Желая славных лет служению вещей Служу при них не то, чтобы лакеем, А неподкупной верностью своей Их благородства предавать не смею. Являются ко мне то в свете дня, То в праздники, то в юбилейный вечер – Дух новизны не отторгал меня В приятный миг неповторимой встречи. Что я без них? В пространстве пустоты Потерянная, в сущности, природа. В любом предмете помыслы чисты, У них, какая-никакая мода. Таинственным влиянием своим Они сильнее божества любого, Легко мирволят прихотям моим, А уходя, хитро плодятся снова. Во мне живуч дух умерших вещей: Напевный перезвон часов старинных, Служение потерянных ключей, Тепло дыхания предметов пред каминных. Не признавая чей-то там вины, Зависимостью по рукам повязан, Я с ними – вещь, но также как они Свободен вроде, но служить обязан. Живой мир вещей

I Не трогай воздух – он колюч, Как вкус неспелого инжира, Мгновеньями, стекая с круч, В снегах застывшего Памира, Клубится в сочной вышине, Окрасив облака смущеньем, То скрытым трепетом в огне, Отбросив страхи, дуновеньем Пылающих остатков дня Задует ложные порывы И, благодушием звеня, Утешит скальные обрывы. II Ретушируя окрестность Явным недостатком зренья, Перемешиваю краски В полумраке созерцанья, Но тем самым обретаю Безмятежность настроенья, Забывая блеск предметов И нагулянные знанья. Обращая взор во мраке В глубину душевной сути, Пред отшельником сутулым Игнорирую объятья, Оттого, что словно воздух Слышу хруст разлитой ртути, Ветром вольным проникая В искаженные понятья. Вольный воздух

К чему ты здесь, случайностью рожденный, Венец всего – досель непревзойденный Ни в радости, ни в образе пророка В тисках свобод пожизненного срока? Ни червь по сути, но червям угоден, То со щитом, то дико старомоден В делах весомых, собственных причудах, Невозвращенных беспроцентных ссудах, В сокрытом страхе не прослыть изгоем, Когда обласкан ненавистным строем. К чему ты есть, где коржики на милость, Где сердце глупо учащенно билось От подстрекательств призрачного счастья На горьком пепелище самовластья? Охрана польщена сама собою, А призраки приходят за тобою, Выказывая хитрое уменье – Смотреться в зеркала без отраженья… Гостей встречая горькою усмешкой, В пакет пожитки собираешь в спешке. К чему ты там, где коченеют в стужу, Где даже крысам не дано наружу Ползти из тьмы предписанного срока, Где зуб за зуб, а звездочка – за око? Стреножишь боль ушедшими годами… Тень Ангелов завладевает снами – В предвосхищенье не земного рая, К покою веры

Credo quia absurdum В потускневшем пространстве обветшалых строений, За январскою стужею следует май – Это просто меняет время явлений Прошлой жизни моей красно-желтый трамвай. Разукрашены лица неразлучных прохожих, Слабовольные ветры задувают закат, Даже ночь стать действительной ночью не может, Чтобы призраки мрака не пугали ребят. Чужаки, замечая уплотнение срока, Говорят, что негоже подобному быть… В этом городе новости носит сорока, С пауками сплетая целомудренно нить Предсказаний обманных нереальных событий, Здесь суды на сады заменяет закон, Под цветущими липами – мир чаепитий В ироничных куплетах под глухой саксофон. Не заботясь о помощи скрытого смысла, Молчуны без умолку голосисто молчат; Бьются ведра пустые о суть коромысла Оттого, что покорно за трамваем скользят. Здесь билетом в кино – яркий фантик конфетный, На рекламных проспектах милицейский наряд Лебединою выправкой в пачках балетных Всё отводит в сторонку проницательный взгляд. Дом

Пижма! Хороша от моли – Запах горький благороден. Бродишь ветром в чистом поле Безрассудству не угоден. Пошуршишь листвой – надменно Презирая дождь и осень, Не сломаешь об колено То, что мягко бьется оземь. У ствола прижмешься к ветке Обнаженной, сучковатой, Позавидуешь, кто в клетке Хомячком, прикрытый ватой От простуды межсезонной, От проделок безобидных Этой осени коронной, От её торгов постыдных С Титанидой лучезарной – Проигрыш всегда привычен: Вьюга, девкою базарной, Обругает осень лично, Та скукожится листвою, Сучковатость скроет иней… Запах пижмы он со мною С этим небом синим-синим. Бессмертник

Добавляю друзей, словно сахар по ложечке в чай, Нажимая на клавишу, закрепляю бесхитростным кликом, Забывая о близких, кто обиженным был невзначай Не в экранном окне, а пред подлинным жизненным ликом. Эта странная явь подчищать убеждением грань Между собственным сном и лукаво придуманным миром – Закрываясь в скорлупке, расплетаешь душевности скань Прославляя победы без факта, но Пирровым пиром. Как теперь не пляши, принимая действительный век, Отражаясь во тьме, не судьбой, а значком многократным, Превращаешься в образ, что в пристанище бедных калек Вдалеке от боёв почитается бронником ратным. Нарочитая суть, привнесенная фуксом подчас, Как в пинг-понге отскок, возвращается взглядом холодным Тех, кто просто сумел распознать настоящее в нас, Принимая всё то, что доселе слыло неугодным. Гало мираж

