Писано от руки. Третье лицо. Мужской рот, искривлённый пьяной тоской. - В какой вечер недели? Возможно, была среда неприспособленной для обитания. Та, после которой обычно приходит один из четвергов. Чёрный осенний сплин комнату брал без боя. Сломанное перо, обожженные крылья. Всё это как мир старо, буднично, и нелепо, если бы не петля телефонного провода. “Что ты придумаешь для того, чтобы я оставалась всегда”? Хм… …думаю, "далась мне эта среда", после которой, даже точку в конце не накропаешь. С мыслями о свинце, да на сквозняке, не выстроить карточный храм, тем более, если кто-то сказал “Не дам”!!!

Полезешь в карман за словом, а в нём – дыра… Не очень большая, такая – размером с ноготь И всё, что осталось от реплики – полтора мычащего звука, который горчит как дёготь. Кивнёшь головой, ибо всё что имел – сказал. Поправишь улыбку, теряя лицо, и вроде Всё будет по старому; Тот же базар-вокзал, И тот же козёл отпущенья снуёт в огороде С ростками былого достоинства. В сентябре Кончается май, и с рассветом ты будешь снова Блуждать по осенней, холодной, пустой земле в извечной попытке найти подходящее слово

Оттого, что постно вдвоём, Оттого-то и пусто в твоём Доме; уплывающем в первую треть послелета; и нам не успеть, кроме как везде разложив нафталин упираться с тоскою в один в общем примитивный и старый вопрос “Неужели, всё было всерьёз”? ропщем на судьбу, на знамения, на наш любимый канал, чья длина стала перспективой, сводящей на ноль умножение. И алкоголь мало помогает. Плыви же, плыви от неверья и жажды - к любви ветер расплескает неверия ртуть и, да будет как осень твой путь - светел.

Ты закрываешь дверь, а в горле всё тот же ком, И не в силах сдвинуть с места “прости” чугун Ты всё мелешь сор слов метлой – языком, Благо без костей. Но из этих струн, Что когда-то нервами были, не "слабать" концерт, Хоть ты Бог - Паганини на всех из трёх чувств, но видимо, трудно слепить концепт Из Горгоны с Медузой. Прости за трёп, Лишь поверь, что восторженный этот свист Просто – сдавленный крик, оттого, что слова Утешенье, и каждый себе – онанист, Только знаешь, когда вычитаешь два... Два из двух, в итоге выходит спор Двух нолей, и вставая из-за стола, Ты всё сыплешь в меня свой словесный сор Сор, который метёт языка метла.

Накроется медным тазом, Закончившись как-то сразу Лето. И всё блин, путём, но вроде Под солнечным колобродит, Там, где-то Живет незнакомый, летний Держащийся за последний, Листочек Зелёный, в прожилках светлых Дрожащий на тонких ветках До точек До белых самых Один из моих упрямых На деле Из олова лета вылит Ударит в сентябрь – навылет В апреле.

…слушать в провинции змеиное ш-ш-ш дождя, Под коньяк или водку, но лучше всего с молоком Чёрный – пречёрный кот бродит, и погодя Не по погоде взмахнёт носовым платком Белого облачка небо; сунув грозу в карман Вынет оттеда блеклый желток луны, Цвета старого счастья; когда опустеет стакан Будет у нас ещё дым папиросы и сны. Сны о вчерашнем, на много ночей вперёд Вещих снов, и душевных - каких для себя хотел - Что тебе снилось? – А кто его разберёт! В час, когда утро вставало, не углядел… Всё-таки спи. Дождь пройдёт, всё пройдёт, всё, что в пустоте Было когда-то летом, где ты и я Были так глупо счастливы, просто те Двое беспечно наивных, любовь моя.

Кто не лает, не кусает, А работать не пускает, Кто всегда кряхтит “мне в лом”! За рабочим, за столом. Кто зевотой сводит рот, Или вот – наоборот Оба глаза закрывает, Засыпает, засыпает Всё вокруг песком снотворным, Кто с покоем тошнотворным Липнет к мозгу целый день? -Догадались? –Это лень!

