Ты знаешь - дни пройдут. И мгла накроет... Эта жизнь могла дарить тебе не только плеть... А надо только захотеть! Желаньем этим жечь себя, и в танце страстного огня расплавится печали медь. Сверкая чистым серебром, взмахнет уверенным крылом и старость, что как Бог мудра, в истоке каждого утра она – жемчужина добра. И в немощных ее руках наш мир храним живым в цветах.

Легонько и всегда несмело, всю нежность вкладывая в руки, душа обнять пыталась тело – касанья превращались в муки. Печатью ангел преисподней гармонию скрепил навеки и души всех калек господних завлёк в обманчивые сети. Терзаний сонмы одолели, наплакалась душа в неволе, надежда-луч сквозь это тело пронзает мысли, жжет до боли. Проходят дни бесцветным фото господства тела над душою; телесный панцирь - эшафоту, он будет пыткой небольшою.

"Ой, ты, милая" Ас Пупкин Вспоминаю: и вновь кишки Завернёт, и по-волчьи вою, Не от боли - а от тоски, Сам, в которой себя неволю. Между рёбер стальной затвор Передёрнет и снова - выстрел. Где должны нас любить там - хор, Хор архангелов, плачь на тризне. Ой, ты, милая гой еси… Вспоминаю - и снова выстрел. Разлюби, отпусти, спаси. Отпусти, о худом не мысля. © Copyright: Ас Пупкин. "ЛЮБОВЬ, КИШКИ и СТИШКИ" пародия Вспоминаю: и вновь стишки заверну – в них по-волчьи вою не от боли, а про кишки, что внутри у себя неволю: между рёбер они глядят так печально и безнадежно и вполголоса говорят: «Не видать ни зги сквозь одежду…» Ой, ты, милая! Сеть неси… Я оденусь и буду – голый! У кишочков потом спроси – сеть им впору? Стишочки впору?

"Окна во двор" А. Блок 1906 год Порой рассветной видел Блока. Стоял он, грустный, у окна, во двор смотрел печальным оком, в тоску столичного утра. С глубокой, затаённой болью взирал в колодца глубину. С нежнейшею в душе любовью глядел на спящую жену. Он провожал молящим взглядом и малого, и холод дна, и со своим совсем уж рядом – другого отблески окна. У зимнего заметил солнца и глупость, и упадок сил. Слезинку у того оконца поэт скупую уронил…

Пуста душа в спирали лет… Ржавою пружиной сжались чувства – нет боли! Трепетного нет, пусто-пусто-пусто-пусто-пусто! Я помню: мир совсем другой – светлый. Удивительный. Огромный, хранимый радугой-дугой – Божию Любовью. И бездонный. Я знаю: мир такой и есть – счастьем наполняется юдоль и даётся радостная весть каждому в открытые ладони. Я буду помнить это. Знать. За память эту – исполать.

А поживём ещё, от осени плащом укрывшись, и на сплин случится исполин, хозяин зимних стуж. Осенних нудных луж не будет и следа. А вместо них - слюда - всегда ровна, тверда, прозрачна, холодна... Речушки бьет до дна... А если так и есть, то неизменна весть, что будет и весна.

Рдеются строчки, плавятся точки, пепел - от запятых, жжётся бумага воплем ГУЛАГа, смертью - без понятых.

Море, штиль, пекло, лица, даль, блекло, жажда, хрип, голод, нервы, бунт, повод, кэпмен, взгляд, реи, трюмы, дно, леер. Смерть, один, ясно, тело, кровь, мясо, жизнь, сейчас, звери, грех потом, жребий. Южный крест бредит… Через час – берег.

На милость слов и не надейся: над серебристым эдельвейсом – вершина с небом – их объятья холодно-синего безмолвья твой вздох сожмут. Под изголовье клади молитву – я услышу, что шепчешь ты – всё тише, тише, обманом грезя восприятья. Взойти на гору не надейся… Вершины нет – есть эдельвейсы.

Опять пройдя «почёта круг», мне стало так противно вдруг, что все попрятались по норам! И даже на изящный стук мне был в ответ дыханья звук, молчанье стен проникло в поры. В подъездах свет горел тоской, обнявшись с лавочной доской, я проводил свою беседу. Наговорившися сполна, я встал, и полная луна взошла. И я решил: «Уеду!» А ехать мне всего чуть-чуть, всего лишь с лестницы свернуть, вперёд пройти за угол дома. И запыхавшися впотьмах, открыл не сразу впопыхах дверной замок. Свежо с балкона. Усевшись за свою рояль, большую проявил лояль, не понося недобрым словом, всех тех, кто нынче не открыл. Обиду тут же позабыл, смеясь над этаким походом.

