Знакомство Тихо ходики стучат, у дверей танцует эхо – двадцать девять дней назад я решил сюда приехать. Месяц враз пошёл на убыль – двадцать семь, и шесть, и пять – коль играют в сердце трубы, отчего не помечтать. Когда в городе серо от облак, а на душе тягота из мелких ссор или неудач, то я вспоминаю старый бабулин красный кирпичный под шифером, с наличниками глазастый дом, у которого есть два детёныша от большой берёзы под окном. Теперь они уже выросли, распушились, невестясь серёжками, и наверное, в зальной комнате не так светло, как раньше – когда дед пускал по стенам солнечного зайца, зеркальную улыбку, а я так истово ловил его детскими трепетными горстями, словно и впрямь на обед у нас нет ничего более, и упустив этого махонького зайчонку, мы всей семьёй останемся голодными. Вспоминаю дырявый сортир, в котором приятно пахло застарелым дерьмом.

Необратимость Самое чудесное время для старух – это великий церковный праздник. Лучше всего если пасха со всенощным бдением. Тогда они в самый канун ходят друг к дружке в гости, и хвастаются, кто наденет что на ночь. Для них она словно первая брачная, но правда теперь уже ни капельки не страшная, потому что бывает год каждый – а не раз в жизни. Цветастые рубахи, сарафаны и платья достаются из массивного сундука, крышку которого старушки-соседки подымают втроём; а открыв, замирают пред старинным богатством – расшитые кацавейки по дедовской моде, припахивающие в нос нафталином, сапожки с танц-бархатом по голенищу, побитые молью, мониста и бусы, которые блошиным ярмом виснут на дряблую шею. Но стареньким барышням все предрассудки нипочём – для них это самая моднявая и свежая одёжка, потому что всегда бережётся ими для выхода в люди, а когда время приспеет, то к богу – хоть в церковь, иль нанебо. Темнеет. Скоро там появится в тучах проблеск полярной звезды.

ПИСЬМО Здравствуй, боженька. Пишет тебе твой не особенно верующий, но в меру порядочный человек и добросовестный гражданин. Я надеюсь, что за все свои положительные качества – хоть и не бьюсь рьяно об землю во славу тебя – я заслужил небольшие подарки. Нет, мне не нужно трёхэтажного дома с мраморным крыльцом, и золочёную машину оставь для других, и туго набитый деньгами кошель брось лучше в чужой карман; а меня, пожалуйста, пересели на недельку в приснопамятное детство. Сначала давай с тобой спустимся до цирка, пешочком: ты крепко держи меня за руку и мурлыкай себе под нос весёлую песню, шурша большими босыми ногами по опавшей листве – а я буду мелко семенить рядом с тобой, хвастаясь прохожим какой у меня огромный до небес, но очень предобрый дедушка. А в цирке, пожалуйста, обойми собой моё трусливое визжащее сердце, заслонив его от страха рычащих тигров и ужасных хохочущих разрисованных клоунов, которые тянут непослушных детей прямо кажется в пасть.

четырнадцатый рассказ Милосердие Меня поражает Вовкино понимание сути вещей и событий. У него детская логика, и когда я целую неделю обдумываю тревожащий вопрос, он одним ёмким словом может навести меня на парадоксальную мысль – это такая, которая приходит в голову детишкам или гениям, но никогда не появляется у забубённых людей, пришуганных жизнью до трусости, что родился на свет. Вот взять хоть недавний наш разговорчик в кинотеатре. Перед сеансом мы сидели с Володькой в фойе – он ел мороженое, а я пирожок; и по телевизору у буфета шла говорливая передача: одна из тех нынче модных, где одни товарищи люди осужда… - обсуждают других товарищей людей, впервые видя и потому режа правду в глаза.

Некоторые люди после близкого, да и дальнего знакомства, вдруг предполагают во мне иуду. За вечную улыбку, что не сходит с моего лица и может оказаться обыкновенной ехидной издёвкой. Как это так? – удивляются они – разве правильно в нашем мире радоваться жизни, когда окружающее тоскливо и тяготно. Вот после смерти, в раю, который обещают нам давно верующая церковь и недавно поверившая власть, будет сладко и славно. Эти люди наверно считают, что я убиваю в их душах христа, его мучения и надежды. Так бывает, есть такой тип человеков, которым почему-то нравится жить страдальцами, чтобы потом упрекать своих товарищей – а особенно винить родственников – в явых и придуманных бедах. Однажды в работе мне довелось завязаться с очень тяжёлым товарищем. Всё б ничего, притерпелся – но к сему ещё он был моим бригадиром. Представьте себе нервного человека, по духу льва, но который занимает кошачий пост.

