И даже если истины не знаю, А знаю только, как она тонка, Не верю, что бесследно исчезают Идущие к Творцу за облака. Есть... есть они – невидимые нити, Связавшие два мира в цель одну – Вращаться по божественной орбите, В бессмертие врастая на ходу. И жизнь – не просто выпуклые числа, Не просто то, что видит человек... Дороги все её святого смысла Любовью закольцованы навек.

Все дети во дворе Алёшку дразнят: У них есть мамы – у Алёшки нет. Он видел в жизни много зла и грязи, Хотя ему всего лишь восемь лет. Мальчишка обо всём, как взрослый, судит И слёзы гордо держит при себе. Не любит он, когда чужие люди Копаются в его с отцом судьбе. Не терпит он, когда какой-то пьяный С улыбкой гнусной, с пеною у рта Ему в лицо бросает, словно камнем: "Как поживаешь, полусирота?" Чтоб ничего никто не заподозрил, Алёшка тихо плачет по ночам. Как будто в душу забивают гвозди – Такая в нём рождается печаль. Зачем же мама бросила их с папой?

Подлый человек уже с утра думает, что сделать бы такого, чтобы чьё-то сладкое "ура" прозвучало крайне бестолково, чтобы кто-то встретился с бедой, чтобы потерял надежду кто-то, чтобы пруд с прозрачною водой превратился в затхлое болото, чтобы кто-то щедрый обнищал, чтобы люди ссорились друг с другом, чтобы скверна в облике плюща обвивала этот мир недугом, чтобы честный грязью был облит, чтобы счастья любящий не видел, чтобы задохнулся от обид тот, кто даже мухи не обидел, чтобы мастер в деле сплоховал, чтобы грустный стал ещё грустнее, чтоб достойный славы и похвал был от порицания растерян, чтобы чья-то добрая душа жертвой стала чьей-то волчьей злобы, чтобы честь не стоила гроша, чтобы... чтобы... чтобы... чтобы... чтобы... Подлый человек... Да ну его!.. Пусть ко всем чертям летит крылато! Есть одна лишь польза от него – перегноем станет он когда-то.

Всё в этом доме помнит о тебе – Цветы на окнах, кожаные кресла, Настенные часы, в печной трубе Ночное завывание норд-веста. И запылённость книг, и шорох штор, И сердца одинокого правдивость Тебя забыть не в силах до сих пор – Ты в сути их навеки утвердилась. И ты была... желанному всегда Глубинностью, на истину похожей. Он без надежды ждёт и ждёт, когда Твои шаги послышатся в прихожей. От стука в дверь наивно становясь Вещей скорбящих просьбою живою, Он на мгновенье разрывает связь С убийственно непреходящей болью.

Холодком заострённым присутствуй За огранкой, где страхи молчат В те минуты, когда безрассудство Под прицелы выводит волчат. Утешаться намёком, что молод И влажнеющей сухостью глаз Непременно появится повод, Повторяющий блеском алмаз. Просветлённое что-то случится, Не стоявшее здесь на кону. Посмотри, как вздыхает волчица, В первый раз не завыв на луну.

Безмолвие рек вырастает из рыбьей тоски. Поплачь у реки, словно завтра проснёшься в пустыне. Две жгучие тяжести - жажда и слёзы - близки. Над ясностью их возродишься словами простыми. Посланником детства себя ощутишь, одолев Бескрайние речи о поиске зрелищ и хлеба. И весело камешки будут скользить по воде, Касаясь уставшею памятью мокрого неба.

Минуя рябиновый куст и колодец прогнивший, скамейку, открытую всем запоздалым ветрам, с душою свинцовой, со взглядом, и здешним и пришлым, вошёл он в родительский дом, словно страждущий в храм. В недвижном жилище, где печка недавно остыла, где стены поблёкли и сирыми стали цветы, пространство кричало: «Тебя, непутёвого сына, ждала до последнего вздоха родная, а ты...». Он молча достал золотой портсигар из кармана, задумчиво сел за расшатанный стол у окна, молитвою в нём разгоралось: «Прости меня, мама!», и луч на столе намекнул, что прощает она. Но легче не стало в пределах сыновьего стона – в бессилии скорбном повисла мужская рука... За то, что он вовремя главного в жизни не понял, прозревший простить не посмеет себя... дурака.

