Вспухали тучи словно волдыри – багровые, на небе нежно-синем, наверное, несли дожди внутри, беременны дождём… Не доносили и выкинули недозрелый дождь, слегка смочивший раскалённый город. А город, как осиное гнездо, жужжал от зноя, Сотни разговоров сливались в гул, а душное метро отхаркивалось толпами людскими… И кто-то крикнул – словно серебром упавшим, прозвенело Ваше имя. Кто мог окликнуть в городе чужом, в преддверии грозы и ливня с градом, когда и воздух, словно разрежён и пуст совсем… Остановиться надо, прислушаться – вдруг повторится зов, и тот, кто звал, появится и скажет, что Вы вернулись… Сразу бирюзой покроет небо, высшим пилотажем займутся тучи, уносясь за край, давая место раннему закату, а тот, кто звал, объявит, что пора развешивать весёлые плакаты на всех углах... Но вот, о чём писать? Зов прозвучал отчаянно и...

Сновиденье вряд ли осуществится, колет грустью тоненько в подреберье, а на старых ширмах смеются птицы полинявшим смехом павлиньих перьев. И варенье в банках окаменело на бумажном кружеве старых полок… Знаешь, детка милая, в чём тут дело – путь обратный долог был, слишком долог. Старый поезд медленно очень ехал, спотыкаясь на каждой стёртой шпале, запинаясь на каждой стёртой вехе… Верстовые столбы давно упали, им не мерить больше быстрые вёрсты, в полосе отчужденья навек сгинуть, там и воздух какой-то, такой...

Твои стихи читаю, словно ребус, и к каждой строчке подбираю ключ. Сегодня небо всё из серых туч, и я зонтом прокалываю небо, и у него прошу – озвучь, озвучь дождём стихи. Сотри меж нами грани, приятель-дождь, и на моём листе впиши слова… И дождь зашелестел… Он поливал цветущие герани, алтей, фиалки, розы, чистотел, дельфиниума стройные колонны, зелёный мох на каменной стене, и стал так близок и понятен мне глубокий смысл картинок потаённых в твоих стихах. И я – в преддверье дней, когда жара немножечко остынет, и схлынут толпы дорогих гостей, природа больше запасёт кистей, чтоб красить охрой всё. Посередине, потом по краю пожелтеет степь, а я… А я, твои листая письма, напрасно стану в них себя искать – мишень не ищет для себя стрелка, покорно ждёт, свои смиряя мысли, какого-то звонка или толчка, но… видно зелен виноград и кислый. Терпеть!

Иглою пальцы исколов, я вышью по канве – что смерть собрала свой улов, а мне хотелось в Тверь, и в Псков, и, может быть, в Тамбов… Без горя и обид, там в сотни некрещёных лбов контрольный выстрел вбит. Последний страстный поцелуй костлявой леди Смерть. Сиди, мой свет, и не балуй, какая к чёрту Тверь, Какой Торжок или Орёл, Калуга, Кострома… По карте лишь слегка прошёл и вот – сошёл с ума. Такая странная страна – что город – то подвох, и на иконах сатана, Один, заместо Трёх. А Трое на́ трое, видать, разлили свой елей, там лепота и благодать, не то, что на земле… Я ничего уже не жду, забытая, ничья. А над землёй витает дух – Святой? Или Судья? И у каких ворот, скажи, сработает сезам? Всё пустыри, да миражи… ...А, может быть, в Рязань? 30.07.15.

Я так давно Вам не писала, мой по-за-прошлогодний друг… Кремень ударит по кресалу, продолжит старую игру – по высеканью жаркой искры, по разжиганию огня… Слова звучат, как будто выстрел, но Вы не слышите меня. Вы спите… Мягкие подушки Вам предпочтительней стихов, Ночных бесед… Вы и полушки не подадите… Слово «Вход», удачно заменив на «Выход», Ушли, и двери – на засов… Каприз? Издёвка? Просто прихоть – Как будто, смена полюсов, Мгновенно, непонятно, резко – был плюс, вдруг минус, как понять? Актёр невинного бурлеска, Вы не услышите меня… Вы на току любовей новых поёте новое теперь. Воспоминания-оковы Вам не нужны.

