Зе бест оф осенний дождь. О, именно так, осенний! Осколками воскресений Проносится он, быть может, Или, напротив, куском, Цельным, как девичья честь? Выстукивает по жести Каплями, как песком. Аструд Джильберто поет Что-то-там-корасон. О, пожелтелый сон, Чем перейти тебя вброд? Как бы то ни было, жди. Голосом грубым и сильным Просит душа: Отпусти меня! — И что-то дрожит в груди.

Утро есть время Моих песнопений. Тяжкое бремя Стихотворений. Утром пустые Дома как холсты. Окна-кресты. Антенны-кресты.

Сентябрь-сентябрь, Улети на небо, Над кафедральным Борисом-и-Глебом. Мой обычный сбитый ритм. Мои любимые неточные рифмы.

Улицу имени А. С. Грибоедова, Убитого дореволюцьонными чурками, Написавшего строки про карету мне, карету, Перекрыта придурками Криворукими, улицу эту Пару раз в год копающими. Каково теперь нашему русскому поэту, С небес на потомков взирающему?

Чему учили нас отцы? Дать детям долю лучшую. Все в этом мире подлецы, Пусть это нас не мучает: Мы за детей на смерть пойдем. Алтарь — он штука тонкая. Убьем, ограбим, украдем. Мы душу отдаем внаем Мальчонкам и девчонкам. И в пропасти взирая пасть, Твердим как заведенные: Душа — неходовая часть, А просто перепонка. И посему — что будет будь. Но видим мы едва ли Куда и чем мостится путь, С которого уж не свернуть, Ведущий в Ад и далее Со всеми остановками. И мы, как за морковками Послушные осляти, Бежим на рев дитяти — Утешить, приласкати, Кровь пьем и плоть едим — И демонов плодим.

Нега? Не-а! Вновь Никак Нашим Русским Неграм Нежной Ночью Сны собак Не принять На веру

Не спит, считает выручку усталый Карабас. Морщины-паутиночки вокруг усталых глаз. Свалялась старым валенком седая борода, А был ли Карик маленьким? Ну да… наверно, да… Денечки беспечальные в поместье Барабас, Куда же вы умчалися, сияя карью глаз? Сбежал он от родителей лет семьдесят уж как. Сначала был грабителем, за поясом – тесак, Попался. Не исправился. Откинулся. Вновь сел. На всю страну прославился – кента в побеге съел. Заматерел. Профессию он знал как дважды два, Вертелся мелким бесом. А вскоре – кокс, трава, И вот уж героином себя он расслаблял, И только что не в спину себе дозняк ширял… Совсем с катушек съехал. Опять тюрьма. Побег. Чтоб спрятаться, морпехом – как показалось – век, Ну, а на самом деле лишь десять долгих лет, По ксиве по поддельной, носил с орлом берет. Хлестал в казарме водку.

Проснемся в утро, Услышав, Как тихо шумит природа За годом год. Уже рассвело как будто. Вдруг смерть - такое же утро, Которое Обязательно будет, Которое Всенепременно придет?

Перебирая тишину Как обязательные четки, Гляжу на мир. Он столь отчетлив, Что в нем, как в небе, я тону; Перебирая тишины Песок задумчивый и чистый, Такой и медленный, и быстрый, Как будто шорохи струны; Перебирая тишиной Благословленные крупицы, Я словно оперенья птицы Касаюсь трепетной рукой; Перебирая, тишине Обязан я столь сокровенным, Столь переменчивым, столь нервным, Столь настоящим, столь „вовне”.

В далеком порту Аргентины, Где ласковый ветер снует, Где синее море не стынет, Мальчишка курчавый живет. Весь день под лучами златыми С друзьями гоняет в футбол, Но только лишь небо остынет, Зовет его мама за стол. Цикады пиликают в скрипки. И, блесткой, как отблеск блесны, Всплеснув белозубой улыбкой, Мальчишка уносится в сны. И в сеточке сна невесомой Помстится ему в этот миг Далекий и смутно знакомый Отчаянный чаячий крик Над серой холодной пучиной, Тяжелой и злой как свинец Над берегом скушным и длинным, Под мутной холстиной небес. Большие и толстые звери С клыками заместо зубов В волнении нюхают перья Вскипающих облаков. Здесь рыба сильна и огромна, А скалы настолько древни, Что стоит их только потрогать — Осыплются щебнем они. Там белые чудища ходят По белым полям в белой мгле, А пурги им песни заводят. «Как мало тепла в той земле!» — Он ежится, не просыпаясь. Он стонет и маму зовет. Он кружку воды выпивает, Едва попадая ей в рот. И вновь — в недвижимые тундры, В далекий как см

Ходить по толстым ржавым трубам Не хочет синеглазый газ. Он хочет боли, криков, трупов, Он хочет, чтоб пожар не гас, Он тел обугленных желает, Он ждет забав, он ждет утех... Его же в трубы загоняют, И портят ржой прекрасный мех.

Праздники мертвецов. Белый дебелый квас Седовласого неба. Люди несут мертвецам цветы, Поздравляют и далее. Славословие и достославие В жуткой улыбке лета. Передернут предвосхитительный блюз. Подосиновая тропа Приводит нас на Стойбище Лежбище Кладбище Нужное подчеркнуть. Встрепенется густая земля, Отряхнет свою пыль с наших уст. Так говорил Заратуст- Ра. Так говорил Амон Ра. Ближе к корням, мертвецы, Пейте сок трав, мертвецы! Чувствуете ли, как мы, Праздники мертвецов? Продолжайте же дело Своих мертвецов, Пожинайте же всходы Своих мертвецов, Выносите своих мертвецов, Обретайте память Живых мертвецов. Праздники мертвецов.

