Скоро сомкнутся решётки пальцев, у глаз этих горьких. Я уйду. Но останусь стоять вот на том перекрёстке. Пусть не я, только память твоя обо мне, (что намного прекрасней) потому как не знает ни гнева, ни счастья . Только память, которая высветит больше, чем могла тебе дать я, в мире где, всё зола, всё побег и облава. Всё же легче, чем жить на одной из петель, дверью хижины настежь открытой, ибо чуть подтолкни и сорвётся к обрыву.

Во сне я еду домой. Куда? Где мой дом? Там, где медленная зола падает на лицо, и белым-бело. Я забыла откуда поезд, куда идёт, у кого спросить, сколько лет, сколько лет мне должно быть? Машиниста нет, нет проводника. Поезд жизни – , некому оторвать билет. Хрупкость человеческого стекла – что острее осколков его? По оголённым рукам, по голым рукам течёт. Нет ориентиров, кроме любви твоей. Облака, облака. На заброшенном полустанке, стоишь и ждёшь одна. Как тень от креста. Как крест.

Выхожу из-за дерева, или как забитая птица, целую цветы или плачу от ветра – наша любовь всегда пахла смертью. Когда обернёшься назад в сумерках ли, перед рассветом – в море уносит льдину, всё дальше и дальше. О прошлом теперь ничего. Или вовсе «отныне». Если меня убьют проигранные сраженья, не будет ни сладко, ни страшно. Ни зло, ни нелепо. Всё лучше, чем падать в чужие постели, тугие от спермы. Как в чистой рубашке.

Ночью мучительной как клинок я звала тебя с каждым разом неистовей. Последнее, что любила. И чем неистовее был зов, тем молчание очевиднее. Тени ещё не вышли из-за своих кулис и не легли на гипс лица уже надтреснутого, облупившегося. Как с картин неназванных мастеров. И сквозь сон голос мой стал тем печальным местом, где не найти ни пастыря, ни обители.

От пули к пуле. Ты мать, ты говоришь пригнись и приспособься жить среди убийц. Но я блефую. Стою во весь свой рост, чтобы лица не спутать. Да, это он. Кто волос у изголовья мой найдя, сходил с ума. Теперь он власть, толпа. А завтра брызнет кровью.

Ночь. Затаись, не дыши. Не пей из чаши Слова, как спала, одинокая? Всё бы на кон отдала, если бы было что. Оборвалось. Кто-то срезал канат. Тает ягода под языком каменная, безмолвная. Разлетелось моё на куски. Брызжет алое из-под ворота. Я несла чудо-ягоду, балансируя в воздухе, может быть, не права может быть, ослеплённая, что же ты перерезал канат? Только мёртвые чувствуют – Холодно. Только мёртвые. А живые глухи.

Все разошлись. Остались ты и я – без голоса, полчеловека. Тебе десяток лет бы открутить назад, как киноленту, пусть рвётся, но всё же прибавляет сил. Спасибо, что минуя шёпот, мы прописью способны говорить. О том, что сад с евангельских времён запечатлён прикосновением Иуды, что мы вдвоём живём и будем жить. И это чудо.

Горячие, то влажные сады, деревья и цветы, и ветви переплелись в один клубок осиный. И жалят в горло там, где ткань из парусины. Мой парус, ты только дотяни, не рви с землёю связь. Как много здесь садов нездешних, а в них зверья, нетронутого мукой или слежкой, (где вдруг то ветрено, то нежно) что просыпаешься в поту, боясь свой сад наутро потерять, в котором мать одинокая моя из лейки поливает из железной.

Не держи скакуна и наездницу не вспоминай. Знай, что чёрный табун без пятна не тебе по зубам. Что трава полегла, а для новой главы никого среди нас не осталось в живых. Да пребудут с тобой пустота и покой – смерть на смерть поделив, получается ноль. И не верь никому – за пределом нуля ни прости, ни прощай нет, ни ночи, ни дня

Выпей сырой воды, словно иглу надломи. Может быть только нам чудится всё в крови? Может быть это роз утренний влажный шум? Или над бровью шрам, или садовник шут? Я ухожу как миф, всем заплатив сполна, ложь или ложе – суть в общем, всегда одна. Там, в темноте миров, где не найти угла, будет давным-давно выпито всё до дна.

