Смотри, как я вышила кукле тряпичной глаза стеклянно-блестящими ярко-лазурными стразами, и смотрит она, как, зависнув, глядит стрекоза, такая же точно наивнораспахнутоглазая. Возьми, поиграй, напридумывай ей имена, права зачитай, одевай, а потом распоясывай, держи при себе, представляя, что держишь меня, рукой обхватив головёнку её златовласую. Ты ей объясни, что к чему, и она, не моргнув, тряпично сомнётся-прогнётся по кукольным правилам, и стразы блеснут, вовлекаясь в любую игру, а я эти "стразные" игры, похоже, оставила: некукольным взглядом везде натыкаюсь на пат, моргаю не к месту, не вовремя падаю в обморок, не сплю до рассвета и жду золотой звездопад в надежде, что взгляд мой засветится снова по-доброму.

http://www.stihi.ru/poems/2007/12/17/163.html Наталья Малинина «Нет музыки без музыканта и, значит, это – музыкант» (Б. Ахмадулина) Прочитав эту книжку Елены Кабардиной, удивилась я на самое себя: мне ни разу не было скучно! Не раз взгрустнулось, улыбнулось, рассмеялось, раззавидовалось (ну почему не я так написала?), несколько раз опешилось и ошарашилось от открытий, которые мне преподнеслись-подарились. А ещё множество раз просмаковались авторские находки и шедевринки; было дело- вздрогнулось от пойманной из стиха тревоги и сострадания к нашему недолгому и очень ранимому сущему, но, главное, много-много раз спелось от врождённой певучести этой книжки… А не заскучалось ни разу! Если честно, со мной так бывает не часто.

Я издамся в переплёте перекрёстков на страницах пожелтевших переулков, чтоб меня старинный город разношёрстный перелистывал на утренних прогулках... Просто сдамся поцелуйным подворотням, каждой башенке и каждой колокольне, и до строчки, той, что нету подноготней, прочитаюсь поперечно и продольно. Это лучше, чем лежать на антресолях, где пылятся позабытые поэты. Я хочу до каждой доремифасоли быть осенним этим городом пропетой...

Думы-червы и думы-треф – разномастным тугим «каре», но без джокера – только блеф с ликом покера в ноябре. Повторяюсь в банальном «вил» от пятёрочки до туза, поддевая зубцами вил всё, что можно и что нельзя. Прохожу по порядку «стрейт» все ступени на свой этаж, и без джокера всё острей понимаю, что «роял-флаш» тут не сложится. Мне, скорей, западая в осенний блеф, забиваться в углы «каре», спотыкаясь о даму треф.

Что же ты, птах кочевой, перемётной сумой перелётный, по ошибке в мой сад залетел и под яблоней голой, не поешь, а клюёшь из ладони катрены и ноты, словно хочешь навек утолить свой отчаянный голод. Гречку дум я смолола тебе до гречишной крупицы и до зёрнышек рифм извела чечевичные ночи, а тебе твоё птичье гнездовье по-прежнему снится, а тебя отчего-то печаль журавлиная точит. Я омыла тебя ручейками речей родниковых, допьяна напоила любовным напитком полночным. Что ж ты руки клюёшь мне, залётный молчун бестолковый? Что ещё ты от этих ладоней сегодня захочешь? Не держу, улетай и мою не выклёвывай жалость, у меня по сусекам – ни риса, ни гречки, ни проса. Суть любви, как зерно, для тебя на ладони лежала, а теперь – ни зерна, лишь ладоней расклёванных проза.

Ты бы не мне, а ей ноги губами грел, ты бы не мне, а ей страстный этюд играл, ты б от её очей столько наделал дел и от её лучей цвёл, как весной ирга. Ты б не меня, а ту в лодке своей качал, ты б не со мной, а с той Волгой наполнил очи, как виноград во рту, имя б её катал, в голос её густой вплёл бы свой крик полночный. Что ж ты тогда не с ней, не у её колен, и почему ты здесь мучаешь ночь Шопеном? Разве её очей кончился звёздный плен, и безутешный бес ищет ему замену? Только замены нет, даже игра измен не залатает брешь ситцем цветных заплат. Сколько протяжных лет плачет с тобой Шопен, осенью цвета беж мой увлажняя взгляд.

