Язык перекатывается во рту, как камень в пустой посуде. Который год не думает уходить, а мы длимся в поступках, всплывая из случаев на зеркально натянутый воздух сказанного. И разве престало быть таковым, я живу, порождая звуки между одинаковых граждан, ни один из которых не умеет осязать тайное. Встречаю ее выходящей в пальто на голое тело. В платье гуляли летом. А вот зима, первые, странные дни, в которых я вижу ее глазами, как истекает из простых вещей их тонкая кровь. И имя у нее такое же, как тогда. Во всех вокруг что-то одно. Как будто это некто один тот же самый, который канул из комнаты, поменял имя и адрес почты и вот вернулся, потому что больше нигде некуда избежать. Но не она. Либо и так отсутствие одного из нас. Молчала, выглядела другой, а потом смеялась об очень долгом. - Я написала хокку. Ну то есть себе опять насказала. Про себя. Не вслух то есть. - Давай вслух. - Ну.

Потом выпадает снег, светящийся и сухой. В метре за разрозненной изгородью проступают следы, выложенные торопливой цепочкой. В шепчущей тишине снег режет картину на серию беглых, из-под обратной стороны кисти, набросков без подписи, выпущенных на ветер из занемевших рук, прочь отовсюду и от усталых прижизненных глаз; и следы путаются, петляют, ведут необ'яснимо откуда в несколько неодинаковых никуда. Странствуя между страниц, нам становится странно и истонченно, и, чаще всего, очень страшно. От проносящихся по периферии изображения пиктограмм разит необратимой кириллицей, ведь печь затопили по черному, а в чайник из голубой глины замедленный и намороченный мракобес еще третьего дня залил чуть ли не сбитень, да так и забыл. От следов же тоже проку ничуть. Сколько ни уходи вдоль их выдавленных пунктиров, кроме перпетуума попеременных ног, что-то путное встретить немногим перепадало.

Звуковое искусство не проникает в бумагу или компьютерный текст. Оно остается лежать в незатронутой области смыслопорождений и богоподобия. Поэтому собирать мысли, чтобы авторизоваться в утонченном, лучше в Призрачном павильоне на утесе Исчезающей Луны, там тишина и неплохая вода для чая в ручье. Рассвет выдается ватным. Водопад испаряется в тусклом утреннем воздухе. Что-то пролетает в тумане над изморозью: какая-то птица. На пороге затяжной зимы живется не тяжело, думается редко и о недолгом. От употребления выгорают гласные и теряют в скорости некоторые глаголы. Что до листвы а ну так-то тот чай в чайнике крепче, если перед чаепитием вымести дворик и разровнять грабельками песок в пристальном каменистом парке. А чай сюда завозят из Сычуаня, его доставляют в специальном багаже на барже, против течения Хуанхэ. Пишу напролет, как повелось, без выморок, валандаясь по тропинкам без дела, то ли стоя так, уставившись на пустую стену с расстояния одного шага.

тогда ему захотелось не побояться и определить ряд причин, и свести перетекающее все к неподвижным простым числам. оказалось, что он проснулся, открыл и снова закрыл глаза. или, скорее, никуда не спеша, разъял и прикрыл, смежая их, веки. в комнате было окно, а на окне пребывала полуприкрытой штора, только чтобы негромкий свет с улицы разбавил раствор еще одной пережитой ночи. эй ты, обратился мастер к проходящему мимо монаху, пойди сюда и дай толкование моему сну. сны я толковать не умею, а вот вам лучше тазик с водой - умыться. и могу еще поставить чай или сходить в сторону рынка, купить или взять в долг овощи, а то в нашем-то огороде третьего дня вы изволили заровнять грядки песком и хаотично расположить несколько диких на вид камней. от сна остывало ровное послевкусие, а жизнь была устроена так, что если не торопиться, то все успеешь. он, как повелось издавна, представлял собой два ума: большой и малый, неподвижный и устремленный.