Эту реку успеешь всегда перейти. Задержись на мосту подвесном, ощути ветровую стыдливость в быстротечной воде узнавать уходящую жизнь по слезам, отражающим всё, от чего не стремилось. Надышаться свободой легко между двух берегов, если каждый твой выбор оплачен терпением щедро. Надышавшись, поймёшь – наконец-то всецело готов перейти эту реку на грани даров и ущерба.

Прислушайся к шёпоту синей тайги, К истоме её полудрём, – Мы все совершенство, таи не таи, У дикой природы берём. Представив, что прошлое стало рекой И завтрашний день обречён На щедрый улов сожалений, открой Простор освящённым ключом. Придёт осознание: времени ход В широкой груди не болит От воли, настоянной в гуще невзгод На северных травах молитв.

Мир – добродетель цивилизации, война – её преступление. Виктор Гюго Всю ночь на город падали снаряды, всю ночь огонь и дым дышали смертью. Изрытая земля казалась адом, чьё бремя невозможно было свергнуть. Лишь на заре – надежда, тихо слишком, округе мёртвой новость приносила: по улице пустынной брёл мальчишка, среди руин свой дом найти не в силах. У алтаря разрушенного храма, в котором скорбный мир нуждался очень, привиделась ему живая мама, молящая: «Живи за всех, сыночек!» Осиротевший мальчик в детской спешке хотел ответить маме, но… запнулся. В его глазах, от горя повзрослевших, горели болью слёзы Иисуса. В кричащей тишине на плаху пепла людское зверство падало, калечась о силу, что в душе ребёнка крепла от неизбежной веры в человечность.

Когда Георгий Седов умер и был похоронен, вожак собачьей упряжки по кличке Фрам отказался уходить, и остался на могиле хозяина. Эдуард Чукашев Не оставайся здесь, дружище Фрам! Хозяину помочь не сможешь воем. В пустыне белой ты, не знавший ран, на безысходность общую удвоен. Бескрайний лёд невыносимо жгуч, притихший мир порывы сердца глушит, и хищно смотрит из-за снежных туч стихия на затерянные души. Скорбящий Фрам, не оставайся здесь, где даже солнце беспробудно дремлет! Приветливей края на свете есть, поверь – в судьбе твоей придёт их время! О шхуне вспомни, о пути домой – туда, где город у реки неспешной беседует с усталостью земной колоколами сущности безгрешной! О тёмный Фрам, не становись темней, не становись невольником утраты! Пора прощаться с грудою камней, увенчанной крестом замысловатым! С потерею смирись, лохматый пёс! Идти пора!

С.К. В глазах твоих всё тот же лёд, всё та же ложь, всё та же правда. Твоя судьба не повернёт туда, где ты мне будешь рада. Но в этом больше нет беды – я отучился понемногу искать в толпе твои следы, меня зовущие в дорогу. Я не смотрю тебе вослед. Живу! И ты... не одинока. И наше странное «привет» звучит при встрече без намёка на то, что, может быть, с нуля, с исходной точки всё начать бы, чтоб встать однажды у руля не слёз, а радостей венчальных. Я смог за много тысяч дней забыть о нас. А ты – тем паче... Но... между нами всё больней несостоявшееся плачет.

Ты почему-то сегодня безмолвна. Поверь мне – белая пыль остановит пожар сожалений. Выйдешь тогда за пределы тоски эфемерной, о непроглядном забудешь легко. Снежный гений будет, как прежде, в игре настроений надёжен, зная давно, что во взгляде твоём по закону острым клинком не появится колкость из ножен – выбелишь холодом всё, чем себя я затрону. Ныне ушла ты в себя почему-то. Не скрою: хочется мне, чтобы ты после осени тусклой стала не просто подругой, а сводной сестрою нужным словам, без которых сегодня так пусто.