И день, и ночь толпятся мертвецы живые, ушедшие давно, недавно и выход силятся найти из пространства замкнутого. Пространство кругло. Магеллан, шар обогнув солёный, не нашёл предела скитанью человеческой души. Ты думаешь, преодолеть оковы круга? Беги, беги, труп жалкий, полуживой, цепляющий огрызки и остатки чужих пиров, себе подобных – по-твоему, чем одному быть лучше с кем попало.

Вот видишь, и во мне дыра. Ты думаешь, она травою зарастёт, затянется, как сеть рыбацкая, добычу утащив за горизонт? Нет, никогда. Дыра моя огромна. Мне выстрелили в спину и в живот, одновременно. Так бывает. Лишь бы не дрогнула наёмника рука. И два свинца в полёте яростном расплавились и превратились в озеро пустот. В нем – ничего. Ни хохота, ни жалобы.

Не приходи сегодня, пианист, играть нам не- за -чем. Твой блюз не спас и джаз нелеп – в программе Реквием. Прощай совсем, мой человек, холодный как лёд в расщелине. Согласно жанру один из нас – на шаг вперёд, согласно жребию. Здесь русских нет. И не бомбят аэропорт. Не пахнет гадиной. Здесь подают Шатобриан под красное. Здесь русских нет, мы чёрте где, в каких краях, попутчик ласковый. И страх висит, что кровь на мне, над нашей сказкою.

Ещё не облетает снег с ветвей, на щиколотках стук твоих цепей, ещё, ещё у расставанья нет дверей. Течёт река, и ни начала, ни конца. И лодка без весла и без гребца. Но кто-то должен оказаться в ней. Двум параллелям век не пересечь. Так геометрия задумана из плеч. Рук вытянутых пустота. Старик, твоё спасенье, что ты склеп, не видишь корчи собственной своей на деве, чья душа как слеп. Всё лижет пёс пилу, не ведая вреда, лакая кровь и становясь пьяней. Сказал аскет, но кто ему внимал до нас, ни после, никогда.

Через тысячи лет пустоты ты вернёшься ко мне: на плоту, на доске, на щепе, чтобы память о нас возродить. Как слепец ты обшаришь весь край, не найдя с головы волоска, только храм Никому вдалеке – ни распятия, ни алтаря. Запрокинь же, о висельник дней, избежавший возмездия петли, ввысь лицо – вместо купола гарь и воронка небесной дыры. Стой и жди. Через тысячи лет будет облако явью тебе, и покуда не вычеркнешь свет, в нём ещё угадаешь черты.

Серая ночь – слепые бегущие рельсы. Камень срывается гулко в груди. Кто-то стоит на мосту через сердце – вниз не шагнуть, и назад нет пути. Кто-то, в телесной моей оболочке. Не на земле, но ещё не над ней. Всё – тишина. Кроме собственной крови, что, словно хлыст, мясо рвёт из коней.

«Сделай горькой меня, как зелёный миндаль», чтобы горечью молоко отдавало. Облеки тело, голову в мрамор, словно статую. Слепотою белка пусть она остаётся глуха ко всему, что нас прочно связало, что убило подельников в нас. Не раскрыт наш секрет воровства, да поможет волна, о дощечки стучать, да не выклюют вороны глаз. Ты – мертвец. Я мертва. Мы плывём в деревянных гробах в заповедные дали. Не давай мне отчаяния терять, сколь надежда бы здесь ни сияла.

Так мало я сказала про туман, про обморок заполночь. Волос в безлюдье некому поправить, стекающих на белый кафель. Небытие легко словно перо – то, что от жизни остаётся. А жизнь уже боль, уже не зло – всего лишь выпавшее некогда перо, быть может, птицы перелётной

Обыкновенный день. Ничего особенного. Молчание углов. Тоска с полуслова – предчувствие тоски. Ты не спала и видела нас в ссоре. Шёл крупный снег из глаз твоих. Из-за пространства я не могла смахнуть с лица родного его невыносимого узора. И всё не знала как мне жизнь унять. И бой часов, и не брало снотворное. Вдруг где-то промелькнуло у Паланика: «Там где не будет звёзд – не будет нас».

Копает небо армия солдат до синевы, до сути. Качаются лохмотья в такт. Солдатам холодно. Им вновь войну сулят и овода под грудью. Обходит кухня полевая стороной их котелки – «вам ничего». Перловка тем, чей слышен хрип мясо – живым. И почта кухне вторит . Вот врач : повязка на рукав. А с ним не спорят. Уже коров погнали за овраг, уже толпятся женщины у моря , и женщины молчат – не воют, и небо приземлённое никак не заблестит лазурной синевою.