В Марьино началась зима. На кухне у них звучит Brian Eno, они готовят завтрак. - Позвони сегодня. - Я знаю. Спокойные ночи чередуются с добрыми днями. - Если опять недоступны, попробуем через почту или в гостевой книге на сайте. Сколько тебе кофе? - Три ложки. Кота покормил? - Кот, я тебя покормил? Говорит, да. - У него вчера глаза в темноте такие странные были, ты видел? - Нет. - Не просто светились. А как будто плакали сиянием, как если он уже умер и смотрит на нас из своего неба. - Кот, ты умер? Говорит, нет еще. Теперь не то, что тогда. Когда и где будет будущее, там никогда не бывать прошлому. С переменой блюд, сменой лиц и одежд в ход пойдут яды, кальян, наблюдение танца. Расстояние от нашей звезды до нас - где-то восемь минут. - Тебе когда выходить? - Уже скоро. Не спеши, мы успеем. Тебя в студию? - Не, я сегодня не пишусь, ко мне. - Тогда вообще время нормально, поедем по кольцу. Слушай, я вчера читал в Мизантропе.

Рано и не проснувшись привыкшие поделить все надвое, мы с трудом, преодолевая какую-то перпендикулярную лень, допустили существование измельчающихся деталей, и тех, кажется, только затем, чтобы не изменить другому из наших тектонических качеств - страсти к градуированию окрестностей. На голую процессуальность теперь не ведемся в принципе, акоже на мякину, а цветными карандашами кидаемся из окна, когда не оставляем стоять в полупрозрачном сосуде так, на краю письменного стола, для дизайна. Вот у нас и выходит, что мы либо спим, либо нет. Идем или туда, удаляясь, или уже обратно, увеличиваясь в лице, вообще размерах, в уверенности, что это именно мы. Рассуждения строим чтобы совпали края - и барокко карточной архитектуры ломает первый случайный варвар. Либо мы изволим писать поэтическое, либо встаем ни свет ни заря грядеши в леса наломать, изготовив, дров и вернуться в дворы и травы их возложить на. Где-то и как бы то же имеет место и время для бытия.

в котором вместо эпиграфа мы без обиняков применяем опыт семиотической импровизации: Однажды Ван Гог на оранжевой дороге повстречал Эдварда Мунка. Эй, Гог, говорил Мунк, одетый в синий пиджак, а спорим, я могу так написать крик, что ты себе ухо отрежешь? На что Ван Гог, глядя на белые волокна облаков в осеннем кристалле неба, отвечал: нет. Давай, я лучше так отрежу себе ухо, что ты потом всю жизнь, чтобы ни писал, будешь писать только один крик? ............................. А иной раз выходишь на улицу, размышлял Ван Гог, выходя, - и лучше бы не выходил: чудовищно. Внутри дома тоже далеко не сезанн, но по крайней мере более-менее одно и то же день ото дня, вот разве что пыль приобретает какие-то новые, кромешные философские категории. Снаружи же все беспокоится и куда-то живет, что делает, то и хочет, то есть наоборот; заполошно копошится, утекает и произвольствует. Никогда так и не достигая великого, как Ренуар, предела, вибрирует на исчезающе последней грани глухого хаоса.

А главное, откуда она взялась в три часа ночи на совершенно пустой улице? Вот вечно так, ничто не предвещает беды, сабвуфер шепчет медленный бас, ты расслаблен и думаешь, как придется, о первой попавшейся х_йне. Мы ехали не сказать, что быстро, скорее так как-то, гуляя; просто Леха как раз передавал мне косяк, и внимание на секунду нырнуло с дороги внутрь салона, на тлеющую папиросу. Поднимаю глаза обратно - а она уже там, просто стоит, как вкопанная, прямо у нас на пути. И еще такая смотрит на нас, как будто вглядывается, спокойно так и с интересом. О как, успевает сказать Леха, и если бы он ничего не сказал, я бы, наверное, решил, что у меня просто глюки. Ну, я, конечно, бью в тормоз, но только это мало чего дало, а зато косяк упал на сиденье и дырку прожег.

