Крым, как живёшь? Ты уже и не помнишь о нас. Словно кокетка, отводишь застенчиво взгляды. Кто говорит? Не пугайся так сильно: Донбасс голос подал из глубин огнедышащих ада. Ты уж привстань, прояви уважение, брат: спрятав лицо за России широкой спиною знаешь ли ты, что бывает кровавым закат в мире, в лохмотья изорванном сукой-войною? Знает ли небо твоё что-то кроме грозы, а степи хоть что-то помимо палящего зноя? Не знают.

По правую руку - окно и сырая стена в обычной «хрущовке», в простой планировки квартире. Глухой канонадой на психику давит война, на плечи – мои полновесные «сорок четыре». Не так уж и много, казалось бы, вовсе не стар. Сознание тянет за нить кукловод – непогода и мысль вызревает, что ты, хоть и держишь удар, но дашь слабину – и раздавят безжалостно годы. Бывает, что чувствую крыльев размах за спиной. Взлетел бы, ей-ей, но к ногам, как чугунные гири прикованы толстою цепью покрепче стальной, как каторжнику, полновесные «сорок четыре». Эх, было «шестнадцать» и паспорт с серпастым гербом сулил от лица государства заботу и нежность. Но в «двадцать» оно садануло тем самым серпом, с оттяжкой, по жизни, как сильному полу в промежность. Сменились границы, законы, уклад, паспорта, не вечно ничто под Луной в переменчивом мире. И кажется куполом цирка небес высота с каната Судьбы в полновесные «сорок четыре». Мой выход объявлен и нужно достойно пройти от края до края, паденьем зевак не пот

Крест православный… лучами распятие тычет в четыре извечные стороны… Небо разорвано хриплым проклятием древнего зла, обращённого в ворона… Ряжен январь в обветшалое рубище, всюду заплаты - проталины рваные… Хрупкая грань между прошлым и будущим вскрылась слезами да гнойными ранами… Болью, возведенной в степень мучения… Вот оно, нынешнее настоящее… кол из осины в груди Всепрощения, пуля в висок о пощаде молящего… Сила креста, знать, слабеет со временем, словно туман расползаясь по Вечности – топчут ростки человечьего племени в церкви христовой крещёные «нехристи». Это война… беспричинно жестокая… полная лжи и бессмысленно - глупая… Сняли ясак идеалы «высокие» кровью славянской, разрухой да трупами. Бесам обещаны почести царские насквозь прогнившей продажной державою. Но «проросли» сквозь покровы январские камни от крови запекшейся ржавые. Жаль, что пророчества, всё же, сбываются.

Раскис январь.… Ни дать, ни взять весна, хотя вчера мороз окреп под вечер… Квартирный полумрак во власти сна, а за окном вот-вот погаснут свечи съедаемых туманом фонарей… последней искрой в смятой сигарете… И дробным эхом сыплют у дверей шаги неторопливые соседей… В объятьях кресла плюшевый медведь с шарфом на шее, будто бы простужен, покорно позволяет догореть фонарным бликам – снам в глазёнках-лужах. Печально – отрешён медведя вид, гримасы утра на мордахе тенью. Хозяин, разметав ручонки, спит...

Расползается плесень съедающей ночь тишины, полотно облаков затянуло небесные пяльцы, и всё глубже врезается скальпель хирурга – струны, оставляя глубокие швы на подушечках пальцев. У струны не такая, как кажется, долгая жизнь: чуть сильнее ударь и, свернувшись сверкающей змейкой, обрывая в аккорды впряжённые слово и мысль отойдёт в лучший мир, оценив все старанья в копейку. Осторожно кручу с напылением хрома колки, голоса подавать заставляю капризные струны. Отзывается статика спазмами в сгибе руки и стекло серебрится пролёгшей дорожкою лунной. А вокруг – ни единой души… тишина… пустота… На стене, за спиною две тени – моя и гитары. И дорожка ведёт, полагаю, к тем самым вратам, за которыми крылья и нимбы дают под фанфары. Я по ней бы ушёл, видит Бог, над прорехами крыш промелькнув чуть расплывчатой тенью, мужским силуэтом. Я ушёл бы почти не жалея… Но есть мой малыш, чьей любовью согрет и обласкан, как солнечным светом. Он не рядом со мною сейчас, не моя в том вина… Но на всплытие

Виной всему моя несносная натура, она, как вождь, живее всех живых: тошнит давно уже от всевозможных гуру, сифу отборных и несортовых. Они дают стихосложения азы, меня чехвостят в хвост и в гриву – сплошь разносы. А каждый третий – прямо местный Лао Цзы, и каждый пятый – вот вам крест!

