Сергей Носов ПОЭЗИЯ И МАГИЯ Мы фатально недооцениваем проницающую и преображающую силу поэтического мировидения и поэтического слова, недооцениваем в том числе и сопричастность поэтической интуиции «мгновенному» мистическому постижению сути вещей и незримых «сущностей» окружающего мира. Поэзия и мистика, поэзия и магия мысли находятся в неразрывном единстве между собой, если они - подлинные. Это давно уже достаточно очевидно, хотя и до сих пор распространено обывательское представление, что художественное творчество, включая, естественно, и поэзию - только некая словесная игра, разновидность увлекательного фокусничества, которое развлекает, услаждает душу и, может быть, порой приобщает к прекрасному, но - не более того. В лучшем (среди обывательских воззрений) случае видят в поэзии эдакое эстетически притягательное проповедничество и завуалированное нравственное и общее духовное «наставничество», как бы «настоянное» на музыке стиха, ритме, рифме, яркой образности и прочих внешних атрибутах поэзии. Между тем все это - чистейшие и простейшие благоглупости на фоне уже устоявшихся современных, в том числе и вполне научных, знаний и представлений о мире и месте в нем поэзии и творчества. Так, еще в относительно недавнем историческом прошлом фатально недооценивалась «вещность», материальность сознания и мысли, включая, естественно, и поэтическую мысль, а точнее - поэтическую интуицию и мысль, которые всегда слиты в подлинной поэзии воедино. Таково наследие давнего противопоставления материализма и идеализма, материи и сознания. Между тем давно уже стало ясно, что мысль и сознание в целом - только одна из форм все той же материи, материи и энергии, из которой состоит весь мир, вся наша Вселенная. Иного в окружающем нас мире просто нет. Это доказывает со всей однозначностью даже современная физика, в частности, квантовая физика. Поэтическое сознание, состоящее из сплава интуиции и мысли, есть в известном смысле поток энергии и одновременно ее сгусток, как бы впитывающий в себя и зеркально отображающий «суть вещей». Потому поэтическое сознание и, соответственно, поэтическое творчество, если оно подлинно, непременно обладает, помимо прочих уникальных свойств, в известном смысле и проницающей силой рентгеновских лучей - способно отображать незримые «сущности» окружающей жизни с редчайшей, завораживающей, поистине магической ясностью и полнотой. В этом во многом и состоит искусство поэзии - искусство созидать из слов чарующие «рентгеновские снимки» мира, то исполненные красоты и приобщающие к светлым стихиям жизни, то приводящие в страх и трепет и обнажающие «темное дно» земного существования. В торжественном провозглашении этого особого проницающего свойства поэтического мировидения, собственно, и состоит философский смысл знаменитого тютчевского стихотворения «День и ночь», в котором ночь - это вдруг открывающаяся перед поэтическим взором бездна, вдруг обнажающееся перед ним «темное дно» бытия: «И бездна нам обнажена С своими страхами и мглами И нет преград меж ей и нами - Вот отчего нам ночь страшна!» В действительности настоящий поэт в процессе созидания, творчества реально «работает» и со светлыми, и темными «сущностями», стихиями и энергиями мира, не только различает и отображает их, но и «пользуется» ими, как бы намагничивает ими свое поэтическое слово, в котором эти «духи мира», эти мировые стихии и энергии воплощаются достаточно осязаемо и «вещно», в сущности, также как в магическом заговоре или заклинании. Действие поэтического слова - гипнотическое и магическое. Поэтическое слово - это не просто зримое воплощение красоты, это - сгусток энергии, способной и созидать, и разрушать, а само поэтическое творчество - это таинство. Почему же тогда поэзия многих и многих оставляет равнодушными и чарующе (или хотя бы ощутимо) действует далеко не на всех? Ответ прост: по