Сыну Тучка сбросила дождинку на Алёшкины ресницы, а ресницы у Алёшки – словно бабочки. И идёт он по тропинке, собирая по крупице все улыбки на ладошку, моя лапочка. Сыну (За тебя) Я – за тебя – всей грудью, забывшей выдох. Я – за тебя – рукой, потерявшей жест, тяжким своим путём, не нашедшим выход, верным своим плечом, восприявшим крест. Я – за тебя – всем страхом своим и болью, и поседевшим рано больным виском. Я – за тебя – бессонницей и любовью, оком своим, и думой своей, и лбом. Я – за тебя – всей верой и всей надеждой, всем, что сбылось и сбудется впереди. Я – за тебя, с тобой! Как всегда. Как прежде. Не подведи меня, слышишь? Не подведи... Молитва за сына Помоги ему, Царица Небесная! Чтоб душа его горела, не гасла бы, чтоб судьба была прямая и честная, чтоб любовь была большая да ясная, чтобы помыслы его были чистыми, а в руках любое дело бы спорилось, силы дай, чтоб испытания выстоял, и ума, с которым сердце б не спорило!

Рябина прищурилась карим дуплом и пробует зимнюю терпкость терпенья, вздыхая о чём-то крамольно-весеннем… Мы нынче полночно-терпимы вдвоём… Рябиновой тайной горчит на губах когда-то любимое имя… И мнится: весна терпеливой озябшей синицей сидит на рябиновых тонких ветвях…

Если вы порой ночною зудом мучитесь душевным, и на скомканной постели не заснуть вам до зари – то вставайте и идите потихонечку на кухню, где нахально тараканы веселятся на столе. Заварив покрепче кофе – пейте три стакана кряду, на четвёртом ощутите вы в мозгах своих щелчок. Это значит – вы готовы. Доставайте сразу ручку, лист бумаги, сигареты и пишите строчки три. А потом, понюхав кактус, на луну вы повздыхайте – и тотчас стихотворенье вдруг напишется само. И душою облегчившись, в туалет сходив три раза (столько кофе ведь не шутка!), вы уснёте без забот. Можно действовать иначе (тоже верная метода): если утром отчего-то головы вам не поднять и на сердце что-то тошно – вы рукой своей дрожащей дотянитесь до тетрадки, что на столике лежит, и скорее опишите, на подушках душных лёжа, все видения ночные, не забыв зарифмовать. И минут так через тридцать сразу двух убьёте зайцев, потому что, как прочтёте – обязательно стошнит.

«Магометных минаретностей Всё идём куда-то мимо мы» (Annikov) Как же это безответственно: всё мы рядом, мы всё около магометных минаретностей, ненароком одинокие. Канонические строгости – понарошечные мнимости… Иудейской синагогости – мимо мы, и мимо милости… Всё бы нам мирские вольности!.. Пролетели по-над звонами православных колокольностей, лица скрыв под капюшонами. Мимо пагод многоярусных и костёлов католических в лёгком катере под парусом мы плывём…назад, к язычеству…

«Пообщаться с друзьями евреями нету времени, нету времени…» (из песни) Не пускали б тебя за границу: заграницы – иным – не показаны… Как ты, Бузя* моя черновицкая? Надеваешь ли свитер тот вязаный? Под ветрами пустыми пустынными ностальгию рифмуешь с кручинами? Не прозябла бы ты, не простыла бы, в безнадёжье навеки б не сгинула… Как родня твоя ручками пухлыми собирала вещички дорожные, я, московская русская, в кухоньке обвывала твой путь искорёженный… И потом, словно кем-то обобраны, мы с тобою друг к другу на Соколе прижимались дрожащими рёбрами, всеми болями, всеми осколками… Со своей исторической родины с чемоданчиком, мною зарёванным, приезжай, как поспеет смородина, возвращайся, Буза Соломоновна… Привози свои плечики узкие и кудрей медно-рыжие россыпи. Здесь – еврейка, в Израиле – русская… Ох, чудны же дела твои, Господи… Без тебя, моя Контра Шоломовна, на предсердье утраты прорехами… Где-то флейта – мелодией ломаной… Сбегать к Нельке… Она не уехала… * «Эстер-Либа –

Мы, словно старые актёры, собрались на бенефисе нашей юности ушедшей, и нам «Солярис» её образ сумасшедший соткал из памяти на бис. Был этот вечер недоверчиво-игрив, но как-то справился с поставленной задачей, и как всегда, ловил ревнивый объектив мой ракурс самый неудачный. И объективу-то, конечно, всё равно, что всё, как раньше, и теперь необъективно, и амплуа былые наши так наивны, и роли сыграны давно. Все вспоминали этот уличный мотив, что пелся в юности восторженным фальцетом, и всё, что, кажется, зарыто и отпето, а вот, извольте, – рецидив. Реанимировав друг к другу интерес, что впал давно в анабиоз за четверть века, мы юность пробовали, как деликатес... Так издеваются года над человеком. Похоже, заново знакомиться пора, казалось, мы друг друга вовсе не узнали. Да только всласть уже с чужими наигрались, и время жмёт, и есть ещё дела. Дружочек давешний любезно говорит, что мне предложит интересную работу, но ведь забудет, замотается в заботах, и знаю точно, что не позвонит. Оконч

