Было грустное лето. На Питер Лил холодный, злой дождь – хмур и сед. Сипло сфинксы, Невы охранители, Каменея, рычали вослед. На причалах шумели гагары, Или только так кажется мне. Фонари, погасивши сигары, Как один растворялись во мгле. И в рубашечный цвет занавески, Вырывались оконным жабо. Я смотрела на тонкие лески – Снова удочки травит Дажбо. Так хотелось понять, где же лето, Мотыльковое, полное грёз. Ты сказал, что найдёшь его где-то, Только видно с собою увёз. Из забвенья – страны одиноких Не найти бересклетовый рай, Лишь мелькание бабочек Мокко Столько много! Хоть вновь умирай.

Мне с тобой уютно и тепло – Безотчётно-тихое доверье... Как на радость солнце припекло Наряжая в белое деревья. У весны такой воздушный флёр! Голова кружится – пробужденье! До чего же стар фуникулер: Скрип, да скрип – выслушивай журенья… Обещал умчать на самый край, А забрался в гору и закашлял… Помашу рукой ему: «Бывай…» И пойду считать в округе башни. Так без цели – чистый праздник глаз! Всматриваюсь в шпили и виньеты – Не спешу. В кармане в этот раз Припасла хрустящие галеты. Не великий мой несметный груз. В глубине найду скамейку сада, И по-братски с белкой поделюсь Крошками со вкусом сервелата. Серая летяга: «кру», да «кру…» – Полетела вверх – не остановишь! Я за ней взлетела! Почему? Да, не знаю, вдруг почуяв: воля! Сколько там внизу бессчетных дел – Каруселью вечная запарка! И в уже привычной суете, Вдруг вздохну, как ранняя саранка.

В ракушечном море – где стаи хрустальных рыб На дне раздают тёмно-розовый мягкий пунш, И льдинками тают, беззвучно – открыты рты, А море играет мерцаньем нимфЕтных душ, Качается синь и ракушечный спит тотем. Жемчужные дали! Скорей, посмотри, ну как?! Я чуть улыбаюсь: барханы бегут на дне… Хрустальные рыбы сверкают в моих руках, А кажется: катится Солнце в той глубине! В подводной Сахаре вновь прячется сон-звезда... И я, опьянев от заморских морских чудес, На гальку ступаю, невинна, легка, чиста: Какая обитель! Как хочется таять здесь! Почти что богиня! Почти к бестелесным близка.

На ладошке вздохнул светлячок, Он ещё не забыл первоцветы, Ну, какой же смешной, дурачок, Я дышу на него: дай мне света… Но светляк быстро стал зеленеть, Замер, словно дыханьем контужен – Не жужжит и не хочет конфет, Потускнел от тоски, занедужил... По усам вижу – Жужа мой, жив: – На, я листик ему предлагала, Сахаринку, сперва раскрошив, Обещала планету из лала. Но в неволе душа, что слеза – Молчалива, исходит полынью. Он закрыл золотые глаза, Небыль сладкую смешивал с былью… Подлетала краса-стрекоза, Словно вымолить брата хотела, И в её васильковых глазах Отражалось неоном полнеба. Потянулась к травинкам рука – НЛО так приходит, наверно, Отпустила лесного жука, И глаза распахнулись ответно. Каждый холмик в лесу, как живой – Стрёкот в воздухе, шёпот охряный, И чаруют волшебной игрой Золотистые брызги поляны.

Жаба Жабе сказала жабово, Что не жарко сегодня, кажется… И добавив прожженным голосом: Скоро может дожди пожалуют, Так что, Жабочка с Жабынёночком, Запасайтесь жучком кожевенным, Златоглазиком густо – жёлтеньким, И живой белокрылой жужжалкой, Что сегодня чуть-чуть забрезжило А уже не найти комариков... Долго слушала цапля Женечка То о чём рассуждали жабочки Стало скучно, живьём за жаброчки – Всех сложила в желудок. Жалко же: Жабу Жабовну – жутко важную, Жабыняту со Жабынёночком. Добрый жук прожжужал: житуха…ить В небе солнце ржавело жухлое…

Их сотни в деревне – бессильных, голодных, Как мумий из чёрного вара. Ужасное место – а тема из модных, Газетных полос и журналов. Работа заела: раздавлен, загружен, Уйти бы подальше от плача. А в поле стервятник... Всё медленней кружит Над девочкой. Ждёт, не иначе! Наверное, случай: спасти бы ребёнка, Но нет – уникальные кадры! Здесь жизнь не светлее, чем цвет фотоплёнки, И долгие тени кошмарны. Минута, ещё... и душа оторвётся, Ослабшее тело – горбато. Как гриф поджидает печёнку уродца – Нагрелся затвор аппарата. Но нет, ещё раз: две коленки согнула, Ладошка вперёд – есть шажочек! Ждёт гриф, ждёт фотограф – минута, секунда… Ждёт Бог, Красный крест — красный очень! И белое солнце застыло в зените, Смотрящие вниз обомлели: Как щёлкал затвором посланец ("спаситель") – Вдвоём пировали на теле. Наш зрительский шок обеспечит награду: Весь мир облетит этот снимок, Но триста ночей шаг за шагом до ада С шагами девчушки сравнимы. Не выдержат нервы.