Преступные задворки Всегда имеют парадный подъезд, Так под плесневелой коркой Скрывается мякиш надежд. Непросто понять, Что важнее в этой несладкой парочке Слепо пенять, Проставляя в анкетах галочки Не «За», а «Против» В ущерб бытующей логики. (Да поможет проседь Устранить душевные колики, На задворки глядя Из морщинистого надлобья). Враждуем подъездов ради, Не признавая надгробья Задворок страха и скотства. Мараем чужие руки, Оправдывая уродства, Твердим, обеляясь: – «От скуки!» Зловонный запах вдыхая, Зашторим двери в парадный подъезд, Всего-то два шага до рая В просторе бейсбольных небес, Всего-то три слова с метлою Над страхом в задворках души. Подъезды гордятся святою Молитвенной сутью глуши. Оттеняясь

Ветвями лес царапает меня Легко, по-доброму, не причиняя боли, Дождь прячется в просторном чистом поле От яркого кострового огня, Что развожу под вечер, хворосту набрав, В ложбине у реки с водой шуршащей. Дух не причесанный, но настоящий, Здесь я – без назначения и прав Быть признанным венцом живой природы. Цветы не знают о причудах моды Все правила дизайнеров поправ. Здесь звезды опускаются с небес, По травам светляками рассыпаясь… В который раз спокойствием вплетаюсь В родной изменчивый неповторимый лес. Простор

Все заняты места. Галерка рукоплещет. Актер-старик молчит у сцены на краю. До этой роли был седобородым вещим, Теперь же умертвил слова и речь свою. Пророк глухонемой на Чаплина похожий, Полсотню лет назад – восторженно речист, Что в унисон звучал Единословный Боже – Достаточен подтекст и голос правдой чист. Звенеть в колокола злохотцев навязали… Под погребальный звон безумною толпой Слепые люди шли, не ведая морали, Невинных сыновей хармившие собой. Тот звон не заглушить блаженными словами, Судьбы незримый сыч, который век звонит. Обезумевший Лир в обнимку ходит с нами. Актеры не у дел. Старик вещун молчит. Медный вещун

В сарае, где хранят колеса от судеб, Сквозь дырку в потолке дожди смывают время, Здесь колокол звенит в предначертанье бед, В печи вовсю трещат сосновые поленья, Распространяя жар в округе городка, Где спящие дома давным-давно без окон, Взамен луны весит живая голова, Взирая на меня своим кровавым оком. Побаливает бок, стучит прогноз в висках, Да только в планах тех и странностях событий Нет ничего того, что предрекает крах Фантазий во главе и творческих наитий. Заржавленной петлёй скрепит в сарае дверь, Колесами судьбы все стеллажи забиты И вижу я: в углу – судьба моих потерь, А две других – в куски причудами разбиты. Счищаю пыль и грязь зеркального стекла – В нём отраженье дат, записанных в анналы, Подправлю кое-где историю слегка, Озорничая так, а вовсе не для славы. Машины тех колёс распроданы давно, А может быть пошли под пресс металлолома… Живая голова циклопом зрит в окно, А желтое такси ждет у подъезда дома.

Пропавший век полузабытых истин Стучится в дверь корявою клюкой. Не отворяю – хвост, поджав по-лисьи, Не предаю теперешний покой, Где полка к полке способом надменным Хранит в макулатуре души книг, Где только вздох бывает неизменным, Дарованный рождением на миг. Что в будущем? Воззрений разносолы? Иная страсть в оттенках голубых? Чернеют головешками престолы Поступков неоправданных моих. Но ты твердишь себя, превозмогая, Что не жалеешь, впрочем, ни о чем, Что любишь жизнь до глубины, до края, Хотя, казалось, данную взаём. Мешай события, перемежая вехи – Пространство занято! Нет места в нём иным. Касьян облыжно поднимает веки Наперекор суждениям моим. Обугленные черевички

Такие времена: меняются шуты У трона короля без недомолвок всяких, Пророки во дворце боятся правоты, Хотя твердит король, что это явно враки. Что тишь не благодать и пустота сусек – Злой умысел врагов, недоброхотов шашни. Наивен в простоте непогрешимый век, Но вытканный штандарт колышется на башне. И нет таких ветров, срывающих обряд Присяги на плацу под ритмы кастаньеты, И шьют, в который раз, смирительный наряд Сторонники любви, противники вендетты. Еще цветет миндаль и пляшут пастухи На празднике вина, не помня про отару, Там фрукты на столах не больно-то плохи, Там каждый новый день встречаешь с пылу, с жару. Carte blanche

