Никто не виноват – так бьётся жизнь. Мы тоже тьма и сгусток пыли звёздной, и дерево, и колокол в глуши, и всех скорбей лицо склонённое. Как хлещет жизнь своих земных коней, как падают они, ломая спины. Во вспышках снега, в предрассветной мгле когда-нибудь ты постучишь. С повинной. И я скажу, что поздно, что вдова. Что оспины не заживут на коже. Не там, где часовой, взошла тюрьма, а где давно себя не помнишь. Нас как зверьё возьмут прожектора и от разлуки поведут к разлуке. Не музыка внутри оборвалась, но стала не подвластна слуху.

Зимние окна. Снежное племя, нас заметают скитания. Кто-то уходит, небо всегда остаётся. Наг человек и красив как единичная мера страдания. Ибо он наг и красив, и одиночен, быть ему вечным укором – судным, поверженным, плотским. Глаз моих снег или пепел, даль или дым.

Отчего эта женщина горько стоит вдалеке, уронив руки вдоль тела в белом платке, по кому на плечах неизбывный платок – полусвет, полутень, ни печаль, ни восторг, может шаг до безумия, тонкая грань ? Ложь! – Усталость полуночных глаз. Или я всё стою без судьбы, без зари, будто где-то пружина сломалась внутри, вдалеке ото всех, словно роща твоя. Или не было нас: ни тебя, ни меня.

Такие длинные дни, такие. Тонут огни, долгие зимы сердце сожгли. Блудные спят в выжженном сердце. Что на руинах ищут они? Знать бы зачем ты сюда привела девочку эту. С косточкой рыбьей вместо ребра, с нервом, надорванным ветром. Нет ничего. Стул и матрас. Дерева тонкие петли. Блудные шепчут и шепчут во снах: «Аве Мария, молись же за нас ныне, в пути нашем смертном».

Не покидай меня в последнем из миров, в пустыне комнат, в тишине цепной. В ночи, вдруг, сознаёшь тщету речей – зажги свечу, не зажигай свечей. Едино всё. И разве может слово вместить в себя отсутствие твоё? Вкус снега в горле. Стон сломленного древа. Нас всех уносят медленные льдины туда, где горизонт неотвратимый, где дома нет, но и молчание – дом.

Я хотела быть морем и топить корабли, чтобы мачты скрипели, а женщины выли. И матросы на дно уходили один за другим, чтобы чайки над ними кружили. Чтобы женщины выли. И чайки клевали глаза. Ни тоски, ни вины, ни озноба нет у моря, если ты обернёшься назад, только скалы, и тот, кто срывается в пропасть.

О, рыбак золотой, плывущий в никуда , и палая листва, и зверь распластанный в день нашего стыда. Вся жизнь и вся любовь – гримаса. По ком звонит сей колокол напрасно? Отец, отец, простыл твой след, и череп обвил корнями лес. И что в часах песочных, если не зола? Я спать хочу и позабыть слова, я в них обитель так и не нашла, ни рыбака, плывущего в зените.

Что тело для земли, как не повод укрыть и спрятать под покровом листвы, снегов, забвения – Не быть. Любая птица плачет на заре о каждом, кто ляжет белой костью, о красоте и об юродстве. И плачет, и танцует на заре. Зачем ты стало, сердце, на колени? И просишь милостыню словно. Тебя сожгут, и прах развеют – Никто не вспомнит. И отвечает сердце мне: «Ожог от твоего плеча остался на моём плече.» Чужое сердце, стынущее солнце.

Пусть никогда не замолкает дождь, бьёт в серое железо тополей, и тополя, звеня уходят в ночь, Во мне. И не бросают раненых в земле, и не клянутся матерью в любви. Душа, ты странная болезнь, Огни, огни. Пусть мёртвые несут живых, глаз не сомкнув, на призрачных руках. Как часто мёртвые спасали нас, Теней своих. И тополя не помнят топора, и будто бы летят к иным мирам, где свидеться дано уже не нам, Прости.

Кто выстрелил в меня? Кто это был? И почему так тихо и безвольно ты глиняную шею уронил журавль, летящий на зимовье. Кто выстрелил в меня, в каком году? Доказана ль вина, срок давности истёк ли? Зачем я камнем в реку упаду и отчего давно себя не помню? Мой враг с ребёнком на руках – всё здравствуешь. О, эта вспышка, суть озарившая как синева глуха и человечья жалоба не слышна.

