По юности нрав колобродный в Москву меня жить перенес. Далёко отсюда до Гродно, Без малого, тысяча верст! Раскинулась ночь над столицей. Москва смотрит образы – сны… А мне вновь мелодия снится, напевы родной стороны. Парит над раздольем природным, дух края в себе воплотив: “ Ой, Нёман! Мой бацька, мой родны!..” - раскованный, мощный мотив. Растет он, вздымается выше, коснулся небес синевы... Я сплю и отчетливо слышу его в самом центре Москвы! И сердце задышит свободно! И я благодарен судьбе, Что Нёман, мой батька, мой родный, забыть не дает о себе.

Зима! Игривые метели Заводят снежный хоровод! В искристый снег оделись ели: Ведь скоро – Праздник, Новый Год! Бодрит Мороз. Студёный ветер Уносит грусть, печаль, года… И путь указывая, светит Всем Вифлеемская Звезда! Пусть с уходящим годом, вьюги Житейские покинут Вас! Дай Бог забыть Вам про недуги, И улыбаться – каждый час! Пусть здоровеют дети Ваши! Пусть кошельки валюта рвёт! И дом пусть станет полной чашей, Как только грянет Новый Год!

В благоденствии калифорнийском пусть хранит тебя боль русских снов. Как живется тебе в Сан-Франциско, душу надвое расколов? Напиши, что в Америке снится: alma mater, родительский дом, или зимняя птица синица, даль стригущая за окном? Там, у вас, запоздалую осень солью брызг обдает океан, и, наверное, вовсе нет сосен, представительниц северных стран. А у нас - холода колдовские! Снег рассыпчат, как мелкая соль. Лапы сосен, что души людские: прикасаешься - сыплется боль. Боль российская – иней сыпучий – накопилось ее, только тронь! – оборвется лавиной колючей, обморозит, сожжет, как огонь! Боль российская – жребий фатальный, отягченный натужной тщетой: жить меж молотом и наковальней, ностальгией и нищетой.

Я - из плоти и крови, а значит - порочен. И, как жаждут тепла, выйдя из полыньи, стражду я целовать лучезарные очи, теплотворные очи твои. Быт вокруг пресно-сер и бездарен до скуки: суета, колготня, за портфели бои... К черту - все! Существуют лишь нежные руки, вездесущие руки твои. То, что было - прошло. Что предписано - будет. От себя не уйдешь, как мечты не крои. И мой рок в этот миг - вожделенные груди, несравненные груди твои! Я забыл обо всем! И мне вовсе нет дела до духовности! Ведь она, в сути, - вранье! Все есть ложь! Сейчас истинно только лишь тело, совершенное тело твое!

Читаю сводки Совинформбюро, Стихи, статьи и очерки тех лет. Скупое репортерское перо. Войны не заживающий портрет. Прочитываю строки не спеша и вижу ясно, словно наяву, растерзанное тельце малыша и стаю воронья над ним во рву. Над черными воронками глазниц волосиков сгоревшее жнивье – десятки, сотни, миллионы лиц! И воронье над ними, воронье! Скопив, как конденсатор, боль тех дней, хранят в себе хрустящие листки страдания военных матерей, иссохших, почерневших от тоски. За скупостью статистики и дат, за спешной не подобранностью слов я вижу погибающих солдат и шарящих в помойках пацанов. Я вижу пепелища деревень, сожженных много лет тому назад, остатки пепла их и по сей день с дождями нам на голову летят.

А телефон молчит, молчит… Заброшен начатый гамбит. Из зазеркалья день-деньской R в Я мое глядит с тоской. На подоконник солнца блик упал, но как-то сразу сник, и вновь подернулись углы печалью сероватой мглы. И на гардине, у окна, иссохшей воблой – тишина. И разум рыхл, как целюллит. И телефон молчит, молчит… Ты не звонишь, ты не звонишь. Как мне постыла эта тишь! В душе – бедлам, в душе - сквозняк. Ну как же так. Ну как же так!

Извелась. Постарела до срока. Не жена, не подруга, не мать… Как же, милая, ты одинока! И уже поздно что-то менять. Вновь средь ночи какая-то сила станет душу рвать так, что невмочь: отомстила тебе, отомстила, не рожденной убитая, дочь.

Начинал – лихо, гордо, властно. Был нахрапист и неленив. Нотки жизни ложились классно, но собрать их не смог в мотив. Повело как-то юзом, боком: тест - на жалость, тест - на излом… А мечталось-то - слыть пророком. А пришлось-то прожить – рабом.

Утиль. Кривой плетень. Полустена. Посредь двора – грустя – ржавеют вилы. По … бедра грязи (стало быть - весна!). В грязи – пятак (имхо: свиное рыло). Крестьянин, спозаранку похмелясь, забыл, видать, что в поле ждет работа, и, цаплей ковыляя через грязь, блуждает взором, будто ищет что-то. Ехидничать меня разобрало: «Что потерял, отец?» - его спросил я. Он посмотрел в ответ мне – трезво, зло - и тихо-тихо просипел: «Россию».

Здесь все дороги, будто в Рим, ведут к замызганной пивнухе, где отставник багряноухий гундосит Блока, пьяный в дым. Где в воздухе клубится мат, а в разговорах шумно-пенных, как правило, и непременно, всегда правительство бранят. Где всем на все уж наплевать. Где каждый - с пьяных глаз, - мессия… Где пропивается Россия… Что ж вы творите, вашу мать?!

«O Rus, quando ego te aspiciam!” Horatio Глушь. Перезревшие вишни падают в чертополох. Тишь – запредельная: свистнешь – взвоет в ответ кабыздох. Вьются над падалью мухи. В лужу скукожился пруд. За день одна, две старухи улицу пересекут. Все здесь пронизано тленом. Всюду - вселенская грусть. ……………………………….. Гибели ждете? – А хрен вам! Встанет Великая Русь!