Некогда я был относительно юн И учился в университете, Некогда институте, Еще раньше - высшей партийной школе, Вела у нас, сладкоголосая, как гамаюн, Душистая, как тутти-фрутти, Преподавательница русского Свиридова Ольга Алексеевна. Ее слабостью были числительные. Она, не жалея времени и силы, Дала нам то, что не дали родители: Склонять числительные нас научила, Спасибо ей! Это было знаком.

Троллейбус вихляется пьяно, Неровной походкой идет. Кондукторша Нина Хаген Билет мне, как башню, рвет. Все пассажиры - пьяные ублюдки, Числом со мною вместе три. И остановки, старые верблюдицы, Мелькают за окно, а мы внутри. Углы провоняли парашей, Блевотиной и дерьмом. Снаружи темно и страшно, И так же в салоне гнилом. Водителю крикнуть бы: хватит! Троллейбус понурый, стой! Куда этот транспорт катит? До остановки какой? До улицы Сумасшествий? До тупика Костей В районе Вторых Пришествий? В проулок Кровавых Соплей? Троллейбус бредет по граду Трех Несчастливых Планет. Шоферу кричать не надо. Здесь остановок нет. И доковыляет, конечно, И добредет туды, До остановки конечной, До Первой Лохматой Звезды.

На закате улицы становятся незнакомцами, И начинают питаться нашим вниманием. Что может быть лучше, чем их тонкие пальцы На обмякшей руке твоего засыпания? На закате мое лицо становится лицом иностранца, Рассекает на части пустое пространство. Я с трудом узнаю небес полотенце, Измятое странным оранжевым танцем. На закате сука пустынной земли Заливисто лает на шар в небеси, Что растает вскоре в белесой золе, Так мотивированно и так красиво. Так в первый раз провалилось пространство, Что окружало меня с детских лет, Так весь я рухнул в закатное пьянство, И в вашем пространстве меня больше нет.

На крыше свирепый ветер. На небе фонарь качался. По небу, дорогой в нети, Мой друг на Восток умчался. По крыше северный ветер Катает пустые баклажки. Издалека, из нетей, С помехами, голос Пашки: Что, дескать, свирепый ветер Надвое рвет Чукотку, Что растворяет в нетях Неторопливую лодку, И что свирепый ветер Нынче в лимане купался, Не растворился в нетях, В ивах шуршать остался. Сквозь Пашку свирепый ветер Канет в меня, как в Лету. Ветер тех самых нетей, В которых меня теперь нету…

Ветер в воздухе не бесится, Не гудит усталый лес, Но подрагивает лестница На десятый круг небес. Этой старою дорогою Нынче я пройду один; Первых девять – лишь потрогаю, На десятый, как на льдину, Я едва-едва вскарабкаюсь Сквозь арктический туман. Холод душу жадно схапает, Как заправский наркоман. Я на синем дне Высокого, Ноздреватом, как ярар, Затаюсь надежды около Над седой равниной хмар. Ветер вновь присвистнул весело, Заскакал проказный бес, – И сильней забилась лестница За десятый край небес.

Человек-автомат, человек-аппарат, Человек-машина. Будь ты хоть десять тысяч раз мать – Все одно мужчина. В сердце Лета тень негуста, Определенно. Оглянись-ка, нету ли за тобой хвоста Неуклонного? Человек-комбинат, человек-химикат, Человек-молекула! Погоди, воротись назад! «Да мне не к кому». Накарябают след на стали небес Ласточки. Все под этим следом имеет вес – Набирай очки, Человек-нарасхват, человек-безоткат, Безотказ-человечище. Тебе краткость – сестра, механизм тебе – брат, Простые вещи. А постылый липовый сок Лаком пыльным Тротуарным траурным трет висок Автомобилю. Человек-бюрократ, человек-постулат, Человек-апостроф, Крепок ли твой оккамов булат, Остр ли? Не задержится нАдолго в городе пух, Но придет еще. «Что?

Ночь пыталась начаться трудно, Ведь намеки на утро Заложены в тощем закате, Зерне. Завтра Призраком завтрака Вжарит свой „шакатак”, Пляску слепого дождя по имени Витт. (Что за странное имя? Венгр? Германец? Румын? Может, чех? Кубинские сигареты Человека по имени Финн, Звук „Мын” - Безусловно культурная ценность.) Зрелость На закате разбудит меня. Знамо дело, Одной ей - никак. Пью ее. Освежаюсь. Знобит. Глова на закате болит. Деревянные трубки ветров Выдувают меня из снов В соответствии с планом жатвы. Некоммуникабельность - основной лейтмотив. Основательно закрутив Мой поток в прото-протуберанец, Он несет меня мимо: Пьяниц, Жриц, Криниц, Поляниц, Снова пьяниц, Границ И теплиц, Волооких волиц-дьяволиц... Пронесло.

На корриде люди не рады Неумелости матадора - И летят на песок награды: Банки, палки и помидоры. Тяжело ему, неуклюжему, Уворачиваться одновременно От быка необычно дюжего И от зрителей, злобой беременных. Поздним вечером На носилках Отнесут его тушку до морга, И присыплют седыми опилками Красный след в форме бычьей морды.