Финита! Аут! Полный штиль! Покой! И занавес в финале нудной пьесы. А ведь не так давно моей рукой творили музы, ангелы и бесы… Писали бойко, кто во что горазд, по воле высшей, против всяких правил. И в смысл и слог подписанных мной фраз любой из них своё словечко вставил. Имея свой бубновый интерес, в своей привычной каверзной манере неистовствовал неизвестный бес, плечом души выламывая двери. Сумятицу вносил в порядки строк, брал рифмы с поэтической панели. И ангел с бесом скрещивал клинок в борьбе начал за душу на дуэли. Борьба бессмертных сил, война миров, спасение от монотонной скуки… В азарте наломали столько дров! Средь малых сих, заламывая руки, металась муза в лавровом венке, в традиционном греческом наряде, с пергаментом и перьями в руке, мольбой в устах, страданием во взгляде. Любовь и милосердие, и злость, отчаяние , боль… всё это было… И вдруг, как на рыбалке – сорвалось!

Ночь за окном… Перебранки ветров… снег… бесконечный мятущийся снег… Время сбивает со струн серебро… стайки минут на небесном метро вверх… вверх… вверх… Город в осаде… Метелью в кольцо взят... В пелене затерялись огни… Небо, являясь извечным истцом, шлёт к нашим душам крылатых гонцов вниз… вниз… вниз… Ангел мой, спаси – сохрани! В снежной купели меня покрести сызнова… Ангел мой, душу верни… ту, что утратил в поисках смысла присного… Тает во мраке прохожего след… дом средь метели, как Ноев ковчег… вечный скиталец… и только в ответ – снег… Ночь за окном… Лишь текут сквозняки в щели оконных рассохшихся рам… Холодно… мысли сжимают тиски, болью безумной вонзаясь в виски… проклят… мой… храм… Снег ошалел… съел абрисы домов… Хлопья в окно, как поденки на свет… Спрятан средь Вечности тёмных углов, в ворохе листьев, событий и слов мир, где меня нет… Ангел мой, спаси – сохрани!

Мы пытаемся так походить на героев, богов - римский нос, аполлонова стать и харизма сильна. Кто - то мудрый, однако, сказал, что калибром врагов проставляется душ номинал, человечья цена. Кто, тоже не менее мудрый, меж тем говорил, что не зря милосердный Всевышний нам жизнь одолжил: отчитайся потом, сколько благ и добра сотворил, что закончил тернистый свой путь и врагов не нажил. В чём же сложность вопроса? Да правы и тот, и другой. В каждом фразе посеяно мысли глубокой зерно. Но у мнения номер один я могу быть слугой, а второе, заметить прошу, лишь отчасти верно. Да, возможно, получишь в финале пути гонорар, если жил по христовым законам, презрев серебро, вслед за левой щекой правый профиль отдав под удар, и творил, чёрт возьми! с имбецильной улыбкой добро. Только я не согласен служить отпущенья козлом, и, кровавой слюной исходя, втихомолку страдать: чем сильней и больнее в любом проявлении зло – тем полней за него справедливостью нужно воздать.

Ну как же так? – тиранил мозг вопрос, склонял к приёму антидепрессантов: врагом объявлен добрый Дед Мороз, в друзья рекомендован хитрый Санта. И я никак не мог сыскать ответ, релакса чудодейственное средство... Заклятый враг… и кто? Вот этот дед розовощёкий, мне знакомый с детства? Ах, этот чудный праздник, Новый Год! В одном ряду с авансом и получкой… Любой ребёнок знал, что дед придёт с мешком подарков и блондинкой внучкой. Был образ старика кристально чист. И вдруг, как будто гром с небес, ребята: к нему приклеен лейбл «сепаратист» и стал старик персоною «нон – грата». Низложен был чудаковатый дед, как старый капитан пиратской шхуны, был послан вместе с выслугою лет, конфетами и содержанкой юной. Приспичило безмозглым дуракам на почве политических раскладов рубить под ноль «наследие совка».