Я собирал на них денежки полгода. Почему так ласково – денежки? потому что копил по грошу, откладывая с каждой зарплаты или шабашки. Я ещё в апреле начал придумывать себе, что подарю бате на юбилей, на великие пятьдесят лет. Герой труда, заслуженный строитель, он давно уже мечтал об автомобиле – так и говоря мне всегда, что вот купим мы всей семьёй машинёнку, и тогда… Как это всё будет дальше, батя никогда не договаривал, но по ясному блеску его глаз, по летающей в квартирке белокрылой мечте я представлял себе конечно же человеческий рай – свежий ветер, зелень лесов, и необъятное море вдали, которое никто из нас никогда не видел вживую. Рабочие деньги достаются не задницей в кресле – а потом и кровью. Видя, как батя вкалывает, вламывает, въёбывает монтажником на строительстве элеваторов, я страшно желал сам – сам – исполнить любую его прихоть за то что он тащит, волочит и прёт на своём уставшем горбу семью из пяти человек.

тринадцатый рассказ Костюм В солнечный мартовский день даже самое плохое настроение меняется в лучшую сторону. Был снег и мороз; была утренняя темнота с тишиной, а к ним только сонный надоедливый скрип под ногами – но теперь вот с утра уже яркое солнце пуляет жарким теплом по серым макушкам крылатых головастиков, и они, немножко теряя сознание, от радости повизгивают чирик-чирик. Проехавшая машина слегка обрызгала рассеянного прохожего, а он, обтряхнув подол лёгкого пальтеца, только улыбнулся вослед, словно заранее прощая и следующий раз – потому что это последняя грязная лужа, ну пусть предпоследняя, и других уже больше не будет.

Смотрю по телевизору новости – украина, сирия, франция, душегубство по всему миру – и именно в это время злобы да крови хочется страшно любви. Но не с какой-нибудь лёгкой одноразовой бабой – я хочу сжать в объятиях свою единственно милую, которую тяжело люблю последние три года. Я для неё никто, и наверное так никем и останусь – даже коль есть на сердце хорошее, то она себе блуд не позволит, у ней там чёртова обручалка на безымянном пальце как сторожевой пёс хохочущего сатаны; а у меня душа рвётся, улетая лоскутьями в небеса, чтобы вместе с облаком доплыть, и лаская разбухающие от неги соски, трепетный стыдливый живот и благодатное лоно, добрым тёплым дождём омыть её тело – раз уж сам собой я прикоснуться невправе – ох уж эти дьявольские бесовы права да законы; у меня глотка сохнет от шёпота как от бешеного крика, когда хриплю я себе невмятно, узрев лишь её силуэт в какой-нибудь похоженькой бабе – соооолнышко!..

двенадцатый рассказ Музыка У нас с Володькой что ни день, то получается праздник, потому что мы горазды на приятную выдумку. Вот и сейчас приехали в город за музыкой. Какой? Аааа: чужим это трудно понять. Но конечно же – не за похоронной. Просто Вовке нужна одна песня, самая любимая, из прошлых годов, и обязательно на грампластинке, которая только единая подходит для его белой, почти свадебной радиолы. А песня сему под стать: называется она – обручальное кольцо не простое украшенье, а любовь и наслажденье, двух сердец одно свершенье. – Я, в общем-то, могу переврать слова по причине своей малообразованности; но для Володьки это самая лучшая мелодия на свете, под которую он на новогоднем балу танцевал со впервые любимой женщиной. Ясно было, что в магазине мы эту музыку не найдём: он торгует последними новинками, а наша старина подходит только для антиквариата.

одинадцатый рассказ Бозэнька У мышки есть норка. В неё она таскает зерно с пшеничных полей, и те корки хлеба, которые с испугу не успела доесть. В этой норке у неё вылупляются маленькие мышата. И за ними охотится хитрая кошка. У кошки есть лёжка. В коридоре на коврике, или у тёплой батареи, или на хозяйской подушке. Туда она сносит все рыбные головы, что очистила ей хозяйка, двухлитровую банку сметаны и пойманных в сарае мышат. А в сарае живёт-поживает скотина. Не та, которая на самом деле скотина - то плохие и подлые люди - а просто животные - корова с сыночком телёнком, свинья, две овцы и курёнки бессчётно. За курями охотится коршун. Он проживает с семьёй на самом высоком и сильном дереве, в большом гнезде. Там его жена высиживает маленьких коршунят, которые часто дерутся за корм и выталкивают друг дружку.