Я стекаю стихами по древу. Выпадаю дождями на корни. Я слуга, ты моя королева. Я играю тебе на валторне. Веткой к ветке от этого древа тень отбросим на влажные корни. Ты плодов его ранних не требуй, нас оно непременно прокормит. Мы листочками с этого древа будем падать, обнявшись, на корни. Я мужчина, а ты – моя дева в вальсе жизни и здешнем, и горнем.

Что такое есть талант? Ограненный диамант? Жизни сладенькой гарант? ГРУЗ! Держи его, атлант!

Правый берег всегда высок у свободных от боли рек – вправо русло стремит поток, неустанный являя бег. Левый – ниже. Положе, да. Без обрывов крутых и скал. Слева – жизнь. Как и боль, когда я Любовь на Земле искал.

Эта жизнь нам дана для того, чтоб дарили любовь мы друг другу, это тело распято давно, чтоб пылала душа круг за кругом. Выйдет срок по судьбе, и в груди сердце ритм остановит натужно, та любовь, что раздали другим, нас до врат препроводит наружных. И поверь мне, мой друг, что нигде незаметнее нет той потери, только здесь мы, на этой Земле, у вселенской любви в колыбели. Мы как дети её рождены, всё, что есть у неё дорогого, за телами не видим души, счастья ждём от чего-то другого. Мы проводим в исканиях дни, счастья нет… а потом безутешно припадаем к коленям любви, и любовь нас прощает, конечно. Эта жизнь нам дана для того, чтоб дарили любовь мы друг другу, это тело распято давно, чтоб пылала душа круг за кругом.

Для ninizm: http://www.my-works.org/text_63586.html Чем дольше я живу, тем лучше знаю, как зыбко воплощение моё. Я здесь не весь. Не весь пришёл из края, где сердце в восхищении поёт. Меня здесь нет. Как нет и всех живущих. Нам только кажется, что жизнь идёт. Любовь из ПРАХА создал Всемогущий? Поверит в это только идиот. Я был всегда. До времени Адама. Мне здесь отмерен близорукий срок. Но даже здесь меня любила мама… Любить – один у Вечности урок.

Есть вопрос: Свобода – что такое? И ответ: не знает и мудрец. Есть надежда: Правду приоткроет Истины заоблачной Творец. Как всегда - чудовищная Кривда паству заведёт в кривой тупик; проще между Сциллой и Харибдой было Одиссею - напрямик. И опять у избранных - в неволе, пыткам подвергаясь по ночам, будет Истина Пути глаголить деспотам своим и палачам. Стягами, как Добротой и Правью, изверги от Истины взмахнут: на пророчащих - устроят травлю, а неверящим - дадут талмуд. О какой мечтаешь ты Свободе? Где на маленькой Земле она? Только в сердце, бьющемся на взводе, Только в душах, ищущих без сна.

Отрину в тень привратницу-тревогу, стряхну страницы страха со строки: немая ныне память понемногу привыкнет просыпаться от руки. Вслед памяти проснется провиденье – знакомое… забытое давно… Проявленные образы видений оправят смыслом будней полотно. Откажешь им? Ничуть! Они прекрасны! Как дети, пахнущие молоком… Из брошенных в лицо обид напрасных забуду подкативший к горлу ком. Отрину в тень привратницу-тревогу, чтоб образы неслись быстрей, быстрей! Впечатаю их в душу до ожога, до лопнувших от плазмы волдырей.

Было так: обороняющийся город нощно бдел полуслепыми стариками; страх, стекающий предателю за ворот, тайным ходом возвратился и с врагами… Камень выщерблен, заброшенная крепость, крики смертные, застывшие на каждом выступе… здесь вопиющая нелепость войн, убийства порождающая жажду.

О, женщина, тебя боготворю, моля в любви Создателя: «Мой Бог! Коль вправе я, не дай свершиться дню, в котором Ты, разлука и порог. Коль вправе я, о матери молю, как схимники молили – горячо. Воспринимаю волю как свою – Твою, а чью же, думаешь, ещё? Коль вправе я, о дочери молю, благослови на свет её зарю. Молю, послушай волю и мою – за женщину Тебя благодарю».

Днём осенним, сквозь вуаль истончающихся грёз, уплывает детство вдаль. Мимо жёлтеньких берёз пробежалось по доске, (скрипнув, старенький причал в остывающей реке лодку боком покачал), не заметив нас ничуть. Нежно речки тронув гладь, продолжает детства путь тихим заревом пылать.