Я не люблю стихов с обложкой Канта. Все рифмы с философией скучны. Стихи - как стон, а иногда бельканто, То жимолость, то дикие вьюны. Меня мутит от непреложных истин И трезвых взглядов с их моралите. А мне важней - любви самоубийство, А мне милей пейзанки в неглиже. И ветер нужен – без него тоскливо - И критиков гаишные свистки, И детский взгляд – он самый справедливый - Да в прошлое заветные мостки. Люблю смотреть на юную браваду И старости красивые цветы, И рисовать твоей губной помадой Заклятия от горя и беды.

Детка-крошка, Подыграй на губной гармошке. Набекрень с Че Геварой беретка. Это просто джем-сейшн, детка. Не споткнись и будь осторожна, Здесь и шаг будет сделать сложно: Провода так запутаны ловко, И по ним - наша кровь к колонкам. Что играем? А это так важно? Твое сердце дрожит отважно. Ты не знаешь музыки, крошка, Я слова подзабыл немножко. Вот уже ворчит бас-гитара, В спину хэда глухие удары. Сердцу в такт начинай, детка. Посмотри - здесь прицел, здесь гашетка. Нет, военных маршей не будет - Мы живем на другой амплитуде. Понесутся гитарные риффы И прокуренных легких хрипы. Мы любовью жить будем, детка. Ею дышит каждая клетка, Наших тел и души задворки – Не найти ни одной отговорки. Так не бойся, не дрейфь, крошка, Подыграй на губной гармошке. Набекрень с Че Геварой беретка. Это просто джем-сейшн, детка.

Я по ночам - багдадский вор - Тебя из замка похищаю. Пускай тут стражи целый двор, Твою неволю отменяю. Стена из камня - на века, Но у меня с собой веревка: В луну кидаю, и рука Твоя ее хватает ловко. Как высоко твое окно - Здесь даже птицы не летают, Но глаз твоих таков гипноз, Что высоты не замечаю. Грешна, невинна и чиста, Ты поцелуями встречаешь. Я иссушу твои уста, Над страшной бездною качаясь. Тебя покрепче обниму. Дорога вниз легка, и только Скользим в спасительную тьму, Не опасаяся нисколько. Ну, вот и все... Под нами твердь. К заветной роще мчат нас кони. И будет жизнь. И будет смерть... И вкус предчувствия погони...

Тебе не больно, мне - тем более. Наш болевой порог высок. Еще не смерть, уже - агония, Как на конвой слепой бросок. Мы знаем все ходы и правила - Один инфаркт на двух сердцах. Но сколько б ты меня не правила, Не отражаюсь в зеркалах. Сжигаем всё, но только плавится, И в кольтах спилены бойки. А может нам всё это нравится, Чтоб не закиснуть от тоски?

Вот и снег... На мокрые асфальты Лег под утро белою мукой. Вы, снежинки, землю накрахмальте. Сотворенье мира. День седьмой. Город нем, хотя проснулось утро, От хмельной субботы отходя. Спят Арбат и сфинксы Петербурга, И затих сквозняк на площадях. Спят машины, где вчера приткнулись, Их в сугробы снегом замело. Белый лист дорог пустых и улиц, И к роману новому пролог. Люди спят - сегодня воскресенье, Этот день им дан как выходной - Своего не ведая везенья... Сотворенье мира. День седьмой.

Мальчиши-плохиши вышли стоном в тираж. По душе – мураши, словно было вчерась. А для первой любви там кусты или стог. У любви на груди - комсомольский значок. Мы читали меж строк, мы читали из рук. Ели «Дружбу»-сырок. Чей-то слышался стук... Распивали портвейн в ресторане «Подъезд», а в Кремле "Демосфен" открывал новый съезд.

Такого, и захочешь, не забудешь. Такие у Творца наперечет. Таких не исключишь, не затрамбуешь И не повесишь вывеску "Учет". Гляди теперь с потертых фотографий. Твои глаза мир держат на плаву. Ты жил для нас, а не для эпитафий, И все искал, хрипя, разрыв-траву.

