хватит ныть! – говорит журавлю лиса, - сколько можно уже? перестань! ну, пожалуйста, перестань. я ужасно устала от вязких дождливых жалоб. и не будь этой сказки, рассказанной невпопад, этих бессчетных лет, этих бездумных клятв, я давно уж бежала, куда бы глаза глядят. окаянный октябрь унесла бы с собой лиса за тёмные леса, за высокие горы, в глубокие норы, в непроглядные дебри родного фольклора, откуда нет и не будет пути назад. не бросай меня, - шепчет журавль лисе, - черной литерой «V» на пустом листе, на ничейной выжженной полосе, где в золе октября я твой тлеющий след теряю. ты уйдешь по горящей листве, по звенящей хвое, растворишься в сорочьем стрекоте, в волчьем вое, навсегда пропадешь в хороводе резных берез. я один не смогу эту осень пройти насквозь, так что ты разорви, растерзай меня, наземь брось... все равно ничего не важно, когда мы врозь, ничего не страшно, когда нас двое. хватит ныть!

---------- вместо эпиграфа---------- Когда вино воспримет вкус чернил, И станет хлеб вощеною бумагой, Я сделаю последние полшага К тому кто нас когда-то сочинил. ------------------------------------------ Бумажный мальчик, выпятив губу, Давился немотою, будто рвотой, Чернильный бисер буковками пота Катился по мелованному лбу. Вокруг него бурлил июньский зной, А он молчал и плакал, безголосый, Сияющий беспомощно и просто Почти непоправимой белизной. Возьми меня и вчетверо сложи, И положи в свой самый дальний ящик. Белесый, несмешной, ненастоящий, Я голоса ничем не заслужил Но может быть, едва коснувшись губ, Ты бисер слов на их иглу нанижешь, И снова, как тогда, во мне напишешь, Все то, о чем сказать я не смогу.

Умирают шаги. Воспаленный апрель. Воскресенье… Журавлиные сумерки тянутся моросью сонной. Я глазею на дождь, отражаюсь в его оперенье, Остаюсь навсегда в запотевших зрачках заоконных. Чечевицей весна проросла сквозь оконные створы, В истончившемся воздухе зреет дремотная тяжесть. Я чужой для тебя, я взойду в ваших землях нескоро, И никто твоим чутким рукам обо мне не расскажет. Я спадаю с лица, я легко возвращаюсь к истокам, Где в соломенном море стрекочет упрямый кузнечик, Где с букетом ромашек ты просто стоишь у порога, И, устало смеясь, обнимаешь озябшие плечи. Ничего больше нет. Только дождь все курлычет недобро, Что же делать теперь? Мысли мечутся, как на пожаре. Очень хочется жить, но при вдохе ломаются ребра, И внутри кто-то черный холодными пальцами шарит…

В небесах над Китаем Прорастает декабрьский рис, Через силу глотаю Пьяный воздух - прокисший кумыс. Нынче рейсом вечерним Ждет меня Золотая Орда. Я крылатый кочевник, Я сюда не вернусь никогда. Сны, наивно простые, Мне не зря предвещали беду - Я потомок Батыя, Девяносто девятый в роду. Мне досталось в наследство Неказистое имя моё, И ковыльное детство, И монгольской скулы острие. Пусть в небесном монисто Нежно звякает грошик луны Все закончится быстро, И в ночное уйдут табуны. Наши тайны остыли В черных метках на нижней губе… Я потомок Батыя - Как я смею скучать по тебе?

Взметнувшись океаном земляники, Навстречу мне качнется полумрак. И побегут, едва касаясь, блики, В плену ладоней замедляя шаг. На простыни шалфея и тимьяна, Подкошенный, валюсь за окоем. И шепот муравьиных караванов Уже звучит в дыхании моем. Дыхание – картавый голос птицы И мошкары смешная толкотня. Трухлявый свет рассеется, смутится И ландышем пробьется сквозь меня. В беспамятстве целую белый венчик, А из-под ребер бьется, как живой, Ручей, над перекатами предплечий, И может быть становится рекой.