той же самой причине, по которой и любое таинство (в частности, церковное) не действует на непосвященных, не верующих, равнодушных, не воспринимающих его всерьез. Для того, чтобы поэтическое таинство подействовало нужна вовлеченность в магию поэтического слова, способность и желание «читать» отраженные в этом слове магическое символы и таинственные знаки мира, его созвучий и диссонансов, его скрытых соответствий и его изломов, которым глубоко сопричастны жизнь и сознание человека. Опять вспомним Тютчева: «Поэт всесилен как стихия, // Не властен лишь в себе самом…» Однако, не преувеличиваем ли мы, утверждая генетическую родственность процесса поэтического творчества и акта, таинства творения в магии? Обратимся в тому, что утверждали те, кто в магию действительно верил, воспринимал ее более чем серьезно и проповедовал ее как путь созидания счастья. Вот, что писал, например, в известной книге «Магия в теории и на практике» (1929 год) провозвестник современной европейской магии, Алистер Кроули: «поэт, влюбленный или художник, охваченный творческим неистовством, выходит на пределы самого себя, то же самое должно случиться и с Магом.» То есть творящий поэт или художник, по убеждению Кроули, погружается в некое состояние «неистовства», в котором творится и Магия, которое необходимо и Магу. Собственно, это необычное и таинственное с виду состояние, в котором человек, будь он маг или поэт, «выходит за пределы самого себя» - типическое, если можно так выразиться, зазеркалье эйфории или транса, когда обыденное сознание естественным образом гаснет и на смену ему приходит сознание трансцедентное, открывающее мир как живое и чудесное единство «всего и вся» на уровне бесконечных превращений «одного в другое», бесконечных метаморфоз движения, энергии и материи. Это и есть по сути дела то самое действительно необыденное состояние творчества, при котором магическим способом постигаются и преобразуются сущностные связи и созвучия явлений жизни. Большая поэзия (по крайней мере в России) и начиналась со стремления поэта быть выше обыденности и выше самого себя, приобщиться к высшему знанию и творчеству. Вспомним Ломоносова: «Я дело стану петь, несведомое прежним! Ходить превыше звезд влечет меня охота И облаком нестись, презрев земную низкость.» Конечно, Ломоносов утверждал свое поэтическое «я» еще достаточно наивно, но истинные цели поэтического творчества обозначил в целом точно. Лучше же всех о мечте и жажде поэта слиться с трансцедентным и вечным, приобщиться к Космосу бытия сказал, конечно же, истинный провидец в русской поэзии, Федор Тютчев: «Душа хотела б быть звездой, Но не тогда, как с неба полуночи Сии светила, как живые очи, Глядят на сонный мир земной, - Но днем, когда, сокрытые как дымом Палящих солнечных лучей, Они, как божества, горят светлей В эфире чистом и незримом.» Естественно, можно вполне резонно заметить, что все подобное, провозглашаемое поэтами порой столь громогласно и столь вдохновенно - или вообще только риторика, или лишь красочное иносказание о том, «кем мне так хотелось быть, но, увы, не довелось стать». Почти каждый человек мечтает быть больше, чем он есть, а, уж, поэт - особенно. Вл. Соловьев полагал, что в стремлении стать «больше, чем ты есть» заложено зерно будущего Богочеловечества. Вряд ли. В этом стремлении чаще всего проявляется просто «вирус» гордыни, самомнения и неоправданных амбиций - раздуться эдаким «неимоверным шаром» и тем самым показать миру и окружающим «кто есть кто». Тем не менее, мы не верим, что Блок, например, просто играл, гордился собой или фантазировал, когда исповедальным тоном писал о поэтическом творчестве в стихотворении «Художник»: «Длятся часы, мировое несущие. Ширятся звуки, движенье и свет. Прошлое страстно глядится в грядущее. Нет настоящего. Жалкого - нет. И, наконец, у предела зачатия Новой души, неизведанных