Бывают строчки как вода и пламень, Как непроглядной ночи глубина… Одна – слезою обжигает камень, Другая, достигающая дна Глубин души, Сверкая в круговерти, Сольется так с воздушностью стиха, Что станет согревать до самой смерти. Но есть строка, которая глуха, Уродлива, беспомощно больная, Но, все же, воссоздав, хранишь в себе Её мотив, вполне осознавая, Что неспроста была в твоей судьбе. А что потом? Не ведая покоя, Переполняюсь строчками внутри… Поэт – простой прораб ковчега Ноя, Ему ль не знать, что светит впереди. ***

Гертруда пьёт валокордин, Носки на спицах вяжет. Чтоб выбить клином сплина клин Читает Кафку даже. Гертруда кошек со двора Два раз на день кормит. Смешные рожи детвора Назло Гертруде корчит. Сосед зовёт вина попить, Канючит, жилы тянет, Пообещает долго жить, Но невзначай обманет. Гертруда вечерком всплакнёт. Но кто же видит это? Фарфоровый чеширский кот Моргает из буфета. ***

Нет высоты под небом октября… Застывший звук опавших листьев с крон Вот-вот проникнет невзначай в тебя. Из-за угла появится Харон В холщевом рубище. Спасаясь от дождя Нажмет на кнопку, раскрывая зонт И в образе бессмертного вождя, Стараясь мою душу взять на понт, Вдруг улыбнётся летней теплотой И, хитро разливая бабий свет, На миг подарит август золотой, Вселив надежду в обреченность лет. А что вода? Живой нектар судьбы? До времени прозрачная купель? …В холодном взгляде горестной волшбы Необъяснимо светится апрель. Матрёшка

Разникитился восток В зоне турбулентности… Птичка вольна – скок-поскок, Квартерон от лености Бережет подошвы ног: Тропками замшелыми Он бы тоже прыгать мог Радостями спелыми. На восход похож закат В зоне неприглядности… Квартерон себе не рад – Прозябая в жадности, Всё судьбу свою корит Взаперти духовности, У него небрежный вид Знать из осторожности, У него пугливый взгляд, В разговорах – странности, Квартерон скакать бы рад, Но не для наглядности. Фукнут пыльные тома В стеллажах загаженных – Полюбуюсь на Дюма Квартероном ряженных. Четвертинка

Где-то падает лист, облетая во мрак, Сабель звон поутих – притомились враги… Прошлым летом не цвел ослепительный мак, В полутемной прихожей не звучали шаги Ни друзей, ни соседей, ни сомнительных лиц… Зной наполненным был предстоящей грозой. Одинокость судьбы городских небылиц В одеянии грёз не казалась простой, А кружилась, как лист среди прочих иных, Серебристость сторон, подставляя под взгляд Неуёмных прозрачных желаний моих В стороне от забот оглянуться назад, Где листва безобидно обретала полёт, Где не цвел яркий мак, просто так, без вражды, Где Тянь-Шань из песка строил плюшево крот, И скучать в жарких странах перестали дожди… Эффект бабочки

…Златое крыльцо не по нам. Не стремясь в ипостаси, Едины в одном: раскрывая душевную суть, Мы тратим себя, оставаясь незрячими в классе, На ощупь, с трудом обретая к реальности путь. Щебечет щегол на своем непонятном наречье, Всё кажется нам, вопрошает о чем-то своем, А мы обнажаем в мелодиях наши увечья, Застольные песни солируя вместе с щеглом. В тех песнях судьба до того одинока печальна, Что росы с рассветом ложатся в ложбины у глаз И мы прозреваем природой своей изначальной И звонкий щегол оперением радует нас. А капелла

Aurelius Augustinus Hipponensis Confessiones Книга восьмая, XI, 25 Запутавшись в чужих упрёках, Барахтаясь в своих грехах, Мой дух, съедаемый пороком Всё жил, не превращаясь в прах. Держался так, что быт и люди Хлестали душу пуще дум, Я как вода в глухом сосуде Еще был чист, еще был юн. Страх бичевал, стыд конопатил Разломы непотребных дней... Молил: «Пусть будет всё иначе, Но только с гибелью моей». Я был готов с судьбой расстаться, Конец реальный – был не мил: Как просто в мыслях обнажаться, Когда греха не совершил. С зарёй переводил дыханье, Цель намечал в просторе дня – И жизнь была как назиданье, И зазывала смерть меня. Я между ними колебался, Я к верной цели близок был, И тут же с целью расставался Пред начертанием могил. Взросло невзрачное, худое В глубинах сущности моей, А светлое и неземное – Всё было во сто крат слабей. Чем ближе ощущал возможность, Что стану праведным, другим, Тем чаще предавалась ложность Абсурдным действиям моим. Так я

Мельче мира Клоун оказался, Обретя возвышенный полёт… Вдохновенно лицедей старался Восхищать людей из года в год. Плакал зал, смеялся от восторга, «Асисяй» встречая сотню раз… Клоун искренне чурался торга, Выставляя чувства напоказ. Шуток ждал не проходящий зритель, Требуя талантливых реприз, Обнаженность клоунских наитий Заглушал повторами на бис. В чём беда, что жизнь – потех превыше, Боль острее радости иной? Счастлив тот, кто на подмостки вышел, Чтобы посмеяться над собой. Парад-алле!