Ты всё равно ко мне придёшь, и над своим уснувшим садом я полечу в осенний дождь с листвой вальсирующей рядом. Ты всё равно сюда придёшь, к моим рукам и тёплой коже, - я приколю на блузку брошь, поранив грудь неосторожно, я приколюсь: из ножен век достану острый взгляд булатный, но не задену даже вен твоих, сказав: «Ступай обратно, иди туда, откуда шёл, где остаётся всё, как прежде, лица гранитный кабошон шлифуй своих ладоней между, сними с моей руки кольцо, не здесь, а там играй и сетуй, - какая Волга? даже Сетунь не отразит твоё лицо». Но синеглазая Макошь кудель судьбы прядёт упрямо, и к своему «ребру Адама» ты снова, сетуя, идёшь.

Жёстче жостовской росписи откровенно-осеннее: под подошвами россыпью жемчуга во спасение, перекрашено в бронзовый что слыло малахитовым и летит с перезвонами над очами прикрытыми, и мечты цвета золота, и любовь цвета рыжего в мелкий бисер измолоты и, наверно, не выживут, а когда-то победное – чем-то тленным на голову: цвета золота – медное, цвета медного – золото.

Яви мне суть, и я, быть может, не умру от ужаса увиденного мною. В твоей рубашке стоя на ветру, я выживу, я лишь глаза прикрою не от песка и ярости лучей, - от прозорливой точности догадок, но даже в этом будет мне награда: я обрету свободу быть ничьей и стану беспризорна и вольна – лишь только взгляд не так открыт и светел – да что там взгляд, покуда южный ветер мой лёгкий катер гонит по волнам…

Это просто апрель и ненастьем залитые окна. Это вовсе не значит, что ты меня – боже мой! – предал, и причина не в том, будто ты меня – господи… – проклял, почему же за мной неприкаянность тащится следом? Оттого ли, что я, хоть неглупая, в сущности, дама, норовлю по прямой, не учтя перекрёсточки ретро? Только даже дожди не идут несговорчиво-прямо, а летят по косой, отклоняясь от резкого ветра. Прохожу, как ладья – ход конём мне уже не по средствам – потому ли, что лодка – любимый взлелеянный образ? Непреложный закон: намечтала – теперь соответствуй, даже если мечта проникает заточкой под рёбра.

Мы не дождёмся ни епитимий и ни анафем, ни откровений и ни советов, что делать дальше: и на ошибки, и на утраты – «пошло-всё-на-фиг», мы даже правды не отличаем от лжи и фальши. Линяя, блекнут ночные ласки, дневные речи не убеждают, перцовка стала кислей Фетяски, не обжигает и, как и время, уже не лечит, а мы упорно не отличаем лица от маски, печаль от позы, слова от звуков, оскал от лика и, замещая лукавым делом любовь распутством, храним в комодах сухие шкурки былых реликвий, переливая своё пространство в альков Прокруста, и заменяем простую ясность на камнепады туманных мыслей, пустых иллюзий, крикливых строчек, мы даже той, что на дне стакана, уже не рады и почитаем крестовой жертвой удел сорочий. Когда, сыграв на чужие жизни, упрёмся в осень, не разбавляя лишь только водку, а остальное поделим на два и на четыре, на шесть и восемь, крестовый пафос сухой осиной в груди заноет.

Не шепчи над стопарём, дескать, наглая, зря, мол, было убеждать да названивать. Ну, ушла к-себе-в-себя, типа, в Англию, так, по-аглицки ушла, без лобзания. Мнила, призраки мои – белы ангелы, а над замками туман в цвет магнолии. Я-то думала, к себе – словно в Англию, оказалось, что в себя – как в Монголию. И – ни замков, ни замков, - степи снежные, и ветра по ним с утра и до вечера. Пью кобылье молоко, веки смежила в монголоидный разрез недоверчивый.

Как же он любит-то, господи, любит-то, любит как! Вот оно, главное, важное, помни о важном. Что ж ты всё крутишь детальки, как кубики Рубика, к белому утру пытаясь добавить витражность. Будто прощенья просил, а за что – не сказал, розы охапками – помнишь? – цветущие, влажные… Вот и сиди, как сова, округляя глаза, и вспоминай про хорошее-вечное-важное. Любит, не любит – какая теперь уже разница? Сколько их, любящих, ставших, похоже, прохожими. Даже твой ангел хохочет и, кажется, дразнится: «Как же он любит?» Да любит ли, господи-боже-мой?