Да, не спрашивай меня: «Как дела…» А сначала в лабиринт заходи, Погуляй, а как наступит дедлайн Обойдёмся без затей и сурдин. Я же – в каждом тупике кадыком, И по горлышку – слюна с удила. Что на выход ввысь идти босиком, Я чуть позже, без труда, поняла. У стены, где помолюсь – сирый плач, Вот такое здесь немое кино. Да, услышь же ты, чудак, не маячь, Словно серо-голубое бельмо, Ты присядь, отсюда выхода нет... Ну, куда же ты так быстро пошёл? Ты прости, что не спросила в ответ: «Как ты?» Знаю-знаю – всё хорошо!

Я был рождён среди людей, И мне без них – погибель, Как сельди, той, из косяка, Отбившейся на рифе, Как отколовшейся скале – Песок развеяв, ветер Раскинет рукава свои – Обнимет всё на свете. Бок о бок – кажется теплей – Кучкуются солдаты… - В чём сила брат? - Она в тебе. Мы выживем, так надо… Запоминай, ты – русский сын, Ты – белый весь до пяток! Среди войны, среди беды – Хранимы русские кресты. В атаку! Всё, ребята…

А ноша всегда найдётся… Да были бы только плечи! Неважно, какого проку, Но важно святое – «надо!» Бурлачат по рекам бабы, В горящие лезут избы, И лечат ожоги, раны прикладывая картоху. Пяток на семью разделит, Одну на крыльцо – бродягам! Награда? Да, всё пустое… Скрестили бы только руки, И может когда в четверег Наведаться смогут внуки. Что ей – понедельник, вторник... А вот по субботам праздник: Наденет платочек светлый И крестится долго в храме, И просит за всю Россию. Не двигает вера камни... Но бабы привыкли – верят. Сизиф, председатель, курит…

Светает. Брага весело бурлит И сонный мир карбульками пугает, И мне не спится, трогаю бурсит И тихо о прошедшем вспоминаю. Как хорошо – меня ты позабыл! Сама стесняюсь – время не жалеет. Те перья, что остались мне от крыл Идут на украшения жалеек. Ну что ж, они ведь тоже говорят О времени! О, ивовые ветви Сильней больную душу бередят, Чем флейта сладкозвучная у Петри… В жалейке ветер выносил печаль, Такую встретишь, только на просторе. Когда перед глазами только даль, Предчувствия – естественны и горьки! И кажется, что нет для нас преград – Ты рядом! Ты безумно со мной сладок – Мой горький аромат вечерних трав И утреннего чая.

– Нет. Не подходите, пока не увидите меня в гуще людей И не смотрите на меня. Просто будьте поблизости. Твой злейший враг, подумал он, – это твоя нервная система. В любую минуту внутреннее напряжение может отразиться на твоей наружности. Джордж Оруэлл. 1984 . Реет знамени гладкий лоскут на ветру перевальцами! Будь что будет. Сливаюсь с гудящей толпою, иголкою, Только сердце меня выдаёт занемелыми пальцами. Мне б из виду её не терять – непростительно горькую… Так ли больно теперь? Не больнее занозливой памяти, Что вплетает во всё послевкусие тонко-миндальное. А тогда – столько счастья!

Вчера заря зарницами сверкала И озеро вздыхало: ноет грудь… И юзала машина – дикий слалом, Меж сосен и берёз сверяя путь. В глуши такой, что рябчики не стонут, Палатку собирали под дождём И с комариным родом Кабыздохов Делились и питьём, и мотылём. Карасики тревожили оснастку, На кукурузный чох меняя жизнь. Непуганые лапти шире пястки – Ленивые линьки – ну, хороши! А днём, в жару, попряталась вся живность, Лишь озеро пускает пузыри И кажется, что нынешняя пышность От той ещё не высохшей зари. Нетронутой природы коридоры – На белую сирень походит куст. Откуда ослепительно фарфоровы Цветы? И странность этих новых чувств? Открытие своё несёшь, как чудо, И даже не ругаешь мошкару, И слышно: нежно тенькает пичуга – Чем жарче день, тем сладостней в бору*.