Черкни на сердце мне автограф. Я боль стерплю – пиши смелей. Там для тебя так места много, Как на странице без полей. И этим буквам не стереться. Им даже время – не беда. Черкни автограф мне на сердце, Пусть не любя, но — навсегда!

Ты признавалась мне в любви На старой крашеной скамейке. Кусала краешек губы, Все теребя косички-змейки. Как старомоден твой наряд, И как смешны твои косички. И я — которую подряд - Курил, не зажигая спички. В твоих словах такой надрыв... Ты говоришь, ответы зная. Себя руками обхватив, И головою в такт кивая. — Возьми меня… Хочу рожать... И с каждой фразой умирала. Себя готова всю отдать, Как в путь последний провожала. Я даже имени не знал... Меня трясло… Мне было больно... Все слушал, не перебивал Палач любви твоей невольный. Я был в смятении… Не то... Нет. Не найти мне это слово. Любое слово здесь мертво, Так пошло, так почти грошово. Ты умолкала и опять В кострах любви себя сжигала... А я пытался вразумлять, Что мы друг друга знаем мало. И я взошел на пьедестал. — Давай останемся друзьями... Как на Голгофе гвоздь вбивал, Чтоб снова плыть за миражами. И наступила тишина. И ты беззвучно зарыдала... За тридцать лет моя вина За эту казнь бездонной стала.

Мармеладные губы, Как сладостен ваш поцелуй... И зрачков черный жемчуг Со дна Марианской впадины. Королевство Непал, Я от снежных вершин Ослеп и пропал... И на ощупь бреду Собирать твои виноградины...

Сквозь разбитые ветром окошки Чердака опускается снег. Под ногами осколки и крошки Жизни, той, что приснилась во сне. Здесь хранятся обрывки обманов - Позабытый бессрочно архив. И живут все мои тараканы, Да ночует уставший Сизиф. Здесь пропавшие без вести чувства, Все улыбки печальной любви. Неприкаянность стала искусством, И попробуй ее изживи. И луна подмигнет Божьим оком. Пискнет тоненько серая мышь. Погляди сквозь разбитые окна, Сколько в мире заснеженных крыш…

Я уплываю на метро, Без сожалений, налегке, В тылу оставив пару строк С неясной рифмой к «Хуанхэ». Несет поток, несет река. Куда, зачем? Не надо слов. Кому-то - в завтра из вчера, А кто-то просто - в хлам и в лом. И дует ветер в паруса. В окне вагона - я и ночь. Меняет время полюса И познает в тоннеле дно. А мне опять по Хуанхэ… Забуду скоро, где мой дом. Пусть с навигатором в руке Ты под землей - всего лишь гном. И поезд мчит в тартарары, Дырявя шар земной насквозь И протыкая весь нарыв, В котором есть добро и зло. А выйдешь где? Не знаешь сам. Уснул. Проснуться нелегко. Гляжу на время – два часа… Закрыли станции метро.

Мэрилин Монро глядит в окно. Ей все, как дважды два понятно. Вся жизнь ее - одно кино, И в нем она с улыбкой мятной. И больше некуда бежать: И не к чему, и нету силы. Всё это патока и сласть, Всё это пудра и белила. Да, ей не вырваться из пут. И вместо солнца фотовспышки Ее повсюду стерегут И бьют в глаза без передышки. Журнальный глянец ядовит, Как ядовиты все постели, В которых пламенем горит Она. И с запахом коктейлей Летит в счастливый хеппи-энд Без лицемерий Голливуда. Но жизнь не в радость без легенд - Ее достанут и оттуда.

Ах, любимая, Вместе быть нам - не скоро. Сколько будет еще Этой боли и вздора. Обними-ка себя за озябшие плечи И скажи - Это он... И тебе станет легче.