Без тебя я не вижу дома ни на одной из карт. «Не хочу быть ни с кем ни в одной из комнат», ни в свете ламп. В теле моём не осталось тайны – чья-то чужая жизнь молча стоит и стоит у края в теле моём. Ночью короткой и длинной ночью я не хочу ни с кем кроме тебя говорить о мёртвых, с памятью – говорить.

Мне некуда больше плыть. Некуда плыть. Все берега – одно. Все города. Я оставляю тебя за кормой в разлуке, в зиме. Немые жесты кричат : иди домой! Ты стоишь и всё смотришь вслед. Мама. Это мой последний побег в никуда. Попытка вырваться из круга зачатья, стыда и крови. Человеку нужен отец не когда он мал, но когда – тщета. Короткой ночью уличному фонарю, занесённому свежим снегом, говорю: «ты же врач, ты не имел никакого права …» Уличному фонарю.

Ты мне сказала, дома больше нет. – Воспоминанья. Кто памяти убьёт гонца? Кто снимет маску прошлого с лица? Слова, слова. Вы тяжелы, как камни. Вы тяжелы. Среди руин ты ждёшь меня из невозвратных странствий. И пули нет. И сад полутеней. И скачет тот гонец, и скачет. Мой сад полутеней, где из слезы слеза огонь холодный высекает. Вблизи огня тем холодней, чем на глазах крупнее капли.

Если бы ты меня услышал: как твоя жена стоит у холма, как мать моя стоит у холма с двумя цветами в руке. Некрасивы стали мои глаза, а её глаза не узнать. Ты не мог ни уйти, ни предать. Это клюнула смерть-сарацин, отлетела как тень – налегке и смешалась с подобием птиц. И ни там, и ни здесь, и нигде ни над кем не свершится суда. И стоит чья-то мать вдалеке, и жена всё стоит у холма.

Теперь, когда я ничего не жду, сошедши с рельс, как августовский поезд, но от паденья яблока в саду ещё болезнь, и каждый мускул сводит – звезда моя, ты коллапсируешь в неистовом огне, прожив со мной без вспышки, без горенья. И отчего-то в муках светишь мне, как будто есть в прощании – прощенье.

Мой мак одинокий, воспетый. Моё повторенье – прощай! Ты вырос не там, твои лепестки пески обескровят, и ветер рассеет их трепет. В пустыне такие как ты не цветут. Пустыня, пустыня. Спроси бедуина: куда мы? Повязку запомнят глаза. Куда нас ведут, бессловесных, на край ли расстрельный? Где дом нас отвергнет? Но как ослепительно солнце последних минут.

Страны мои и угодья, ночи на прибыль пошли. Сети, я рыба твоя Белого Моря. Все. Те, кого я любила, будьте же прощены. Я потеряла пароли или они сожжены. Может, на шхуне поморы выпустят, глянув в глаза, в то же проклятое море – я плавниками закрою шхуну от белой волны. И поплыву по наитью к берегу, где ты давно ждешь красоту ли, уродство, ибо тебе все равно.

Стою лицом к стене, как приказал конвой, с неместным шиком, пальто светлее ночи июньской на Неве, и сволочь в камуфляже ладонью водит по ногам и прочее. Ты их любил, но разве это важно ? Любовь проходит, самоубийство остаётся в голове. Настал момент, ты сдал меня Москве. А здесь не джаз, не Моцарт, не Бетховен, но треск кружев, так позабудь, не вой. Антихрист новый закольцовывает дроги, чтобы по кругу люмпены и флаги, и белую рубаху дарит мне, что и к стихам подходит, и на плаху.

Остался пепел от всего, что билось и рвалось, но я приду к тебе на стук последний, и может быть, ты на краю, в отчаянии, поймёшь, как нелегко давалось мне горенье. Прости, что мы звезду себе не выбираем. Но что мы знаем о цветах и тайнах, о сумерках , где птицы связки рвут? И если ты меня переживёшь, а это труд – просто жить, не говоря о большем, средь хаоса вещей найдёшь мой почерк: мой плащ грибной, мой сломанный каблук.

Я видела тебя в черном платке, какие носят женщины на востоке. Твоя голова стала маленькой, в ней пылали угли. «Такая мука,», - повторяла ты. И замолкала. Вдруг ( пауза) на меня обрушился возраст, как скала. Дождь, перемежался со снегом , серая птаха, отряхиваясь, роняла капли апреля. Вот она, точка противоречий. Я могла зачерпнуть воды, но бессильна была погасить болезнь. Я видела тебя в чёрном платке, какие носят женщины на востоке.