ноту нужнее было не брать вовсе. вокруг брали крепости, порождая убитых, исчезнувших без вести в кутерьме, раненых и прочих посттравматичных. плюс еще какая-то левая принцесса не состоялась как приз победителю, обезлунено бродила по кромке стен и заламывала глаза в кромешную вату ночи. пели петухи и стонала выпь. летали, звеня, стаи зеленых мух. нота подбиралась на обострившийся в последнее время слух. но нет! и он, теряясь в восторгах, осознавал, что расслышал ее неправильно и напрасно. ее не было никогда, а до рождения и подавно. как ей и положено, вся вселенная благополучно из нее состояла, но в ней самой не нашлось ни смысла, ни правды, ни красоты. процветало безумие, распространялся и рос морок. он жил хорошо, ходил в чистом, гулял и составлял из подобранных звуков стих. про то, как принцесса ждала разрешения трудных жизненных противоречий, торопя события, зачастую только все портя, распугивая чертей кочергой иступленной харизмы. стих выходил неровен, невнятен и как-то тускл.

Коль зашла речь, не мешкая. Мы с Мишей мешочники; Коляну на башке тесали, теша себя. Как у вас тут пища? Мыши не пищат? Может, кто пишет? А: предпочитал алкалоиды. Б: не воспринимал алкоголь как таковой, как-то не по приколу было. Переклинило в окоеме окна: на. А утро? Ежесуточно - в разверстую глотку глагол, чтобы не мучительно стало за прожитое зазря, а глумливцы пускай глупят, им положено, у них дорога главнее. Был резок и прям, хоть и как-то порой падок. На стуки сердца никто так и не отозвался, за дверью сопели, смотрели в глазок, но на звяк колокольцев ничуть не приотворили, да и урожая осин не будет. Свистеть тоже - попрошу туда. И вот уже в сентябре все синие как сны оскользнулись по сияющей глине, позже заскользили по льду. Ему не везло, но во зло немел. Его вывезли за город, поздней секундой осени, птицы уже покупали билеты на дирижабль. Вырыли ямку - сами. Поставили в нее - на колени. Из гладко зарезанной плоскости земли торчал и корчился обрубок червя.

-Ну, как ты? -Чудесно! Знаешь, все как будто стало другим теперь, когда мы скоро с тобой сможем. Я знаю, что у нас все получится. Вот увидишь, милый мой, родной. ... -Я молчу, потому что наслаждаюсь этой минутой. На самом деле ты не часто говорила мне вообще, что любишь. -Ну а зачем, интересно, я столько времени с тобой? -Просто... Может быть, чтобы просто быть, длиться самой? Попробовать пройти необычной дорогой. Отличаться от остальных. -Да уж, отличие такое, что дух захватывает. Страшно подумать, как я бы жила одна. Наверное, и не жила бы совсем. -Если не испытать этого, ничего страшного не случится. Просто не испытаешь. Но вот отсюда, где мы сейчас, вернуться... Да, жутко делается. Через девять десять девять восемь семь... -Есть. -Порядок. Безымянный на F13. И не забудь: внутренние папки не трогай. В... после, ну, тогда, в том что будет потом... -Да, я поняла. -Нужна абсолютно пустая страница. Без масштабирования, чтобы раскрылось поле гипервещественных чисел.