О, здесь, на родине нолей Помножь себя на неизбежность, на перманентное “налей”, дробясь на блики о безбрежность самопознания. Помножь без допомоги Пифагора, на пустоту, тщету, и ложь на то, где все мы будем скоро и снова вместе. Что ж - вперёд, слепые жертвы вычитанья куда ещё вас занесёт без жалости, без состраданья?

От себя, до китайской границы, переплётом, да краем страницы полем; белым-белым, как стих на изломе по сердечной по боли, по злобе что ли пробежать, не касаясь брусчатки, оставляя не дни - опечатки после словием, недосказанием, куролаповым чистописанием возле смысла, без всякого толку, тщась надыбать рассудка иголку в утке, да на дубе, на том не златая, а скукожившись, как запятая в шутке доля правды – кащеево семя время, время, пространству не время - кукиш. Я на это делён без остатка. -Всё не лей, я припрячу на завтра! -Шутишь?

У Эрмитажа вы мне сказали Что ждать с завязанными глазами Кого-то целую ночь вслепую А я влюбился в тебя любую У петропавла на рыжей штанге опять вас кружит мой ветроангел Попутный ветер сменился что ли Бегущей волей судеб ассоли Потом на невском ещё на невском Сквозь сон февраль провалился в мерзком аспекте жизни где так невнятно Я разглядел на светиле пятна И без копчёных стешков без самых Я был у вас из одних упрямых Куда Нева утекает смутно Туда невались вы в это утро…

Мы - дети без иллюзий, мы безмолвие, почти что эхо. Среди всеобщей кутерьмы, мы – забыватели успеха и тишина; и в тишине нанизанные на беспечность мы – сны, и в унисон не мне порой нередко снится вечность, и бессердечность, в коей мы как дома, потому что – дома, за неимением тюрьмы лишь пустота нам столь знакома, и немота. Всё чаще здесь нас оставляют. И покуда мы пьём отравленную лесть из заржавевшего сосуда, мы забываемся, мы за б ы в а е м с я, все вместе, по одному, закрыв глаза, мы забываемся, и в лести купаемся. И всё не то и всё не так. И мы случайны, в лицо известней, чем никто, и как иллюзии печальны…

Надень рождения. На день быть может раньше, чем хотелось узнай, когда прибегнет лень на одинокую постелось. Надень, и пусть его размер тебе сыграет злую шутку в три, из пяти удобных вер, вертя на вертеле, как утку, что ни одною медсестрой к полуночи не выносима, но за бугор, где за горой ревёт, сверкая Хиросима, не кинуть кости. Домино уже давно черно и плоско. Надень рождения. Оно тебе к лицу, к ногам, к причёске.

Молчание. Пересекая кордоны, храни его, как хранят зеницу. Слушай пение рыбы, вспомни опыт вороны; Нанижи согласных петли на спицу молчания. Свяжи носки, и подари их бродяге, хоть из шерсти глаголов, хоть из хлопка наречий, всё же лучше, чем голой душой по бумаге и приятней, тем более – человечней молчания могут быть только звуки “Ч”, ”Ш.”, ”Щ.”, в словах “мечты страшны в грядущем”; пересекая кордоны, повторяй что-то типа “азы, буки”, но - про себя. Про себя, и про рыбу; и даже, наверное, с пущим под небесами упрямством, быть может, чем та же щука повторяй, покуда губы не станут сами шевелясь, забывать о возможности звука.