(Алёше) Посвящается резному дубовому креслу, оставшемуся в наследство от бабушки Есть вещи – как вещи, о них мы не будем. Есть вещи – как вехи, есть вещи – как люди, есть вещи – как трудные долгие вздохи, есть вещи – секунды и вещи – эпохи. Присядь-ка на это дубовое кресло, проникнись, прислушайся к скрипам древесным. Его компаньоны в домах Ленинграда горели в буржуйках во время блокады. К нему бы, резному, как к трону, с поклоном: прапрадеда-тёзку на кресле дубовом под грохот обстрела в разбитой колонне* по Ладоге вывезли еле живого. А ты – про вещизм, про мещан и плебеев… Есть вещие вещи, есть вещи – идеи, есть вещи святые, особого рода, над ними не властны ни люди, ни мода. Я буду сидеть в этом кресле на даче до смерти, наверно, своей, не иначе. В нём видится дальше, яснее и выше, в нём мудрое – глубже, а вредное – тише. Я буду читать в нём блокадные письма и старые фото в альбомах лоснистых смотреть, размышляя о лицах и датах, о людях, что жили, любили когда-то… Есть вещи, к

В кабинете твоём, как всегда, всё насквозь прокурено, и философы на столе – деловитой стопочкой, а на узком окне – орхидеечка хищно-робкая полосатый свой глаз на меня из горшка прищурила. У камина (конечно, камин!) – пуделёк антрацитовый. Не иначе, Агриппа? Всё правильно, как положено... Два бокала Бордо, до краёв золотых налитые, да отточенный жест артистичной руки ухоженной. Шкуркой сменною – пиджачок на ключицах кожаный, на руке – перстенёк, чёрный камешек с люфтом маленьким, безупречной фигурой слова о любви уложены, и, нечаянно вроде, дверь приоткрыта... в спаленку...

Бывало, тонешь в сумрачном тумане олигаршином, идёшь ко дну, что камешек, устав ногами бить... Но в час особо тягостный перечитаешь Гаршина – и сразу тянет вынырнуть, и сразу тянет всплыть. Бывало, с кем поссоришься, сидишь, на ближних взъевшейся (не треснуть, так хоть взглядом бы дотла испепелить!), потреплешь этак нервы-то, а вспомнишь Достоевского – и хочется – покаяться, и хочется – простить!.. Бывало, так намаешься с уборками-конфорками, разленишься, разнежишься, а совесть – тут как тут: подсунет в белы рученьки роман Максима Горького – и сразу всё понятненько, мол, счастье – это труд! Бывало, ищешь дО свету души своей отдушину, всё мечешься да маешься (должна же где-то быть!), прочтёшь про Таню Ларину у этого АС Пушкина – и хочется – немедленно! – любить, любить, любить... :smiley3:

Сидят на Гоголе голуби, и я на бульваре Гоголевском под взглядом его – как голая, и мысли – этаким моголем: на Гоголя... голуби... – могут ли?!.. Да только что ему, - Гоголю... А я стою – птица редкая – и «до середины» – сгину со всеми своими бедками, и метками, и сединами. И мне-то голуби – долго ли …? Много ли надо – с голубя на эту бедовую голову?... Поодаль бы мне… от Гоголя… :tongue:

Смотрю на собаку, лежащую возле балкона. Овчарка. Кобель.

:tongue:

На линии огня Она снарядила магазин и вставила в рукоятку. Аккуратно взвела курок, передёрнула затвор, досылая патрон в патронник. Какая приятная, сильная тяжесть в руке… Когда мужчина вошёл, она нажала на спусковой крючок. Грохнуло, как на войне! Он упал. Из груди его потекло что-то красное… Маринка проснулась от того, что где-то что-то упало. «Так это сон?» - подумала она. Ну, вот что нужно Марголину в семь утра на кухне? В холодильнике рыщет… Шёл бы работать, а то сидит сиднем шестой год... Илья Муромец, мать его… Работать - не может: он, видите ли, оценил себя в «тыщу баксов», а за те гроши, что ему, прирождённому продавцу комиссионного магазина без специальности и высшего образования, предлагают, он унижаться не желает! А что вчера было-то?

Июнь корнями врос в весну и распустил побеги в лето… На электричку два билета возьмём в родную сторону. Мы навестим с тобой леса, где средь желтеющих купальниц сверкает радужно роса, звенит малиновка хрустально. Пойдём на старенький погост, любимых бережно помянем, - и будет день наш тих и прост, сермяжной правдой осиянен. Зайдём домой, попьём чайку, вдохнём старинный запах брёвен, подсядем ближе к огоньку, - и мысли с пульсом будут вровень. Мы в Правь корнями прорастём, в Любовь пустив свои побеги.. Нам – вечно – эти обереги – Могилы Предков, Лес и Дом…

Подари перстенёк мне серебряный, можно с топазом, серебра чтобы граммов на девять и без позолоты, я его не сниму с безымянного пальца ни разу, я ему нашепчу о своих предосенних полётах, о бессонных июльских ночах и любви не отпетой, о полынном Плещееве в ставшем родным Переславле… А потом я, упрятав топаз в дальний угол буфета, серебро в безнадёжную пулю себе переплавлю…

Я издамся в переплёте перекрёстков на страницах пожелтевших переулков, чтоб меня старинный город разношёрстный перелистывал на утренних прогулках… Просто сдамся поцелуйным подворотням, каждой башенке и каждой колокольне, и до строчки, той, что нету подноготней, прочитаюсь поперечно и продольно. Это лучше, чем лежать на антресолях, где пылятся позабытые поэты. Я хочу до каждой доремифасоли быть осенним этим городом пропетой…