Минуя рябиновый куст и колодец прогнивший, скамейку, открытую всем запоздалым ветрам, с душою свинцовой, со взглядом, и здешним и пришлым, вошёл он в родительский дом, словно страждущий в храм. В недвижном жилище, где печка недавно остыла, где стены поблёкли и сирыми стали цветы, пространство кричало: «Тебя, непутёвого сына, ждала до последнего вздоха родная, а ты...». Он молча достал золотой портсигар из кармана, задумчиво сел за расшатанный стол у окна, молитвою в нём разгоралось: «Прости меня, мама!», и луч на столе намекнул, что прощает она. Но легче не стало в пределах сыновьего стона – в бессилии скорбном повисла мужская рука... За то, что он вовремя главного в жизни не понял, прозревший простить не посмеет себя... дурака.