Пью одиночества горький настой травяной, рюмку за рюмкой… как водку, стакан за стаканом…. молча… лишь ветер бормочет буддистские мантры в полночи слякотном сердце за мокрым окном… Крутит кораблик сознания омут хмельной, боль притупляется, реже пульсируют раны… Стало дождливым «сегодня» вчерашнее «завтра», во мглу за окном выдыхая протяжное «Ом…» В прошлое канули росы не сдержанных слёз… стынущих чувств послевкусие – терпкая горечь… приступы нервных бессонниц и цепь многоточий… есть соц.

Будь осторожен и зорок, ведь сразу за дверью, жёсткой мембраной меж внешним и внутренним миром, как персонаж опереточный, ряженный в перья, с влитой под кожу изрядною порцией жира, грея эфир о румянец щеки нездоровый, зорких очей не смыкая ни ночью, ни утром может сафари устраивать пустоголовый демон фатальной любви – купидон златокудрый. Луки да стрелы… казалось бы – просто игрушки… Только владелец, как «пластик» - хирург вне закона: может мадонну сваять из невзрачной дурнушки пущенный в цель оперённый снаряд купидона. Он практикует стрельбу с изощрённым коварством… Что ему чьи – то желания да интересы? Может влюбить короля тридевятого царства в грязную нищенку вместо достойной принцессы. Знаю, какие бы ни были выбраны цели, действует демон любви по накатанной схеме… Раз – в поцелуе устойчивый вкус карамели… Два – подчиняется ритму сердечному время… Три – абонентская плата – утрата покоя… пакости… каверзы… слёзы… Избитая тема… Зло забавляется, дёргая пухлой рукою нити сердечные с и

Сколь груб, бесчувствен этот пошлый век, по летоисчисленью двадцать первый… А что поэт? А он, ведь, тоже человек и у него, как и у прочих, тоже нервы: срывается на крик, дерзит, хамит, стихи же сплошь «извольте» и «простите». Таков осовремененный пиит… Так вот, о нём, обиженном пиите… Поэт учтив, галантен и не груб… Любимец муз, метафор кладезь…. Да иди ты! Сварился, брошен в социальный суп… Жестокий век… не те уже пииты… Их прижимают, трут и мнут в очередях, на них сгоняют злость базарные торговки. Жизнь подвергает мягкотелых доходяг, в угоду требований века, перековке. Поэт легирован, как углеродом сталь, его нахрапом не возьмёшь уже, ребята. Эх, был бы жив тот самый пресловутый Даль – обогатил бы свой словарь толковый матом. Бывает, сам я (попадёт вожжа под хвост), как заверну словцо ядрёней самосада! Да, не скупясь, по «маме» крою в полный рост! Кого?

Мы с ним удивительно схожи внешностью: профиль, анфас… голосом, цветом кожи и карим оттенком глаз. Вполне идентичны манеры, скопирован каждый жест… и символ христовой веры нательный серебряный крест умельцем одним сработан… И судьбы, уж не взыщи… Одни на двоих заботы и сеть кракелюров морщин. Одной группы кровь по венам… мы – волны одной длины… Вот только один – довоенный, второй рождён после войны. И если у первого веры саднит обнажённый нерв- второй мерит высшей мерой и не признаёт полумер. У первого, как бы ни прятал, в свой мир запирая дверь, в душе обитает ангел… второго терзает зверь… Доносится крыльев трепет и ангел являет лик, но чаще бряцают цепи… им вторит звериный рык… Ну как же им тесно, боже! Рвёт душу в куски протест! Друг в друга врастают кожей и каждый несёт свой крест. Одной группы кровь по венам… мы – волны одной длины… Вот только один – довоенный, второй рождён после войны...

Всевышний слёзы страждущих утрёт, апостол отомкнёт златые двери… Ужель найдётся полный идиот, который в эти росказни поверит? За сорок, с малым хвостиком, годков наелся – во как! – слов о райской «party» из уст попов, учёных, дураков… Утрёт слезу… Сейчас! Платков не хватит! Ты только здесь о многом не проси, терпи, коль будет голодно и больно: сорвёшь джек – пот потом, на небеси, а здесь – вода да хлеб – с тебя довольно. Терпи, покуда твой не вышел срок, а если уж живот прилип к хребтине: на пару дыр затянем поясок и вновь путём тернистым дальше двинем. Иллюзий глупых нет, чай, не дурак.

