Приснился мне под утро чудный сон. Ты не на ринге был, ты был на корте. Я был в тебя без памяти влюблен, А ты бил негра по губастой морде. Как кулака стремителен полет. Перчаткой я бы стал твоей охотно. А может, если очень повезет, То шортами схватил бы бедра плотно. Да, я люблю Валуева, Лишь об одном молю его, Ударь меня, Валуев мой, Ломай меня стальной рукой. Да, я люблю Валуева, Без памяти хочу его. Дашь посмотреть мне твой мандат, О, мой народный депутат? А негр сплюнул зубы на траву, Мизинцем ему вырвав позвоночник, Ты улыбнулся и затмил луну, Пусть не красив, зато высокий очень. Бежал к тебе я через длинный корт, Запнувшись о беззубого страдальца, Подпрыгнув и достав губами рот, Я страстно целовал неандертальца

Сегодня видел радужные сны, Проснулся, и не хочется мне спать. Как гром по небу первый день весны Лучами солнца прыгнул мне в кровать. Сегодня жизнь как с белого листа. Забыто одиночество в метель. Душа уж не пуста, она чиста, Не тушь на лист кладу, а акварель. Проснешься ты сегодня без меня. Поймешь, как дорог я, что я стал старше. Лист бел, но, знаешь, просто я Проснулся с той, кто это понял раньше.

Ты просил написать для тебя это стихотворенье, Чтоб слова закружились как снег в феврале за окном. Хочешь ты отыскать в этом путаном словокруженьи Те слова, что сказать не умею ни сердцем, ни ртом. Ты хотел, чтобы я подарил тебе лютую зиму, Треск поленьев в камине и блики свечей в хрустале. Я же знаю, что эти слова просто необходимы, Чтоб согреться в студеном, скупом на любовь феврале. Бог меня наградил тем, что строчки легко я рифмую, И что почерк красив, для того, чтоб писать их потом. Но в стихах выдыхаюсь, и в зимнюю стужу молчу я. Не умею согреть я словами ни сердцем, ни ртом.

Жил-был на свете старый Генерал – Легенда юности и гордость стариков. Заслуженно на лаврах почивал, Был знатен, уважаем и суров. И к жизни вкус ни капли не угас – У старости свои и счастье и заботы. Но как то на прогулке в ранний час Он встретил Смерть свою за поворотом. Смерть удивленно приподняла капюшон, А Генерал лицом стал как белила. Пусть часто и встречался с нею он, Но не за ним старуха приходила. Он бросил все – и славу, и почет, И дом, и близких. Был он словно пьян. Он взял билет на самолет, От Смерти улетел за океан. Глазам не веря, старая с косою Свой список удивленно изучала. Ей там на вечер предначертана судьбою За океаном встреча с Генералом.

Ноябрь туман разлил на поля. Дурак по стерне бреду мерзлый я. Там снег впереди, тут дождь за спиной, А ноги в грязи, туман надо мной. Ноябрь, сядь-ка ты у пня-старичка. Мы водки попьем, курнем табачка. Огонь разожгу у старого пня, Потом расскажу, что есть у меня. А есть у меня слова и мотив, Есть бритва-язык, да норов ретив, И есть там в нутрях душа хороша, Да вот на плечах башки ни шиша. Есть сладкие дни и горькие есть, Есть дни впереди, что не перечесть. С тобой посижу чуток у огня, Потом поброжу стерней по полям. И в дождь окунусь, и в снег загляну, А после домой к себе поверну. Дорожка моя пока как стерня Уходит в поля от старого пня. Давай, собирай туман в узелок. Не видно ж ни зги, а мой путь далек. Ты царствуй себе в полях будто князь, А мне по стерне пора восвоясь.

Набрала я слез лукошко – Меня бросил мой Сережка. Не играет под окошком Его звонкая гармонь. Набрала я слез ведерко – Меня бросил мой Егорка. Не гарцует на пригорке Под Егоркой сивый конь. Набрала я слез стаканчик – Меня бросил мой Иванчик. И уже любви не клянчит Под березкой у плетня. Набрала я слез бидончик – Меня бросил Спиридончик. И понять хочу я очень Что ж бросают все меня?