Ты снова о любви? О, нет, прошу покорно: за флёром дивных слов – один тестостерон. Иные словеса воздушнее попкорна, крикливей болтовни предмартовских ворон. Налево у реки в полях цветут полыни, направо за столом привычки стерегут, а у тебя тоска гордынею в грудине, и ты то тут, то там, а ты ни там, ни тут. На левом берегу горчинкой бередили – на правом берегу напился вдрабадан. Но, чёрт меня возьми, ты вновь посередине, и плачет над тобой печальный Буридан. С полей снесло волной полынные надежды, на правом берегу разбило о причал, - плыви, куда плывёшь, как прежде, межбережно, но только о любви ты б лучше помолчал...

«Ой, привет! Да как дела, как при Брежневе! Рак издал прощальный свист перед смертушкой, благоверный загулял пуще прежнего плюс – ко мне, как банный лист, не отвертишься. А постылому давать (долг супружеский) – на душе базар-вокзал, небо-осенью, но скрипит опять кровать после ужина, лишь бы деньги отдавал и не бросил бы… В нашем доме – тишь да гладь, сам – как новенький. Субмариной вкривь да вкось – так мы неводом! Ну, завёл он эту б-бровки-домиком, - перебесится, небось, эка невидаль. Нераскрытый парашют, брак юродивый, наведёт меня на грех, хлопну дверцами. Но другие-то живут, не разводятся, - и у нас не хуже всех, перетерпится…»

Ты прав, творёныш мой, бунтарь, всей правотой молочной кожи: мне – бабья суть, я навья тварь, всегда творящая по-божьи. Кто в эту суть не вовлечён, тот не увидит в блеске странствий, как из моей руки течёт тепло, творящее пространство, в котором ты, покуда слеп, ещё прильнул к моим коленям, оно по навьему веленью – твой верный кров, твой чёрный хлеб.

Королева кавалеру подарила каравеллу, кавалер на каравелле улизнул от королевы. Королева не простила и обиду затаила, от обиды королева парабеллум зарядила. Парабеллум зарядила, два фрегата снарядила и нашла у герцогини кавалера на Мальдивах. Герцогиня кавалеру георгины разводила – королева кавалера – в георгинах – застрелила. Герцогиня насмотрелась не такого беспредела, королеву это дело, в общем, тоже не задело... И живут они доселе на Мальдивах очень мило и приносят георгины кавалеру на могилу...

Мои стареющие сверстники кто в Храм, кто в пьянство, кто в безумие... Я - вышиваю русским крестиком цветы из песен гамаюновых, из малахитовой бессонницы вяжу узорчатые варежки... Ночами лоб к ладони клонится о нашем нынешнем, о давешнем... И ведь не скажешь, что безбожница, давно бы в Храм да о спасении... Но вынимаю снова ножницы, крою наряды предвесенние... Под колокольный звон на паперти оставлю трупик георгиновый, украшу все льняные скатерти языческими берегинями... Я сурью пью из рук Полелевых, зову подруг к своим застольностям, мне Леля музыка свирельная милее всяких колокольностей...

Мы смертны, милый... так внезапно смертны... Всего и нужно - быть чуть-чуть поближе... Я так отчётливо порой ночами вижу, как между дат тире мне время чертит, и годы пролетают, как недели, и сутки превращаются в минуты, а мы с тобой так непростительно раздельны, как будто нас беспечный бес попутал. Над нами чёрт смеётся, ангел плачет, о нас поют плещеевские травы и все посадские сады... Но Боже правый, мы так и не решились жить иначе...

http://blog.b00k.ru/rifma.php?curr_node=4010&post=1001731 «Нет музыки без музыканта и, значит, это – музыкант» (Б. Ахмадулина) Прочитав эту книжку Елены Кабардиной, удивилась я на самое себя: мне ни разу не было скучно! Не раз взгрустнулось, улыбнулось, рассмеялось, раззавидовалось (ну почему не я так написала?), несколько раз опешилось и ошарашилось от открытий, которые мне преподнеслись-подарились. А ещё множество раз просмаковались авторские находки и шедевринки; было дело- вздрогнулось от пойманной из стиха тревоги и сострадания к нашему недолгому и очень ранимому сущему, но, главное, много-много раз спелось от врождённой певучести этой книжки… А не заскучалось ни разу! Если честно, со мной так бывает не часто.