Когда нежданно чашки битой краешек коснётся губ, царапнув невзначай, загладишь боль конфеткою подтаявшей, допьёшь уже слегка остывший чай. Горчит печалью чай, с утра заваренный – Пуэр с жасмином, несравненный вкус, От самовара на окне испарина – мой чай не ровня Вашему… Тоску запить поможет маленькая чашечка, а ложка, утонувшая в меду, слегка украсит быт, почти монашеский – слизать весь мёд, потом на чай подуть, устроить бурю в неглубоком блюдечке, долить воды в остывший самовар… Раскинуть карты – вдруг желанье сбудется, и прозвучат заветные слова, и улыбнутся боги не карающе, запустят звёзды веером в зенит, когда слегка надбитой чашки краешек под ложечкой тихонько зазвенит. 28.07.15. libolev Я ложечкой озвучиваю краешек надбитой чашки. Музыка проста. Его десница может быть карающей, но я и осознал, и перестал гонять чаи. Молчи, моя пунцовая, тускнеет быстро золото каймы... Я так её несмело зацеловывал, я столько раз твердил - такие мы, такое время...

Старых рюмок хрусталь зеленеет тускло, за гранёными стёклышками буфета. Стол удобный привычно бумагой устлан, стынет чай, и от солнца плывут конфеты, растекаясь в фольговом блестящем ложе ароматной рекою из шоколада… Мы вчера ещё были, куда моложе, не искали на коже досадных складок, от слежавшейся пудры, сухого грима, от гримас удивлённо-недоумённых, и от смеха… Всё это неповторимо, но! К работе. А ветер доносит звоны недалёкой церквушки… О чём я снова? Без наливки, пожалуй, не разобраться, где там рюмки, мой свет? Я даю Вам слово, нынче будет прилично, без инсталляций, наспех собранных, сложенных, как попало, разукрашенных старым засохшим гримом... Как-то странно, наверное, я устала перечитывать письма моих любимых, многочисленных Гамлетов и Отелло, Бержераков, Тристанов и дон Гуанов... и опять я совру Вам,что не хотела подражать Вашим строчкам.

Поверь, мои намеренья чисты, и я пишу совсем не оттого, что строка меня поддержит, как костыль, слова доставит медленная почта. Желаниям загаданным не срок пока ещё исполниться. Не время. Но текст пришёл нежданно на порог, рифмованной нелепицей беремен. Злорадуя намеренной игрой, задуманной не мной и не когда-то – а в день второй… Ты помнишь день второй, с которого и начались все даты. Вначале было слово, а затем случилось всё, что после стало делом. А поиск непохожих новых тем – как будто, лечь на амбразуру телом, закрыв бессловья чёрную дыру, писать о войнах, о любви, о море… О том, что я немедленно умру, когда умолкнет поставщик историй, дающий жить, дающий говорить, дающий слышать шелесты и крики… И днище лодки бить о камни рифм, и собирать признания-улики того, что было. Было и прошло. О новом думать – вот что нам пристало теперь, когда сумятица из слов переродится в чистые кристаллы Моей любви… моей любви?

В этом городе старом тихонько крадётся рассвет, опасаясь до срока сыграть горожанам побудку. На окраине сада усталый заснул соловей, старый пёс умостился в дощатую старую будку. Я не знаю, что будет, когда раскалённая синь гневным оком оранжевым сверху уставится в город… Умирай от жары, никого ни о чём не проси – в этом городе осень случится, наверно, нескоро. Сорок дней до приказа – начать перекрашивать всё, запасая медовый, лимонный и яркую охру… Переспелые яблоки ветер с деревьев стрясёт и начнётся такое… Сентябрь!

Мой друг, мне скучно, как зимой, лишь Ваше редкое письмо меня развеселит, пожалуй, но запоздалой страсти жало напрасно бьёт в тугой комок – от страха, видно, сердце сжалось… Оно боится полюбить, и слёз боится, и обид. Смешное сердце – разве можно клинок любви запрятать в ножны? И рану не закроет бинт, коль яд уже попал подкожно… Мой друг по тысяче причин необъяснимо замолчит, прервав внезапно переписку, а слог был строен и изыскан, правдив, совсем не нарочит, и, вроде, никакого риска… Но, тем не менее, увы, уже не пишете мне Вы, пожалуй, месяц или боле. Мой друг, Вы мой источник боли, ужель, боитесь Вы молвы, заложник сплетен поневоле… Июль ползёт, как юркий змей, и год торопится к зиме, там август, осень… Время минет, Великорусскую равнину расчертит белым зимний мел – где лето? Нет его в помине… 19.07.15.