-Привет. Можешь говорить? -Ну... Да, но... Что я могу сказать? -Просто не вешай трубку, это важно. Пожалуйста... -Ты просишь? -Да, так... Так - прошу. -Ладно. Только десять минут. Первая пошла. -Спасибо. -Пошел ты. Что говорить? Или говорить ты собрался? -Не знаю. Сейчас попробую что-нибудь... ... -Ты уже пробуешь? -Пошла ты сама, знаешь куда... -Знаю. Ты мне показывал. -Я... -Ну и чего? -Да не, ничего. Пока тогда. -У тебя еще девять минут. Восемь - и пятьдесят секунд. Сорок пять. -Оставь их себе. Или кому-нибудь... Пригодится. -Ладно. Распоряжусь ими по своему усмотрению. Ну, пока. -Пока. ... -Ну? -А ты чего не вешаешь трубку? -Не знаю. Собралась уже. Потом передумала. -Ага. Я тоже вот так подумаю что-то - а потом опять передумаю. -Ну ты даешь, тоже. А я, по-твоему, - что, тоже? А ты-то, что - после потом - тоже потом опять передумываешь? -Как правило. -Ты даешь. Этот, как его. Протеус. -Да, он. Протей. Отверстый для изменения. -Отверстый? -Распахнутый. -Падкий на новое.

Офигеть, вот это красавица. Черт, жаль ее. Остальным просто не повезло, такое бывает, было и пребудет всегда: жизнь необъятна и при этом конечна. Фуллереновая половина бомбы в шкатулке, шкатулка в пакете, пакет ползет по транспортерной ленте в нескольких метрах от винтажной сумки Crazy Horse. В сумке коробка с таблетками, содержащими урановую пыль, которая должна детонировать с супрамолекулярными комплексами углерода и вакуумным ударом разорвать всю эту очередь людей у паспортного контроля и в зоне получения багажа, а также толпу встречающих в зале прилета, всего, наверное, человек триста. Но, господи, что за девушка!.. Курьер со шкатулкой, ему сказали, - какая-то русская барышня. Лучше бы он ее не видел. В печали нет ничего плохого, когда она не мешает работе. Глубина и наполненность, и еще тишина. В сумерках плывущего мира должны быть окрашенные знакомым, знаковым чувством точки, где крепится смысл, иначе кроме нетрезвых цветных пятен ничего не останется.

Он почти час сидел в машине, припаркованной на стоянке, когда его внимание привлек, нарушив счастливый ступор, человек, вылезжий из Subaru. Какое-то трудноуловимое качество было в нем, спокойно и чуть лениво направившемся к дверям прилета. Нездешняя отрешенность, наверное. Час в неподвижном ликовании ушел на осознание чувства, что все позади, и остался еще один небольшой шаг, и она опять будет с ним. Как это странно - чувствовать другое сердце. Возможно, иногда так расставаться им только на пользу. Вкус и послевкусие взаимной привязанности. Он и представить себе не мог, как может быть небанальна любовь. Пора, наверное. Надо было бы не курить вчера, этот марокканский гашиш вообще п_здец. Бл_дь, ну и духота. Вот-вот, кажется, еб_нет дождь. Самолет встряхнуло, как от удара током, когда он вошел в соприкосновение с землей, словно рука, когда со страстью коснешься любимого.

Самолет совершал посадку сразу после полуночи. Он почти засыпал за рулем. Этого метронома мигающей искусственной желтизны и накрапывающего вполголоса джазового радио еще минут двадцать, и он будет на месте. Стоит только встать на ноги, и он взбодрится. Поверх паутины ярких дорог белая луна, неполная, протекала медленно, как минутная стрелка, возвращаясь через просветы облаков прямо из отстраненной пустоты, бывшей ей домом. Всегда, вечно и неизменно одна. Усталость порождала в нем чувство приятного небытия, и несколько раз он проваливался в резкий и яркий сон, словно вышагивал в иной свет и запах на отчетливую секунду, управляемую таймером. Таким же, как на его взрывателе рядом, на пассажирском сидении. Почти пассажир. Его психометрический консультант советовал в настоящий момент не подвергаться стрессовым упрощениям извне, а лучше всего где-нибудь в стороне, тихо и не торопясь, расположить события в правильной перспективе.