Пьяный ветер на заре В тишине озябших улиц, Чтобы люди все проснулись, Выдул соло на трубе. А промокшие калитки Вдруг запели о далекой О любви своей высокой, Как подвыпившие скрипки. И, окрасившись в рассвет, Волны галькой заиграли, Ритм испанский задавали Перестуком кастаньет. В небо улетает плач, Люди раскрывают окна. Синеве такой высокой Ты дари любовь, трубач. Пусть слова рассветной песни Полетят по небосводу. И сыграет мне свободу Симфонический оркестр. Я не буду жить во тьме. Солнце все разгонит тучи. День приносит самый лучший Это соло на трубе. Из-за синих, дальних гор В мою тихую обитель, Вижу, мой идет хранитель, Мой небесный дирижер.

Апельсиновый мальчик был выпит как сок, По плечам он как сахар стекал еле-еле. Мокрых глаз карий блеск, жилка бьет о висок, Апельсиновый взрыв среди белой постели. Апельсиновый мальчик, дитя чистоты, Был красив и невинен и полон был вкуса. Он хранил в кожуре свои сны и мечты, Говорил он стихами, хоть и неискусно. Он лежит, и лучи солнца гладят его. Превращается корка в засохшую цедру. Карий взгляд почернел, его сжало всего, Его сны и мечты испаряются в недрах. Апельсиновый мальчик, ненужный цукат, В своем собственном сахаре мертв за беспечность. Едва встретив рассвет, ты встречаешь закат. Не узнав, что тебя можно пить было вечность

Написать о любви очень сложно. Но сложнее совсем не писать. Подбираю слова осторожно, Опасаясь не то подобрать. Все рифмуется косо и криво, И сломалось тупое перо. Как любовь написать некрасиво Знают все. Как красиво – никто. Рисовать ее тоже непросто. До оскомин затаскан сюжет. Есть всегда для картины набросок, Есть для чувства всегда трафарет. Почему-то весь холст мой белила Залепили, как снегом окно. Как любовь рисовать некрасиво Знают все. Как красиво – никто. Жить с любовью ужасная мука, Или счастье – тут как повезет. За углом топким снегом разлука, И накатанный ревности лед. Почему-то хочу жить счастливо, Но опять выпадает не то. Как любовь нам прожить некрасиво Знают все. Как красиво – никто.

Богат! Могуч! В нем слов навалом. Понять мне только не дано, Зачем лицо зовут ебалом? Обычно любят не в него. Или еще – пизда с ушами. Тут честно думал очень мало. Хирург однажды сделал даме Меж ног лицо, то есть ебало. Ебать мой хуй! Мечта фантаста Как бездыханный Гулливер У лилипутов-педерастов Терял невинность через хер. Хуйня – вот слово-королева. Все что ни есть, все то хуйня. «Дай ту хуйню! Нет, ту что слева!» И все ведь поняли меня. Хуйня – орудие народов, Труда, любви и жизни всей. И не было б машин, заводов, Дорог, домов без всех хуйней. Богат! Могуч! Кому он сдался? Ебать-копать, пизды давать. Ну все, я на хуй заебался Хуйню сегодня сочинять.

Молитве не обучены уста. Меня всю жизнь учили не молиться. Но падают слова на гладь листа, Как метки новой жизненной страницы. Наперекор судачащей молве Пишу свой путь. Пускай гудят невежды. Заметен уж хотя бы тем в толпе, Что не ношу я серые одежды. Глагольных рифм научен избегать, Шаблоны никогда не будут новы. Еще зарок научен не давать - Как видите, рифмую и глаголы. И с каждым днем сильнее круговерть, Уж не впервой прощаться мне навечно. Одних в потоке снайперила смерть, Иных разлука волокла за плечи. Есть силы, есть и лень, да важно ль то? Вот совесть, не как снег, но все ж чиста. Хотя сегодня пожалел я, что Молитве не обучены уста.