Я слушал откровения небес На языке дождя, ещё не зная, Какому волшебству наперерез Сошло в пустынный сад убранство мая. Поэзия лилась из вешних уст, Рутинному томлению на зависть: В саду трава, деревья, каждый куст Проснувшимися рифмами казались. Внезапным вдохновением пронзён, Разбужен очищающейся высью, Сложил я безрассудно мокрый зонт И строкам освежающим открылся. Забыв, что от холодной правды дня Бывает прозаичная простуда, Я слушал откровения дождя На языке лирического чуда. Романтик одинокий в стороне, Богатство грёз на мелочь не растратив, В дожде животворящем и во мне Невольно мог увидеть кровных братьев.

Вокзальный шум. Билеты. Толкотня. В толпе случайно встретились два взгляда Рождением единого огня, В котором боль воскресла как… отрада. Он головой седою ей кивнул, Сдержать своё волнение не силясь, И вот она, у памяти в плену, Смущённо перед ним остановилась. От радости не зная, что сказать, Они стояли рядом и молчали, И нежностью горело в их глазах Начало всепрощающей печали. А люди мимо них куда-то шли, Как все те годы, что в тени разлуки Томились от размена на гроши, Живых сердец удваивая муки. Они стояли, словно свет и высь, Ушедшим настоящее не раня; Была чужда им скованная мысль О том, что по законам мирозданья Назад никто не в силах повернуть Дорогу жизни, чтобы по-другому Вдвоём пройти судьбою данный путь, Что изначально вёл к родному дому. И потому она к его плечу Щекой прижалась. Он шепнул устало: "С тобою расставаться не хочу…". Она в ответ: "Тебя мне не хватало…".

Мы с ним почти ровесники. Мы братья – Живые существа: мой сад и я. Земные годы нашу явь растратят На призрачной толкучке бытия. Простор в оправе строгих чисел тесен. Тревоги всё болезненней нажим: Из нас двоих под солнечным навесом Кто первый станет лишним и чужим? Живём и дышим, над зимой смеёмся – Деревья, человек и... тени сна, – Когда, вразрез пугающим вопросам, Гнездится в сердце новая весна.

Между елей следы человечьи змеились Не прогулкой, а хищными тропами. Лес простуженный на сострадания привязь Был посажен ветрами холодными. В тело жизни впивались морозные жала. Утро жгла леденистая готика В тишине, где январская мгла искажала Подоплёку винтовки охотника. Становилась дорога к обману короче, Становились волнения острыми, И поэтому снег безрассудно пророчил Постоянство лесному спокойствию. До тревоги горячей пространство сжималось От игры, от малейшего шороха, Понимая, что вскоре тяжёлую жалость Обожжёт пробуждение пороха. Выстрел, словно прощание, был неизбежен. Всё в лесу грелось верой привычною В окончательный промах того, кто выслеживал Цель живую, что стала б добычею.

Сквозь высоту к погибели земной слепые облака спешат отрядом. Полшага до обрыва мне, но рядом, я знаю, неизбежен ангел мой. И слышу я дыханье за спиной прошедшего, чьей сутью не оправдан мой путь, служивший мелочным отрадам у серых стен, оплаканных весной. У края сна всё тяжелей смириться с конечным переходом той границы, проснётся за которой пустота. И я стою – растерянный – на месте и чувствую, как луч небесный крестит моё Начало с чистого листа.

Кровь на гитаре – холодных разлук иероглиф – в гости зовёт одичавшие где-то ветра. Скованный мир в одночасье красив и уродлив на перекрёстке, где музыка лета мертва. Новая осень минором на струнах повисла, с вечностью шепчутся прошлого вздохи и плач. Время не воздух: в нём спрятаны ноты и числа, свившие гнёзда в шедевре возможных удач. Красным закатом отрезок прощаний помечен, тучи над будущим сохнут небесным бельём. Если наш мир, словно музыка сна, бесконечен, значит и мы не умрём, даже если... умрём...

С такой глубиною в солёную каплю вглядеться, Что сразу придёт осознание тяжести дна, Обретшего силу ещё до невинного детства, Из пепла которого горечь была рождена. На лоне ладонной пустыни от солнца иссохнет Горячее озеро мыслей, упавшее вниз Из грустного глаза проснувшейся призрачной сотней Обид и надежд, ублаживших душевный каприз. Спасение всё – и разлука, и новая встреча, И слабость, и гордость, и жажда найти поворот Туда, где окрепшею верой слеза человечья Своё первородство увидит у райских ворот.