Свобода слова… Вниз предохранитель… Свобода мнений… Клацает затвор… Свободный выбор… Плавно спуск нажмите… В «десятку»! И окончен разговор. По бывшей «незалежной» перестуки, без устали вбивают молотки цензуры гвозди в головы и руки, аккаунты, гробы и языки. Да, с правдой оскоплённой дело плохо – молчи, коль жизнь, как память, дорога: секут и наряжают скоморохом, чтоб втиснуть в «незалежный» балаган. Она проходит, истину вещая, предупреждает «Не было б беды…», а ложь за нею следом подчищает, как будто правды не было, следы. Покрытая окалиной позора, вздохнув, уходит: «Ложь, твоя взяла…» Но след берёт натасканная свора и за спиной, как прежде, гончих лай. От запада исходит смрад клоаки, и в центре, словно с бойни, ветерок, идут по следу чистому собаки вставая в «стойку» мордой на восток. Чистильщики работают исправно, в гвоздях и жертвах недостатка нет: и сука – ложь на языке «державном» отстаивает суверенитет. - Вы что – то там о правде говорите?

Параллельные линии сходятся где-то вдали, где подводит черту под сегодняшним днём горизонт… И, как призраки, канут в солёный туман корабли, растревожив протяжным гудком приютивший их порт. Оплывает маяк на пустом берегу, как свеча… за кормой, словно росчерк автографа, пенистый след… Оставляет скиталец морской полусонный причал, чтобы снова вернуться… пускай через тысячу лет. Через тысячу лет…. пилигримом уставшим себя ощутив… Через тысячу лет… блудным сыном в родимую гавань войти… Потревожив русалочьи сны, бросить якорь в шипенье волны, словно горстку «счастливых» монет, через тысячу лет…. Наши души, как листья, разносятся ветром судьбы… Наши судьбы разводятся, словно пролёты моста… Заключённые будней… любви не святые рабы… до последнего вздоха… Но смерть – горизонта черта… Исчерпав, как родник, дни отмеренной жизни земной, наши души уходят во тьму по примеру комет… Я надеюсь на то, что прибьёт нас вселенской волной, словно щепки, друг к другу… пускай через тысячу лет… Через тысяч

Мне безразличен прибалт с характерным акцентом, мне безразличен индус, говорящий на хинди, сотни народностей мира с любым диалектом: что мне до них?

Справедливости ради отметим тот факт, мужики, что слюну мы пускаем порою, как малые дети, если видим из тонкого полиэстера чулки на изящной ноге грациозной пленительной леди. Настроенье с утра – заложить бы под весь этот мир неизвестного типа невиданной мощности мину! Бьёшь будильнику в лоб и на солнце шипишь, как вампир, перед тем, как в ярмо повседневности влезть, как скотина. Растворяется в утреннем небе, как сахар, луна… Растворяешься ты вслед за ней в человеческой массе… Ожидаем чего-то? Внимание, вот и она, квинтэссенция снов – «эротик» и бесстыдных фантазий. Субмариной в плену у сонаров прилипчивых глаз проплывает она, обрекая наш пол на страданья. А сонары, пройдя декольте и смазливый анфас, прилипают к изящным ногам неземного созданья. Ну, признайтесь, давайте, колитесь, как есть, мужики, ни к чему принимать оскорблённой невинности позы: кто из вас не протягивал в мыслях дрожащей руки к этим стройным ногам, сжатым в тесных объятьях вискозы?

Холодно, братец, холодно… снова осень, ну что тут поделаешь, осыпает червонным золотом дани опавшей листвы. Хлопоты, братец, хлопоты… снова падает яблоко спелое, брызги подняв, в расколотое зеркало синевы. Сумерки на душе… рваные… вечер поздний, тоска бездонная… как и прежде, сбылось пророчество мистера Календаря: вот она, ведь, окаянная, тяжела, словно весть похоронная, спутница одиночества - сдержанность октября. Приглашу в него, отрешённое, древнее, словно Тадж Махал, забытьё в лоскутах реальности, схваченных нитью снов, в пробуждением оглушённое, откровение высших сил в стихах, добавляя в коктейль сакральности пряно – прелый настой костров. Холодно, братец, холодно… на оконном стекле – испарина… и листва уступает времени, позолоту сбивает тлен. Солона жизнь, ох, и солона… но выпью все глотки, что подарены одиночества тяжким бременем, серым призраком старых стен… Одиночество, видно, божий дар, за который платить приходится, отмывая золото, здравый смысл, в прииске бытия… ка