Тот, кто пьет молоко - будет прыгать высоко, будет бегать далеко, тот, кто пьет молоко! «Я не буду молокоо..., – замычала Катя в кружку, – не хочу я, как лягушка прыгать с места высокоо...!» И нисколько не краснея, поддержал её Алёшка: «Я не буду кушать ложкой, мне руками есть – вкуснее!» «Точно!» – пискнула Наташа. И захныкала Марина: «Мама мне не так варила… Где варенье в манной каше?» И раздался нянин голос: «Бунтари! А есть тут смелый?! Кто всё съест и будет первым, поведёт ракету в космос!» Ложки стали рулевыми! Пять минут – полёт нормальный! В группе делят кекс «Штурвальный». В кружках тонут позывные...

Слышно, как падает роса… Кто-то живёт здесь в гармонии с тишиной. Виднеется дым… Заваривается чай… Иноуэ Сиро Сливы весенний цвет Дарит свой аромат человеку… Тому, кто ветку сломал. Тиё Её кимоно — из цветов полевого жасмина, И маска ничуть не скрывает приятной улыбки. Слегка поклонилась, рассыпав блестящие блики Капризного и ослепительно белого клина*. А в домике чайном тепло — разговорчивы угли.

Она тихо переступает, чуть-чуть кружится – можно всю ночь смотреть... Танец огня во тьме, и кажется, оживают камни, именно они рассказывают истории прошлых страданий, своих сновидений. Я видел слёзы на камнях, но я не верил глазам, я чувствовал их холод и знал, что они забирают тепло. Под камнями прячутся древние тени. Я не стану их тревожить. Но та, танцующая, с именем горькой ягоды, слышит души, чувствует смутно, как звучат камни отдалённо своей песней, в которой имя им – звёзды, дальше которых только уставший дождь. Она тихо ступает, чуть-чуть кружится. А я развеян ветрами, но она со мной говорит. И плачет.

Она раскрывала свои ресницы так же открыто, как цветок, раскрывающий свои лепестки, не боясь ослепнуть от света, не боясь замёрзнуть на ветру и промокнуть под дождём. Она смотрела ввысь, пробуя понять, сколько птиц пролетает над её головой, и удивлялась красоте их полёта. Она делала движения, пробуя полететь, но быстро поняла, что не надо переделывать свою природу. В этот момент она была собой – дикой жёлтой лилией! И этот мир, не пересказанный никем, дарил мягкую волну ароматов…

«В её глазах отражались луны…» – задумалась, уставившись в одну точку. А если человек смотрит в пустоту – он думает. И если ему есть о чем думать, это уже хорошо. «Давно ли я так сижу» – мысль вернула в реал… Опять проехала остановку. Мысли поглощают время быстрее, чем дела.

Шевельнулась в улитке змея Беломраморной шкуркою – шок! И улитке теперь нет житья – Мозг скрутило до самых кишок. Вот и ползает – склизки следы, Да рогами пугает траву, Ей всего-то хотелось воды, Чтоб как кит поливать синеву!

Из серии Jonas De Ro «Бездыханные руины» http://ipic.su/img/img7/fs/set-2.1483584861.jpg . Будто бы сон, но реальнее нет Чувства того, что шагаю по пеплу. В сумерки города смотрит рассвет – Холод в глазах нестерпимого пекла. Город ослеп и, наверно, оглох. Гриб распластался удушливой ватой. Жить… Всё отдал бы сейчас за глоток Влаги. Во рту и в груди, горьковато. Тает холстов розоватый сатин, Видно – коробят лучи киноплёнку... В городе страха, один на один, Тянется к свету фигура ребёнка. Холодно Солнце, но больно горяч Вдох, посреди молчаливого храма: «Солнце, возьми, я принёс тебе мяч, Только скажи, где сейчас моя мама?»

Из серии «Чемоданы воспоминаний», Юваль Яири (Yuval Yairi) http://ipic.su/img/img7/fs/set-18.1483591179.jpg . Однажды ты окажешься у моря, Я обещаю тур – десяток стран, Но нынче здесь, мы проведём в угорье Свои семь дней, залижем сорок ран. Твои замки под тяжестью погнулись, Но ничего, мой друг, держи фасон! Вместил, не с Богом, с чёртом соревнуясь, Белужий беломраморный «хамон». Красноречиво молчалив… Терпенье! Скажи спасибо, что держу в руках Божественно вкуснейшее варенье, Из грецкого ореха в кожушках. Сейчас такси подъедет, будем дома Уже к обеду. Нас, поверь, там ждут! Мне дед сказал, что хоть он нынче хромый, Но в плясовую выйдет, баламут… Но не скучай так, и не морщи брови, Я знаю, что несу тебя туда, Где снимок сделан… Сон болиголова, И выжженная временем трава…