Закат питается сардиной, а восход, восход, как есть, питается селёдкой и молоком; закат, наоборот измучен сном, хоть на ноге короткой с ботинком ночи, а восход вполне расслаблен; видишь, выспан не по детски маячит он опять в твоём окне, подмигивая солнцем по-соседски, с бровями облаков; ну а закат, закат с утра не спамши, с жутко мятым лицом луны, той, у которой зад ты никогда не видел. Вечно “вдатым” закат приходит к нам, поев сардин, и сев на кухне, тихо размышляет о сельди с молоком. Всегда один а почему? – он сам того не знает…

Мне бы слова – вспять, взять, и вчера – смыть, чтобы опять – пять, просто собой быть. Чтоб не искать толк, чтоб не волочь стыд. Чтобы любой волк был без овец – сыт. Выдайте мне свинца девять, как есть грамм чтобы не пить с лица с каждого свой срам. Вот и запей. Го… горько, запей, на!!! Чёрное молоко, белая тишина…

Ни боли, ты знаешь, ни страха, с которым когда-то любили вся жизнь – размышления праха о происхождении пыли. Ни грусти, ты знаешь, ни смеха, а лишь отрешённость, и это простейшая, впрочем, утеха при полном отсутствии света. Ну что же – найди выключатель, пусть тысячей ватт разорвётся в потёмках, со всхлипом “мечтатель”! ручное, убогое солнце к нему ли взывать о потребе, и мучиться в приступах воли? Летим же! В изжёванном небе Всегда есть пространство для моли…

Как рассказать тебе, как объяснить молчание, затерянное в вёснах, среди сугробов слов, таких громоздких что даже взгляды, вытянувшись в нить становятся залогом немоты; но задержи дыхание, и где-то мы здесь, мы, перешедшие на “ты” в далёкое, и призрачное лето. Забудь про зиму. В белой тишине, где даже мысли, грифеля чернее берут начало в нежности; и где я в начале пребываю, как во сне…

…луна, между тем появляется где-то промеж двух пятиэтажек, и прёт, задевая за стены всё ближе и ближе к балкону. Лишённый одежд клён выглядит схемой чужой кровеносной системы. Распоротый надвое март кровоточит, пролив слезу в изголовье апреля, утёршись холстиной последнего наста. Шумит за окошком пролив широкий, и очень уж Берингов. После, за длинной казалось бы, ночью, приходит рассвет. В тишине задумчивый дом, подтянув к подбородку колени негромко гудит, напевая куплеты о мне- ниях разных людей, и достоинствах лени. За стенкой застенчиво воет ребёнок – дебил, которого явно слепили когда-то по пьяни. “я Вас не люблю; я тебя никогда не любил”, вновь пишет Онегин сдуревшей от страсти Татьяне…

Не беги по краю неба – оступишься упадёшь, разобьёшь коленку, спустишься с седьмого неба, там, в аккурат – шестое: с запахом облаков, и светом настоя- щего солнца. Оставайся на круге шостом, чего тебе делать на пятом, на пятом – жёстко стелят, чёрен хлеб, да труха – солома сиди на пятом, если не хочешь услышать ни слова себе в ответ, тогда тебе – на четвёртый, забытый Богом, проклятый Чортом четвёртый полон словами, этим он и известен, ты не заметил, как оказался на круге третьем, если долго гулять, то мы с тобой встретим нас с тобой; мы с тобой движемся снова по направлению круга второго где всё замечательно, да только в шаге, первый круг. Чего тебе на бумаге не доставало, всё здесь. И забота о хлебе. …(И что тебе не сиделось на небе)???...

1 В начале, погруженное во тьму, но всё же солнце, было шаром, просто доселе не светившему ему казалось всё в новинку: небо, звёзды, галактик бездны, и неяркий свет от рядом пролетающих комет, 2 скользящих по касательной, как все безумные небесные создания летящие без знаков и шоссе в бескрайний микрокосмос подсознанья переходящий после на кривой, отрезок жизни (как у нас с тобой), 3 всё более похожий на надир, зенит приобретал цвета и грани, но был дыряв, что твой швейцарский сыр заношенный создателем в кармане, до срока, срок настал, и вот насквозь пространство туго сжалось, и свилось 4 во время.