сапоги бессмертному полку В холодной мути тумана зелёные венки у вечного огня походят на плащ-палатки отдыхающих солдат. Накрывшись с головой, кто-то из них задремал в полусне неотступных атак, а кто зачадил папироску в перекуре свистящих пуль одиночных, и шипящих автоматных очередей. Они все сгорбились вокруг маленького огонька из центра пятиконечной звезды, и каждого справа и слева подпирая плечами, пытались согреться вот уже семьдесят лет. Я не стал их тревожить, я дальше иду до рассвета. Но через минуту услышал сзади чвакающие по грязи шаги, шлепаки - казалось, что ноги были обуты в огромных размеров ботинки, или же к простым сапогам прилипло по пуду земли. Я оглянулся, страшась - да, весь взвод шёл за мной. А у меня в рюкзаке нет ни хлеба куска, ни в полкрутки махорки. Какой из меня командир. Но иду; и сердце чегото запело про бой смертный - то ли против боязливых чувств, то ль в унисон моей храбрости.

десятый рассказ Ёлка 29-ого, поздно вечером, я шепнул мечтающему Володьке тихонько на ушко:- пойдёшь со мной в дрёму темнучую?- как взрослый опытный интриган юному верующему заговорщику. После этих слов я нарошно потушил в зале свет, и только два фонаря за окнами тускло светили нам, отдавая всю яркость уличному блестящему снегу. Вовкины глаза засияли голубоватыми огоньками неведомого мира, который вдруг открылся нам обоим волшебным ожиданием сказки.- А затсем? - За ёлкой, конечно.- Я снова включил лампу под потолком, уже не грустя от прозы комнатных будней.- Мы ведь будем встречать новый год. - Новый год?!- Он, переполненный чувствами, положил себе обе ладони на лоб, а если б в них была кастрюля, то он бы от радости и макароны себе опрокинул на голову.- А ты меня плигласаес на плазник? - Обязательно.

девятый рассказ Лыжи Я шёл к Вовке в гости с большим подарком, сам цветя от радости в жёлтое небо солнечного дня. Даже не представляю, как люди могут быть счастливы, получая от других дорогие вещицы – ведь вот же оно, настоящее, когда вручаешь любимому человеку то, о чём он мечтал. И Вовка бы тоже себе купил свою грёзу, но у него никогда не бывает больших денег. Всё, что ему дают за тяжёлую работу, тут же выпрашивают в тесной казематке курящие инопланетяне, которые вечно сшибают у добряков на сигареты. И доброму лопоухому рыжему остаётся только грезить – может удаче, а может быть, богу – под высокой зеркальной витриной универмага. Господи, как легко стать тобой для бедного блаженного человечка.

Я – Моцарт. Я композитор великий. Я воскрес сегодня заплаканный, и в моих ушах до сих пор звучит музыка прекрасного бытия. Будто стою я на вершине огромной вращающей карусели, и она набирает разбег. И то ли то казнь – потому что зачем я забрался туда самовольно; а то ль в самом деле одно развлечение – потому что свободен без привязи и в сердце лишь радость, без муки. Спешит, бежит уже колесо, а у меня над головой в темнеющих сумерках, крутясь ускоряются звёзды, сливаются в блистающий круг. Они визжат от небывалого счастья, не как мыши – как дети, и их визг не гаснет в дощатых щелях – он растекается по вселенной во все стороны, как будто кто-то небесный вдруг прихватил купающихся тайком голожопиков. Я Бетховен. И пусть я не знаю ни нот, ни ключей к ним, но память свежа и мелодия в целости, а сердце уже подбирает свой ритм в унисон ей. И пойду по земле я, распевая ту музыку, а мир весь падёт бездыханным, потому что ни жить, ни дышать, а любить лишь возможно.

рассказ восьмой Осень Осень красочней всех времён года – и в цветах, и во звуках. У неба множество оттенков одного бледного цвета – голубой да белый, серый да чёрный. Как бы светло под солнцем или темно под тучами оно ни было, а всё равно в нём уже заметны следы предзимней анемичности, холодного малокровия – которые единым только напоминанием о жестоких морозах студят небесную кожу. Ещё на влажных лугах и средь тенистых низин остаются островки зелёной травы, кустов и деревьев; но ожидающую природу заполоняет жёлтый цвет с десятками полутонов: солнечный, ржавый, кофейный – золотистый, сусальный, червоный – и даже бордовый, багровый, багряный. В прозрачном воздухе бабьего лета появляются новые шумы. Шорохи и шепота. Непонятно откуда. То ли это просто опавшая листва шшшшуршит под ногами, а то ль сама земля жалуется, что уже мёрзнет ночами, чтоб одели её потеплее. Пролетит в небесах журавлиный клин – курлы!

