Сырые колготки и валидол – такой у духовности запах. Костлявая тётка. Чёрный подол лекарством от смерти закапан. В качалке сидит века напролёт, ждёт принца… Но так не бывает. Чепец кружевной уже не идёт… Ей снится: она молодая.

Осень ластится слишком древняя, запах тления прячет в мёд, но дождливое исступление приворот её выдаёт. Слепо щурится, тем не менее, обнимая, сильнее жмёт, подожди, дай тепла мгновение, придержи свои стынь и лёд. Зачерпнёт она лето в горсточку и развеет его как прах, но подарит и плод, и косточки юной деве вешней в садах.

Мир удивляет здешний – осенний он – и вешний, и внутренний, и внешний … Не твой он и не мой. Ведёт свои интриги от славы Главной Книги до падшего расстриги. До смерти, но одной. Качает люльку ритмом в пространстве колоритном – к панно грядущим битвам склоняюсь головой. Огромен мир и тесен. Безумен. Интересен неистовостью песен … У каждого – он свой.

Я помню, двадцать пятого, в марте, погуляли, ночным застольем чуть утомлены (без праздника и повода будни похмеляли при свете недорощенной луны). Прогулки цель начищена, лотосом белея: почтить жену без мужа взаперти, к семи пришли без четверти, точно к мавзолею... могли к жене той вовсе не идти. Визит, свекровью порченный, больно неприятен: та ведьма старая давай кричать! Плела поклёп-напраслину, ну а мой приятель немей немого продолжал молчать. С надеждой к дому свечечкой трио заходили: остался труп еённый на седьмом! Клянусь!

Внимай поэзии – лишь тот талантлив в ней, кто вновь вооружён и словом острым – лезвием, и строчкою – ножом.

Когда листаю жизнь со стороны я, узнаю вряд ли, что вино – кислит. Я проживаю эту жизнь впервые – когда люблю, когда душа – болит.

Невесомые тают картины под колесный глухой перестук, я дремлю и оскомной рутины жгу стога за верстою версту. Тридцать первое тоже сгорает так неспешно-вольготно-легко, так становится Новым, без края, год за годом в полях за окном. По железной волне проплываю, полагаясь на волю её: пусть несет от вороньего грая и к счастливому мысу прибьёт.

Я на кухне – за чашкой с бульоном. Накрывает меня бесконечность... Простираюсь в себе миллионом распрямившихся генов. Я – вечность. Сквозь туманно-прозрачную почву вижу корни и сок в них текущий, вижу свет, изливающий мощно и струящий тепло в день грядущий. Во все стороны сразу прозрел я: вот соседнего дома стена и… монастырская старая келья, в ней монашка молясь и стеная, открывает в себе волю Бога, открывая её и повсюду: как красива луна-недотрога, как честны малыши перед чудом. За стеной замечаю собаку, чутко спящую в кресле. Сбегаю от ударов клыков, в эту драку - сон собачий - проник, и от лая устаёт моя грудь.… Мир мерцает и вибрирует непринуждённо, простиравшийся в нём без конца я, возвращаюсь на кухню к бульону…

В извечном танце кружится планета, меняя платья в непременный срок. Но вдруг – поэтов дар – венок сонетов примерит. Нежная ажурность строк на стан прольётся. В новое одета, к Творцу похвастать поспешит в чертог: – Отец, ликуй! В прекрасную Одетту преобразилась я! – Родитель строг: – Гармония творит не новизною: всего-то ею рождены семь нот, но бесконечны их взаимосвязи. Всего четыре платья, но весною, в ладонях растирая, хлебороб почувствует Тебя в комочке грязи.

Я слишком долго жив желанием и так же долго жив-во-времени, согбенный долголетним бременем, безумием страдаю знания. Бряца́ют звеньями амбиции цепей от самой-самой самости, я даже не достоин жалости – жалка́ заблудших коалиция.

Во влажности на вдохе скрыты секреты молодости вечной, оплаканы не раз навзрыд и остались в страстных взглядах встречных.

«Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвёртого, ненавидящих Меня, и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои». Во власти Создателя весь я до атома. И до планеты. В немыслимых числах созвездий – летящие вольно кометы, во власти Создателя все мы – до самого малого мира – Любовью возросшее семя единственного из кумиров.