Наверно, всё же дело в том, что мне писем не доносит почта, они минуют ящик мой. А я и летом и зимой пишу Вам, свет мой, многоточно, загадочно, и шью построчно рисунок.

Эта долгая песня, которой не видно конца, всё звучит под сурдинку, но слов неразборчивых строй поневоле заставит прислушаться и мудреца, и глупца, и гуляку, и труса… и даже герой между славных боёв, начищая свои ордена, подпоёт ей без слов, но сфальшивит, а как же ещё? Непременно сфальшивит, такие теперь времена – всё фальшиво, и пудра сползает с напудренных щёк, и парик как-то криво, нелепо сидит, набекрень, а в глазах отраженье пустых, безмятежных небес… Бесконечная песня, обманная песня сирен, и дорога… больная, щемит, как на сердце рубец. И рассвет бледно-серый, линялый, обвисший штандарт, и река оловянной, тяжёлою лентой течёт, и народ… позабытый, ненужный, нежданный бастард, разрушает мосты, а потом, забывает, где брод. В оловянной реке оловянный утонет солдат, не поняв, за кого и за что в этот раз воевал... Сотни, тысячи лет равнодушно уносит вода Сотни, тысячи жизней, как жертвы немым божествам.

Уходит молча навык ремесла, ни слова на прощание, ни вздоха... как будто, я болезнь перенесла, нелепая, смешная нескладёха. Напор стихов лирических ослаб, а за стеной зеркального стекла мелькает тень бродяги скомороха. Там хорошо, в зеркальной глубине, там право с левом поменялись местом, жаль скоморох теперь и глух, и нем, проходят в тишине мои сиесты, и сколько не бросай ему монет, но прежних песен и в помине нет, а вместо них я вижу только жесты. Кивает головой мой скоморох, бродяга мой, без страха и упрёка, в петлице, как всегда, чертополох, а на плече болтливая сорока – прекрасный спутник для таких пройдох, отдавших шутке свой последний вздох, и уходящих прочь по воле рока. Уходит молча навык ремесла, и скоморох мне больше не поможет, всё спутано, не развязать узла, непоправимость ощущаю кожей... Я для него такую сеть сплела, но ускользнул весёлый ловелас, мой скоморох, на звездопад похожий. 15.07.15.

Насмотревшись и наслушавшись Валентина Непомнящего, полностью попала под влияние завораживающего онегинского ритма. Конечно, я не Пушкин, но я и не претендую)))) К утру, поняв, что не дождаться, пока Морфей пленит меня, встречать без туша и оваций, начало нынешнего дня, который вновь, как день вчерашний, пройдет в пустой возне домашней – ей-богу, лучше бы Морфей, со мной в обнимку на софе, льняные простыни сминая, и навевая сон дневной, не чёрно-белый, а цветной, всё пел и пел мне, но… одна я, а Вас со мною рядом нет, Вы где шатаетесь, мой свет? Всю ночь в сомненьях и тревоге, весь день в унынье и тоске, я в буколической эклоге, не знаю где, не знаю с кем, конечно, ушки на макушке, в наряде простенькой пастушки, как у Вергилия, ей-ей, в невинной суете своей, но, всё ж роднее Саша Пушкин, певец любви, родных полей, (здесь сразу слышится – налей, и – выпьем с горя, где же кружка?), но что Вы скажете в ответ, и… где Вы шляетесь, мой свет? Увы, я не зовусь Татьяной, А ж

Одиночество страшная штука, верный признак прощаний, разлук. Ни письма, ни звонка и ни стука, не уловит усталый мой слух. То ли дело большая семейка – от веселья гудит голова! Написать хоть две строчки сумей-ка чёрта с два, чёрта с два, чёрта с два… Разбежались слова-тараканы и запрятались все по углам, только капли вина по стаканам да остатки еды по столам. Только чьи-то весёлые песни целый день от зари до зари, и, как будто бы в комнатах тесно, и нельзя на веранде курить, и нельзя до рассвета в блокноте со словами играть в чехарду – если вовремя вы не заснёте, кто накормит родную орду? Кто спросонья и суп пересолит, и в духовке забудет пирог для вечерних весёлых застолий не нарежет салатиков впрок, не притащит кошёлок набитых ранним утром с базара домой, не польёт огурцов не политых, и опять не допишет письмо, проторчит до утра над тетрадкой и не выжмет ни слова туда? Это очень простая загадка – это лето пришло, господа. И летят перелётные стаи Всякоюродных братьев-сестёр… Каждый веч