Вот и залаяла Осень кашлем Полкана, Липким ознобом вползает проворно по ртути. И маловато ей будет водки стакана, Да и привычна к таблеткам и прочей цикуте. Все прокутила с улыбкою ветреной девки. Сколько дарили, она же – с плеча да на землю. В осень свою зазывают турки и греки. Нет, лучше вы к нам, ребята, в ноябрь с метелью. Кленов платки носовые падают в лужи, Перемежаясь с сердечками вдовой березы. Нынче простужены все неприличные музы, Ну, а приличные кинулись в грешную прозу.

Вот, вздернув нос, сидишь, смеешься, Глядишь в меня за сотни миль. То челкой ветреной взметнешься, То обернешься в водевиль. Мой грешный лик скоблишь суконцем. Тебе поправлю нежно прядь. За что, скажи, твоим двум солнцам Со мною рядом не сиять?

Пыль до неба... Римские когорты В дикий край за славою идут. Пот ручьем. Жара. Подошвы стерты. На войну – всегда тяжелый путь. Топот ног. Оружия бряцанье. Командиров окрик на ходу. И в ответ — суровое молчанье: Здесь не знают слово «не могу». В стороне промчится тучей ала*. Гривы шлемов, гривы лошадей. Впереди смешная крепость галлов – Римляне видали пострашней. И еще сегодня, до заката - Да поможет всемогущий Марс - Запылает крепость… и не надо Убегать сквозь потаённый лаз. Все равно догонят. Смерть как милость. Лучше пасть от римского меча. Рабство вечное – такое и не снилось Этим пахарям-бородачам. Станут выть растерзанные девы. Вера в идолов прервется, словно нить. Нелегко с жестокостью и в гневе Варварам мир эллинов дарить. Будут Канны вам и акведуки, Будут термы, Елисейские поля, А пока… горят с детьми лачуги, И безумство пляшет по углям. *прим. — ала – римская конница

Как жаль, дуэли отменили. Не знали раньше слово "месть". Тогда не жизнь свою ценили – Дороже чести только честь. Ах, нам бы вновь в век эполетов... На красном бархате лежит Дуэльных пара пистолетов, И доктор с зеркальцем спешит. Намедни брошена перчатка. "К услугам вашим!"- был ответ. Уж подбородок выбрит гладко И образок на грудь надет. Немногословны секунданты И примирения не ждут. Рассвета сброшены халаты, И сани в утро запрягут. И отступить еще не поздно, Но не торгуются любя. На сердце радостно–тревожно, И жар молитвы про себя. Черту отметят хворостиной. Как снег утоптанный скрипит... Рука свободная - за спину, Рука другая смерть таит. Эх, поглядеть бы в небо надо, Но не успеть - взведен курок. "Сходитесь!" - страшная команда. Блестит испариной висок. Идут. И целятся друг в друга. Вот-вот… Две жизни на весах. Последний шаг... Не будет круга. Не будет смысла в словесах. Свершилось! Залп!

Мы все здесь Романовы И Троцкие, Ленины, Ежовы и Сталины. Мы в списках расстрелянных. Мы крепости Брестские И армия Павлова. Мы бунты стрелецкие И Анна Ахматова. Мы дети Гагарина И птицы Чернобыля, Холопы у барина, С Плющихи три тополя. И нашу историю Не вЫбелить нАбело. Она очень горькая – Не зря столько зАпило. Но есть в ней и светлое, С улыбкой от гордости. Избито, но целое, С закалкой до твердости. Святые и грешные, Мы Родины родинки. И с нами ушедшие. И тикают ходики...

Великая тайна молчания Заснеженных вьюгой лесов. Лишь ветра певуче-печальная Мелодия без голосов. А там, за последними елями, Должна быть река и овраг. Шагами торю опьянелыми Сугробов броню кое-как. И я в этом белом смятении Стою у замёрзшей реки, И больше не чувствую времени И всем возвращаю долги...