Мыши, мухи, тараканы, грязь стоялого двора, омерзительные нары рдеют гнилью до утра. Пооблупленная печка в трещины пускает дым, парафиновая свечка светом пыжится пустым. Скучно, тускло, неуютно после света очага, одиночество преступно разметало обшлага. Отупенье, безразличье обволакивает враз, смерд при кухне с ликом птичьим неспокойно косит глаз. О работе нет и мысли – лишь подспудное нытьё... Мат по избам коромыслом загибает мужичьё. Но беззлобно, по привычке, мат живет как свой язык, где нет фальши и кавычек, чем и зиждется мужик. Он мою работу сделал, до отвала накормил и спокойным жестом смелым в путь до дома проводил.

Войди в мой стих счастливым днём и освети его. Немного пусть он побудет королём под тем совсем простым предлогом, что королеве при дворе одной вовек быть – не пристало... что по живому шьёт творец стихи с кровавого лекала.

Вот оно! Восторг и трепет! Экзальтация! Экстаз! Образы, играя, лепит лейтмотив поющих фраз, восхитительным аккордом возлетая высоко… и улыбкою Джоконды тонет в поле васильков.

Ощущаю спиною подкравшийся шёпот, за душою же - мечется крик. Издеваясь, судьбина заходится в хохот и со скальпом снимает парик. Омерзительный, голый, с прожилками череп пустоту источает глазниц. «Пропади, ради Бога!» - кричу я, и через пелену замечаю девиц: размалёваны, твари, совсем без одежды, заключают в немое кольцо, в хороводе мелькают, лишая надежды, одинаковые на лицо. «А пошли бы вы к чёрту!» - кричу я и вижу: стала пропасть расти у ручья; а тот край, где стою я, стекает, как жижа, по отвесной стене клокоча… Панорама видений заставила было обезуметь и выпотеть вдрызг, но остатки Психеи мой разум омыли, чтоб до черепа губы не сгрыз.

Что путь земной? Мгновение? Снежинок вниз падение? Черты песка прибрежного? Глаза любимой нежные? Что путь земной? Призвание? Великих истин знание? От предков завещание? Заблудших душ отчаянье? Что путь земной? Страдания… как первое свидание, обыкновенно, встречами, повенчаны и мечены. Снега всегда чернеют загодя - пришла весна у Бога в пагоде! Оттает то, что стало льдом: Бог души возвращает в дом.

Вослед волне речной, у моря вящей, вослед звезде ночной, к себе манящей, и по росе слоистого тумана, минуя камни гор, в урманы за ливнем по крутым распадкам, за счастьем робким, за касаньем кратким, за гимном лучезарного рассвета я за мечтой готов идти по свету.

Я нарисую дом, обязательно солнышко, окна и двери, обязательно травку и ручеёк нарисую своей акварелью. Чтобы пчёлки летали, цветочки росли, чтобы мёд наливали по блюдцам шмели, чтобы дождик с улыбкой покапал чуть-чуть, чтобы весело было – не грустно ничуть! И ещё для друзей принесу все-все ноты, чтоб смеялся барсук, и плясали еноты, и стихов принесу разноцветный букет, и большой-пребольшой, пребольшущий привет! А когда соберётся лесной весь-весь люд, мы для них заиграем серебряный блюз и споём им о том, как легка и причудлива в этом мире весна – это не чудо ли? И нарисую гром, все ему будут рады – и люди, и звери. – Заходи, не стесняйся, к нам на чаёк, – мне не жалко своей акварели. В доме дедушке-грому постелем перину, внучке - маленькой тучке - я стульчик подвину, непременно все шалости тучке прощу и вареньем, и чаем её угощу. А когда ночь прикроет все окна и двери, и уснут сладким сном мои люди и звери, я на цыпочках выйду тихонько из дома за порог посмотреть, как та ночь

Родился, и закрылась дверь. Стучу. Ломлюсь… Что мне за нею надо? «Ты надоел, сходи к врачу». А он закроет двери ада? Закрыт замок и нет ключа, желаньем двери не разрушу, морзянкой этот стук врачам. Я за порог хочу. Наружу.