно. Где «нет» означает «да». Тем не менее, выстрел ответный уже угадан. В лабиринтах, где наши слова оставляют знак – То ли камень на тропке, то сломана ветвь случайно, Всё, как будто, к свободе, но каждый поймёт дурак, Все слова для того, чтобы лучше запрятать тайну. Изощрённые в вечно-прекрасной, как мир, игре, С упоением бродим в окрестностях лабиринта… Не любовь – просто флирт и, конечно, совсем не грех, В лабиринтовых дебрях свои щекотать инстинкты. И поёжась, в предчувствии новых витков игры, Открывать не спеша, прилетевший к тебе конвертик, Вдруг заметить, как будто, нечаянный слов прорыв – Многоточия в ряд и... «да ладно, шучу, не верьте.» Но поверить мгновенно, сорвавшемуся с цепи, И скользнувшему между пальцами на бумагу... Успокоить – «конечно, не верю»...