сил, - Душу сражает, как громом, проклятие: Творческий разум осилил - убил.» Погружение в трансцедентное, приобщение к трансцедентному, попытка отобразить его в слове, впитывание и впитывание в стихи потаенных энергий мира, Вселенной , насыщающих собой поэтическую образность и символику - это и есть поэтическое творчество в высоком значении этого понятия. Просим не путать его с «рифмотворчеством», которое тоже может нравиться людям и даже вызывать порой бурные аплодисменты, но к поэзии как таинству и как магии, оперирующей живым словом, не имеет отношения. Так, особенно любили предаваться такому римфотворчеству и упоенно «разговаривать стихами» официальные советские поэты. Это тогдашней властью особо приветствовалось. Считалось, что настоящий советский поэт должен непременно быть понятным для народа и потому ему следует красиво и убедительно «говорить в рифму» - кого-то (то есть кого надо) страстно ругать, кого-то, наоборот, восторженно хвалить, воспевать, что-то (то есть, что надо) патетически провозглашать, а иногда и просто болтать и болтать о цветах в поле и птицах в небе, чтобы советскому читателю стало от этой неугомонной болтовни в рифму приятно… Таким всегда был, в частности, Евгений Евтушенко - типический пример советского поэта-трубадура, для которого самое важное - как можно сильнее и эффектнее «дуть в трубу.» Но к действительно серьезной Поэзии с большой буквы все это, увы, не имеет отношения. Серьезность настоящей большой Поэзии состоит также отнюдь не в том, чтобы уметь в ней поговорить и с самим Богом, как это запросто удается, в частности, тоже весьма любящему по советски «поговорить стихами» Александру Кушнеру, с достоинством завершающему , например, любопытное поэтическое описание своей приватной встречи с Богом следующим весомым признанием: «И я ему сказал, что он не виноват, // Ни в чем, что жизнь сама угрюма и сурова.» Задача истинного поэта, по нашему глубокому убеждению, состоит отнюдь не в том, чтобы «частным порядком» встречаться с Богом и что-то ему авторитетно разъяснять от себя лично, а в том, чтобы Бог, как светлое, жизнетворящее и трансцедентное начало бытия, в его стихах все таки был, незримо присутствовал - хотя бы как «ветерок вдохновения», преображающего изображаемый поэтом мир. Об этом легко и славно сказал Георгий Иванов: «А что такое вдохновенье? Так… Неожиданно, слегка Сияющее дуновенье Божественного ветерка.» Заметим, однако, что мы «легкость необыкновенную» в поэзии при этом вовсе не проповедуем. Совсем недалеко порой от иной такой счастливой легкости в поэзии, первоначально напоминающей «щебетание птиц небесных», до безумного «лепета» упоенного собой безмыслия, такого, например, как в стихотворении Ивана Храмовника по характерным названием «Нокдаун»: «но настает трагический момент займи мне рубль и продолжим танцы на грани затемненного пространства под звуки водосточных флейт.» Поэт в своих стихах, так или иначе, всегда колдует. Он как маг, как ведун «заговаривает» своим словом, приобщаясь к потаенным энергиям Вселенной и черпая из них энергию своего стиха, своего поэтического слова буквально «пригоршнями». Мы убеждены в этом. Красота поэтического слова, его чисто эстетические достоинства - отнюдь не самое главное. Много важнее - энергетика поэтического слова, его способность очаровывать и зачаровывать, овладевать сознанием воспринимающего его «субъекта» (читателя и слушателя) и властвовать в этом сознании хотя бы какое-то время, то время, которое способен длится гипноз поэтического слова. А гипноз этот, это колдовство поэтического слова, бывает, длится и годами, десятилетиями даже, если говорить о поэтах особо замечательных, выдающихся. При этом мы не отнюдь склонны расширительно толковать понятие и само явление Поэзии - как некую наивысшую форму истинного созидания и творчества как такового. А это в нашу эпоху уже не редкость… Так, к подобному расширительному толкованию поэзии приходит, например, в фактически полуфантастической статье «Сверхпоэзия и сверхчеловек» Михаил Эпштейн («Знамя». 