рассказ седьмой Инопланетяне Я давно хотел посетить Вовкин дом; и вот, пройдя все притворы, стою у главнокомандующего кабинета. - Да-да, войдите. Главврач походил на лиса в раннюю осеннюю пору, когда старая шерсть уже начала линять, а новую рыжую шубу природа ещё ему не дала, видно ожидая первых заморозков. Зачем? если пока тепло. Пусть остаётся белобрысая холка, белёсые брови, и лёгкая шёрстка на лапах тоже бледного цвета. Такой вид, наверное, очень успокоительно действует на больных. - Вы ко мне?- спросил он, оторвавшись от газеты и потерев кончик носа. Прессу уважает – это хорошо. А что нос трёт – это плохо; значит, по народной примете, будет врать. - Добрый день. Я из редакции районной газеты. Хочу написать о вашем интернате. Но мы тоже не лыком шиты – соврём, так недорого возьмём.

рассказ шестой Кино Больше всего Вовке нравится смотреть кино. В большом зале на широком экране, среди множества подслеповато сидящих людей, которые начинают медленно зажмуряться вслед пузатой затухающей люстре под потолком, и вослед боковым светильникам, похожим на её маленьких разбежавшихся детишек. При полной темноте зрители – хотя пока ещё не совсем настоящие, а только ожидающие – перестают хрустеть своими газетами да обёртками от конфет, словно чувствуя, что к ним подкрались неизведанные чудеса, которые можно спугнуть лишшшним шшшшумом. И вот загорелся экран. А на нём!?!...

Три дня мы прожили с ним вдвоём в одном вагончике. Три дня презирали и ненавидели друг друга. Или себя? Надо рассказать предысторию наших отношений, чтобы стало понятно как муторно и тоскливо прошли эти дни. Отношений-то у нас почти нет: я командую бригадой монтажников из четырёх человек, а он передаёт нам приказы и присматривает за технологией монтажа. Встречаемся мы изредка – от раза в неделю – но вот для меня лучше бы он и не появлялся. Это началось года три назад, когда я его толком не знал. Мой старый бригадир, ещё не ушедший на пенсию, сам вёл бригадные дела – и всегда озывался о нём шутливо как о весёлом конторском балагуре, который не только умеет рассмешить мужиков в тяжёлой напруге трудового дня, но может и к месту острым словцом разрядить грозовую обстановку, тучи, что наползают после любого приезда директорской свиты. Царь идёт впереди и оглядывает свою вотчину, а фавориты с фаворками то и дело тыкают пальцем в железо, представляя ему свою придворную грамотность.

Если бы я хоть на миг стал господом, то обязательно крутанулся бы колесом по небу, пусть даже не в явом господском обличье – сурово, разгромно, вселенно – а в образе жизнерадостного паренька, бряцая на весь белый свет карманными железяками. Ещё б и запульнул на кого бог пошлёт огрызком червивого яблока, а червяк внутри будет лететь как в ракете, ухмыляться по сторонам, что вот он какой знаменитый летун – и даже падение вниз не смутит его гибельно, он ведь жизнью героя себя заслужил. Когда червячок тот шлёпнется прямо на головы ротозеям, то я сразу вселюсь в его душу – хоть самую мелкую, я ужмусь, я сумею – мне так интересно, что чуввввствует он, что за чуввввства чувввствительные ползают в нём, туда и обратно вытягиваясь. Крэкс-пэкс-фэкс... Получилось! и теперь я живу в большом красном яблоке на самом высоком дереве сада. В этом году урожай очень удался – не то что прошлое нищебродье – и теперь нас здесь много.

рассказ пятый Штаны Я завидую Володьке немного. Он ведь может творить на земле всё что захочет. Закричать от радости на весь белый свет – пожалуйста – и никто его за это не пристыдит, потому что считают его дурачком. А вот я зовусь умником, но не имею права на глазах у людей сотворить что-нибудь похожее на глупость. Хотя нет: право-то я имею, и желание даже есть – но меня сдерживает опаска прославиться дураком на устах у людей. Ведь даже понимая какой я умный, какое крупное у меня образование, они всё равно будут считать меня придурковатым, и побаиваться, ожидая с моей стороны новых подвохов.