Распрями свои плечи, мой странник, и богу – богово, принеси, как приносишь ты жертву на камень жертвенный, и не жди откровения, а возвращайся в логово, помолись, чтоб туда не явились к тебе умертвии – Те, которых ты сам отпускаешь на волю суетно, те, которые так и пришли к нам – мертворождёнными, даже если всё это тебя уже не волнует, но ходят мёртвые молча по улицам, легионами. Выпускают их в мир такие, как ты – равнодушные, наплевали на всё, да и двери у них не заперты, а умертвии – твари поганые, злые, ушлые, Не найдёшь никогда и нигде, хоть иди на запах ты. Бесполезно, умеют живыми они прикинуться, их с полуночи время, и надо быть осторожнее, посмотри на часы, бедный странник, уже одиннадцать, и давно по домам разбежались все детки божии. Только ты всё не спишь, что за горе тебя измучило? Запирай на засовы и душу, и двери, накрепко, в старом доме своём, у знакомой реки излучины, затаиться и спрятаться – это лучшая практика. Ты ведь знаешь, сама я однажды вот так же пряталась, У бег

Жара не знает жалости в июле, сгущает воздух, мысли… Жалюзи не держат тени. Мы рукой махнули на выгоревший этот реквизит, но вот, непредусмотренный визит, и этот вязкий аромат пачули, и этот силуэт, он всё сутулей – кузен в гостях у пожилых кузин… Слегка колышет занавесь из тюля, и, кажется, что ветерок сквозит... лишь кажется... Всё замерло в июле, краснеет поспевающий кизил, кузен, как престарелый гимназист, краснеет тоже, ёрзает на стуле, скрываясь от насмешливых глазищ кокеток пожилых… Слова, как пули, увы, с зарядом холостым, в связи с жарой ужасной, видимо… Качнули часы усталый маятник. В июле всё устаёт, не хочется дерзить, а полдень катит солнце, как Сизиф, всё выше, выше – встанет в карауле – макушка лета, время амнезий, когда воспоминания уснули. Но гость, как надоевший муэдзин, поёт одно и то же, возразить, неловко, неудобно… и смогу ли? Жара не знает жалости в июле. 7.07.15.

Я снова опростоволошусь, сто раз повторяя слова, шагая по кругу, как лошадь, привязанная к жерновам. Урок выполняя привычный, сложу пару строк про любовь, а Вы не сложили, а вычли – к чему вычитанье, мой Бог? К утру опустеют страницы, сложу их в красивый конверт, отправлю письмо ученицы к учителю… Строгий эксперт найдёт непременно ошибки в письме абсолютно пустом – и слог деревянный, не гибкий, и шито не гладью, крестом. А стало быть, глупо и грубо, и незачем вовсе писать, довольно на сердце зарубок.

Стать невидимой, снять потрёпанные одёжки, позабыть даже имя, помнить, что я – ничья, поселиться в тихом мурлыканье спящей кошки, лунным светом играть в прозрачной воде ручья. Стать монеткой лежащей в тёплой твоей ладони, перед самым полётом в бе́леный потолок... Что судьба мне твоя? Разве сердце моё тронет в перечитанной книге загнутый уголок? Стать лучом, очень ярким, солнечным, беззаботным, распускающим тёплых зайчиков по стене... Я разбудила б тебя утром, таким субботним, самым субботним, тёплым утром в твоём окне. Стать любимой…Как это просто сказать – л ю б и м о й… Самой нужной, как будто воздух, вода и хлеб, самой горькой и самой сладкой, необходимой, Просто стать для тебя единственной на Земле. 3.07.15.

…А если повезёт, продлится вечер, И будет тёплым, ветру вопреки… За то, что кто-то сложит слово «Вечность», Ему подарят новые коньки И к ним весь свет, да просто так, в придачу… И просто так – осколок. Навсегда… Нормально, Кай. О чём же Герда плачет? Растает лёд и потечёт вода. Вода, мой друг, не горестные слёзы, О чём теперь так сильно горевать? Нежданные придут метаморфозы И приведут нежданные слова О том, что мир принадлежит влюблённым, О том, что снова розы у окна Цветут… И, попирая все законы, За августом опять придёт весна. И будет царство Снежной Королевы Скучать без Кая... Некому собрать Осколки в слово, а метельный невод Пустым вернётся.