Январской стужей некрофил На кладбище ласкал останки. Так нежно труп он полюбил Обледенелой негритянки. Бедняжка мертвая, как лед, Иссиня-черная, и иней Покрыл и руки и живот И даже ледяное вымя. На кладбище танцуют танго Маньяк и в снеге негритянка. А африканочка – красавица, Хотя суставы не сгибаются. Дитя Зимбабве иль Перу, Что занесло тебя в Россию? Ведь не приедь ты к нам в страну, Ты не была б такой уж синей. Маньяк заплакал, отогрел Твое безжизненное тело. Слиянье двух влюбленных тел, Твой черный стан на снеге белом. На кладбище танцуют танго Маньяк и в снеге негритянка. Он сокращает расстояние, Чтоб сбылось черное желание. С январской вьюгой он рыдал, И гладил тленные останки. Маньяк до смерти замерзал На трупе голой негритянки.

Ты пощупай на цвет, Ты потрогай на вкус Вечера в феврале в моем доме унылом. В нем тепла больше нет, Я уже не боюсь Что погаснет, поскольку зола уж остыла. Двери все нараспах, Настежь окна открыть, И пусть вьюга постель мне мою орошает. Иней – соль на губах, Я стараюсь забыть Но горят мои уши, меня вспоминает. Пианист под окном На гитаре Россини Мне играет, возможно, талантливо даже. Ногти лаковым льдом, Цвет ресниц – только синий. Змеи в простынях свили гнездо - не приляжешь. На мой пульс посмотри И послушай мой взгляд. В феврале одиночество слишком заметно. За спиною их три, И стоят они в ряд Не отдамся я им – все потуги их тщетны. Имена мне назвать Замыкают уста, Но Россини расчарил и вырвал из глотки. И тогда смог сказать. За спиной чистота. И не нужно прощенья, моленья и водки. Собираю тепло. По крупицам опять. Окна, двери захлопнул, еще бы оттаять. А ведь думал легко Я полжизни терять. Оказалось труднее, чем можно представить.

Жил на свете злой и вредный Чинграбум. Сильным был тот Чинграбум, но слаб на ум. Много ел и часто спал, Мелкошмыгов обижал, Ел коренья, пил варенья, Портил маме настроенье, И совсем без сожаленья Все лесное населенье Выводил он из терпенья, Потому что в воскресенья Только стукнет пятый час Без трусов он каждый раз На драконе на опушке Матные крича частушки Пьяный все туда-сюда Разнаяривал всегда. Жил на свете злой и вредный Чиграбум. Его имя по-троллийски значит шум. Чинграбум был волосат, Плохо пахнул и пузат, Он ни с кем не говорил, Лишь с драконом он дружил, Но однажды на поляне Он валялся на диване Гнул орешник, ел черешник, И рыгал как старый лешник, Когда к синему ручью Вдруг со стиркой Лялюлю Вышла из кустов ивучих Очень гибких и плакучих. Рот раззявил злой и вредный Чинграбум. И с дивана Чинграбум на землю бум. Мелкошмыгов придавил, И дракона запалил, Что кикиморам-сестрицам Предлагал в кустах любиться. Слюни стер и в пузо втер, Сделал на башке пробор И заковылял к ручью, Где

Я лыжник на проторенной лыжне. Я мастер спринтерских забегов. Со всех сторон все рукоплещут мне. Ценители проторенных успехов. Но как же надоела мне лыжня. Бегу ее я каждый день как муку. И счастливы друзья, горда родня, Что мастер я проторенного круга. Мне б новый поворот или пейзаж, А то все так до боли мне привычно. Ушел адреналин, ушел кураж. И все мне стало словно безразлично. Хочу упасть, иль вылететь в кювет, Увидеть небо меж лапистых елей, Свернуть с лыжни, свести ее на нет И буреломом рваться к новым целям. Стремимся мы всему наперелом Свою лыжню раскатывать до блеска. Проторь, отдай другим и в бурелом, Иначе будет жить неинтересно.