2015. №1). В воображении Михаила Эпштейна и сейчас, в наши технократические времена «Поэзия продолжает преображать мир, причем более могущественно и всесторонне, чем когда-либо раньше. Физика, биология, энергетика, информатика приходят на службу поэзии, которая определяет смысл прогресса-поэзиса высшей целью, ранее достижимой только в слове: творить мироздание как поэтическую композицию, где все отражается во всем.» Мы никакого «прогресса-поэзиса» вокруг себя в отличие от Михаила Эпштейна, к сожалению, не видим и не понимаем в каких это формах физика, энергетика и информатика «приходят на службу поэзии», которая, как он утверждает, «выходит из своей ранней, словесно-стиховой формы.., чтобы магически преображать мир». По нашему глубокому убеждению жизнь и судьба поэзии навсегда связаны со словом - словом-заклинанием, словом-прозрением, Словом, наделенным неотразимыми чарами красоты, ее энергетикой, ее властной и вполне реальной магией, способной преображать сознание человека. Все разговоры о «науке как сверхпоэзии», о какой-то невероятной «социопоэзии» и «эконопоэзии», которые восторженно и запальчиво ведет в наше не один Михаил Эпштейн - только слова, слова, слова как говаривал Гамлет, Принц Датский. Современная цивилизация первозданую, самой природой созданную, поэзию жизни только разрушает, а реальную поэзию нашего времени, по прежнему воплощающуюся в чарующем поэтическом слове, чаще всего просто игнорирует, не воспринимает, оставляет за бортом своих истинных ценностей. Потому и те, кто громогласно заявляет об открытии некого, творящего новую реальность, космизма в поэзии, подобно Константину Кедрову, на деле создают преимущественно комичные и неловкие вирши для услады незадачливых простаков: «Мыслью мысль обнимая воздвигая к небу мост мозг меня не понимает я не понимаю мозг.» Вовсе не надо опять воздвигать Вавилонскую башню, воздвигать к небу «мост», тем более такой, на котором уже и твой собственный мозг тебя не понимает… Много лучше оставаться на земле человеком и не корежить, не уродовать хотя бы собственную душу. А Председатели Земного Шара у нас, как известно, уже были и - допредседательствовались… Поэзия должна просто хранить живую душу человека и зеркально отображать ее в поэтическом Слове. Это само по себе - достойная цель творчества и давняя, целительная и удивительная магия, магия преображающей восприятие мира красоты поэтического слова, под чарующей властью которого мир становится «до краев» одушевленным. Вот, как в славных строках Георгия Иванова: «Край земли. Полоска дыма Тянет в небо, не спеша Одинока, нелюдима Вьется ласточкой душа.» _________________________________________ Носов Сергей Николаевич. Родился в Ленинграде в 1956 году. Доктор филологических наук, кандидат исторических наук, с 1982 по 2013 гг. ведущий научный сотрудник Института Русской Литературы (Пушкинский Дом) Российской Академии Наук. Является автором большого числа работ по истории русской мысли и литературы и, в частности, следующих книг: Аполлон Григорьев. Судьба и творчество. М.1990; В.В. Розанов. Эстетика свободы. СПб. 1993; Лики творчества Вл. Соловьева. СПб. 2008; Антирационализм в художественно-философском творчестве В.В. Киреевского. Нередко выступал в печати как эссеист, литературный критик и поэт. Публиковался в журналах «Звезда», «Нева», «Новый мир», «Новый журнал» , в парижской газете «Русская мысль» и др. изданиях. Как поэт входил в «Антологию русского верлибра», «Антологию русского лиризма», в альманахи «День поэзии Ленинграда», «День поэзии России», «Истоки», «Петрополь» и др., поэтические публикации начал в 1980-е годы с ленинградского самиздатского журнала «Часы». Живет в Санкт-Петербурге.